, в цвет минерала, которого много в чертогах ее жениха.
– Я была бы рада помочь тебе бежать, певунья камня, – сухо произнесла Совьон, вынимая из ее кос узкие ленты, – но не могу.
Рацлава, сидевшая на маленьком сундучке, даже не вздохнула.
– Я знаю. – Куда ей бежать, одинокой и слепой? – И поэтому завтра меня отдадут Сармату.
– Отдадут. – В ее волосах шелестел резной гребень, пахнущий черногородским лесом. Ой, Черногород, северные фьорды и студеная вода, старая мельница, на которую ее привозил Ингар, и отары тонкорунных овец…
Совьон неспешно перебирала пряди Рацлавы, будто струны на домре. Снаружи текла ночь и шелково шептали травы. С тех пор как убили Хавтору, некому стало помогать драконьей невесте с одеждой, – Рацлава, расправляя лоскутки на ладонях, спросила:
– Ты соберешь меня утром?
– Соберу, – коротко отозвалась Совьон, не выпуская ее волос. И хотя воительница ничем не выдавала себя, Рацлава понимала, что ее грызла тоска.
– Зря ты привязалась ко мне.
Совьон выдохнула, отнимая пальцы от ее головы. Затем растянула свой пояс и села рядом с сундучком, скрестив разутые ноги. Взглянула на драконью невесту: до чего же та была белая, податливая и спокойная, будто ничто ее не трогало. Рацлава боялась, но этот страх затаился где-то в ее мягком теле, свернулся за молочными глазами, – лучше бы ты пыталась бежать, лучше бы дерзила, рыдала и царапалась.
– Зря, – согласилась Совьон. – Странно защищать тебя, а потом отдавать дракону.
Рацлава тихонечко закачалась на сундуке – вправо-влево, влево-вправо, будто связка бус. Она словно впадала в дурманный сон.
– В Матерь-горе нет ни гроз, ни запахов земли и ягод. Мне будет не из чего ткать. Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, и я спряду песню хотя бы из воспоминаний.
Совьон откинулась назад и оперлась о локти, принявшись рассматривать узоры на ткани шатра.
– И о чем ты хочешь услышать?
– О тебе, – отозвалась Рацлава, прикрыв глаза. – О том, кто ты и откуда, – прошу, Совьон, завтра не станет никого, перед кем я бы смогла развенчать твои тайны.
Совьон, тряхнув головой, задумчиво обвела пальцами контур рта – тот был разбит и зажил лишь недавно. Ну что же, спрашивай, драконья невеста.
– Сколько тебе лет?
Воительница ответила, что тридцать четыре, и Рацлава, перестав раскачиваться, пусто глянула в ее сторону.
– Это немного, – заметила она. – И мне говорили, что ты красива, хотя и чересчур крепка. Почему ты не выйдешь замуж? Неужели не нашлось человека, который бы любил тебя настолько, что разрешил бы носить боевой щит?
Та хмыкнула и невесело улыбнулась, сев прямо, – Рацлава почувствовала усмешку в ее грудном голосе.
– Может, и нашлось бы. Раз ты хочешь историю, так слушай, драконья невеста: жила на севере вёльха, и звали ее Кейриик Хайре. Она была старшей из двенадцати ведьм одного древнего клана – Княжьи горы не знали никого сильнее нее. Наша судьба не хуже дорог – когда-то ты стоишь на перепутье, но, выбрав тропу, должен пройти ее до конца. Кейриик Хайре предсказала мне, что если я выйду замуж, то не пройдет и года, как стану вдовой. И что родится у меня сын, и будет он черен, будто ворон, и тонок, словно хлыст. Он станет великим чародеем – самым могущественным из всех, и ему не исполнится и двадцати, когда он превзойдет Кейриик Хайре. Он принесет миру столько горя, сколько не сумели принести Сармат-дракон и его каменный брат. Матери выплачут глаза по своим детям, погибшим в бесчисленных битвах, а крепости лопнут и зарастут мхом. Зимы в Княжьих горах станут долгими и лютыми, и в наши деревни придут опустошение и голод.
Совьон поднялась на ноги с различимым шорохом, и ее распущенные волосы мазнули Рацлаву по коленям. Зябко пошевелив босыми пальцами, она подошла к выходу из шатра – отдернула полог и глотнула теплый ночной воздух. Рацлава перебросила через плечо часть волос и начала рассеянно плести косу.
– А та ведьма хотела, чтобы ты вышла замуж?
– Нет, – просто сказала Совьон и обернулась. – Она хотела, чтобы я осталась с ней.
– Тогда она могла солгать.
– Могла. – Воительница равнодушно качнула плечом, словно думала об этом уже много лет. – Но с судьбой не стоит играть, драконья невеста. Особенно если замешано так много чужих жизней.
Рацлаве показалось, что под ступнями Совьон, возвращавшейся к ее сундучку, хрустели мерзлые травы; что в шатре пахло колдовскими снадобьями, металлом и горящей степью. Совьон вновь села рядом и продолжила рассказ.
Она говорила и говорила – о девушке, выросшей из младенца, которого вёльха нашла в заснеженном лесу, о северных скалах и чащах. Говорила об оберегах и заклятой крови, о русалках и оборотнях. И о том, как та девушка, длинноволосая, с широкими плечами, ушла из родной хижины, чтобы взять в руки меч и щит, и больше не вернулась. Голос ранил и убаюкивал – Рацлава сползла с сундучка, едва не зацепившись за него тонким ночным платьем, и спустя время беспокойно заснула на плече Совьон. Воительница долго смотрела на нее, белую и полную, совершенно беззащитную во сне; глядела, как лежала костяная свирель на ее мерно вздымающейся груди, – ты ведь тоже когда-то предала того, кто учил тебя, самозваная певунья камня?..
Совьон долго сидела так – почти не двигаясь, чтобы не потревожить заснувшую драконью невесту. Тело затекло, но воительница не обратила на него внимания. Она сидела и сидела, вслушиваясь в стрекот цикад, шелест трав и посапывание Рацлавы, и не засыпала до самого турмалиново-розового рассвета.
Песня перевалаXI
Недалеко от лазоревых, собирающихся под Матерь-горой рек стояла крохотная деревушка – там Оркки Лис купил две лодки. Остроносые, в подтеках малахитовой и сапфировой глазури, выменянные за горсть Сарматовых монет. Жители деревни довольно повидали тех, кто привозил дань дракону, и все как один подтвердили, что откуп следует оставлять здесь – у самой горы, в бездонном широком озере, которое поили сливающиеся реки. Гъял и Совьон помогли спустить лодки на воду, привязали их и принялись нагружать черногородскими сокровищами. Вместе с Оркки перенесли окованные сундуки, полные украшений и драгоценных камней; положили на дно шелковый шатер – его свернули, как только нарядили драконью невесту.
Рацлава сидела на валуне у кромки озера. Вода лизала мелкие прибрежные камни, но не доставала до ее ступней в сафьяновых башмачках. На плечах гор лежал рассвет – бледно-золотой, растянувшийся от самого горизонта; между полосами света лежали холодные небеса. Вились кудри облаков, белые-белые, будто пена. До чего сейчас была хороша полная, бледная драконья невеста: платье ее отливало молочно-голубым, от груди до подола шел ряд пуговиц – между дорожками искусного витиеватого шитья. Стелились ее рукава, мягкие и невесомые, словно крылья; и такие длинные, что касались земли тончайшим кружевом. Ее волосы Совьон собрала, а голову обернула шелковым платком, который завязала за шеей. Лоб перехватила обручем из мелких северных самоцветов и под него поддела марево кипенной, закрывшей лицо фаты. Если Рацлава поворачивалась, то постукивали гроздья ее височных украшений. И на пальцах мерцало серебро, свернутое кольцами вокруг аметистов и лунных камней. У живота заканчивались бусы, все сплошь голубые, и лиловые, и молочно-белые – в них терялась свирель.
Рацлава была равнодушна к свадебному наряду. И сидела она у озера – потерянная, но вместе с тем мертвенно-спокойная, будто большая рыба, отдавшаяся течению. Ее темно-русые брови едва хмурились за пеленой фаты. Лутый видел ее, когда, взлохмаченный и усталый, выходил к соратникам, – этой ночью он спал отдельно от отряда. Чтобы никто не задавал лишних вопросов. Не любопытствовал раньше времени, отчего же его горло пережал рабский ошейник.
Первой его заметила Совьон. Поставив сундук в лодку, разогнулась над дымчатой водой, в которой стояла по середину икр. Оглядела Лутого с головы до пят – как он шел к озеру, потирая нос, как зевал, как пытался почесать зудящую кожу под ошейником. С непривычки ему было страшно неудобно.
– Я могла бы догадаться, – медленно произнесла Совьон и больше не сказала ни слова, принявшись переносить свертки с тканью. Оркки Лис стоял к Лутому спиной и не повернулся. Лишь стиснул лодочный борт так, что дерево затрещало.
– Лутый! – Гъял утирал рукавом взмокший лоб. Распрямлялся, потирая поясницу. – Как это понимать?
– А как хочешь, так и понимай. – Он оказался на берегу в один упругий прыжок. – Помочь, батенька?
Оркки Лис зло пихнул ближайшую к нему лодку – та тяжело закачалась на воде.
– Не нужно.
– Лутый, какая муха тебя укусила? – Гъял нахмурил кроваво-рыжие брови. – Оркки Лис, что он творит? Зачем он…
– Рабом сделался, – огрызнулся Оркки. – Не видишь разве?
Тут же встревожилась Та Ёхо: она с трудом ковыляла на обеих ногах и занималась тем, что выуживала сокровища из повозки.
– Хийо! – Толстый сук, найденный для нее, с шорохом переваливался по траве и камешкам. – Ты зачем ошейник надеть? Куда собираться?
Лутый отбросил прядь с веснушчатого лба.
– К Молунцзе твоему пойду, – сказал залихватски и неестественно громко, глядя в сторону. – Хоть узнаю, как он своих слуг чествует. И прослежу, чтобы невесту свою не обижал, – зря, что ли, везли ее из самого Черногорода?
Совьон глядела на него, когда наклонялась, чтобы взять очередной ларчик, а Оркки по-прежнему не смотрел, разве только украдкой, – ему было больно.
– Хийо. – Голос Та Ёхо треснул. – Ты есть дурак. Ты зачем добровольно лезть в логово к Молунцзе? Хийо!
– То дело решенное, – отмахнулся Лутый, пиная озерный камешек. – Эй, Рацлава Вельшевна! Не против, что провожу тебя?
Драконья невеста наполовину сползла с валуна – длинные рукава лежали на нем, как крылья у обездвиженной птицы.
– Провожай, раз тебе свет не мил, – ответила хрипло. – Немногого стоит твоя жизнь, если ты так легко от нее отказываешься.
Лутый вскинул голову – над ним плыли облака, легкие и могучие, будто боевые корабли; солнце разбухало над Матерь-горой, словно наливающийся соком плод.