Чуеслав немного согнул ноги в коленях, приготавливаясь к удару; Хортим сделал то же самое, но перед этим оглянулся – он успел увидеть нескольких воинов из Сокольей дюжины, расположившихся на левом краю мостка. Рассмотрел Фасольда, сидевшего на крыльце напротив, а за ним, у самого входа в дружинный дом, – круглолицую рыжую девушку, одетую в лисий полушубок. Рынка, сестра князя Чуеслава, прижимала к груди тяжелый кувшин и пыталась сдуть прядь, выскочившую из сложенных на темени кос. Рынка глядела на Хортима во все глаза. «Нашла кем любоваться, девица», – мысленно хмыкнул тот. Вокруг него – десятки молодых воинов, статных и умелых, не изуродованных ожогами.
А потом Хортим посмотрел на тучи, пятнавшие холодное голубое небо, – солнце спряталось. Нельзя было вывернуться так, чтобы Чуеслава ослепили яркие лучи. Значит, нужно по-другому…
Удар выбил из Хортима воздух, а крепкие руки потянули его за бока, норовя перевернуть и швырнуть наземь. Вот тебе твои знания и рассудительность, Хортим Горбович: если не выстоял в дружеском бою, как выстоишь в настоящем, если рядом не окажется Сокольей дюжины?.. Единственное, что он успел, – предугадать, как именно Чуеслав захочет его схватить. И подался навстречу: сам перехватил Чуеслава за шею, пригнул к земле тяжестью собственного тела.
Оба кубарем полетели на липовый мосток, и первым на лопатки рухнул Чуеслав – Хортим, едва не свернув шею, распластался рядом. Из горла Чуеслава сначала вырвался свист, потом – ухающий смех. Хортим был бы рад засмеяться в ответ, но от натуги во рту стало солоно: не хуже, чем у Вигге, кашляющего кровью.
– Добро, Горбович. – Чуеслав, не прекращая смеяться, поднялся, оперевшись рукой о мосток. И подал ладонь Хортиму – вставая, тот неуверенно улыбнулся. – Достаточно.
Хортима усадили на крыльцо рядом с Фасольдом – кто-то, кажется, Арха, накинул ему шубу на голые, липкие от пота плечи. Рынка, протиснувшись меж воинов, подала ему кувшин с водой, и Хортим пил так жадно, будто неделю шел по сухой степи. Поперхнулся, закашлялся и, отняв губы от горлышка, судорожно утер подбородок.
– Ну, давай-давай. – Фасольд грозно свел брови, хотя тут же улыбнулся и похлопал Хортима по спине. – Еще надорвись и сляг.
– Не слягу. – Хортим отдал кувшин и рассеянно поблагодарил девушку, высматривая краем глаза, как ее брат. Чуеслав держался молодцом: набирал полные пригоршни снега и растирал напряженное тело – Хортим же кутался в шубу. Порой ему сильно не хватало гуратского тепла.
Арха сполз на ступень рядом. Солнце, на мгновение просочившееся сквозь тучи, осветило его лицо – точеное и серовато-прозрачное, с алой дымкой подкожных сосудов.
– Девица, а девица, – весело сказал он Рынке, – ты гляди осторожнее, а то просмотришь в моем князе дырку – будут новые ожоги.
– Твоему князю хуже уже не станет. – Хортим устало опустил веки, а Рынка зарделась и дернулась, будто ее саму обожгло.
Фасольд хохотнул, поглаживая седой ус костяшкой пальца. Чуеслав обернулся – от снега его кожа стала еще краснее.
– Дело говоришь, воин. – Он вскинул бровь. – Эй, Рынка, а мне воды не полагается? Я, конечно, не Горбович, но все же брат тебе. – На озерную княжну было жалко смотреть: кровь отхлынула от ее алого лица, и Рынка побелела. Тогда Чуеслав смягчился. – Ну, полно, сестра, мы же шутим.
Хортим приоткрыл правый, начавший заплывать глаз и укоризненно заметил, что порой Чуеслав чересчур строг, – так ему стало жаль эту девицу, нелепо и смущенно замершую среди воинов. Рынка втянула голову и ничего не ответила брату. Только поставила кувшин у ног и поспешно скрылась в дружинном доме, словно боялась, что смех ратников ударит ей в спину.
– Ну вот, – вздохнул Чуеслав. Кто-то из его друзей подал ему рубаху и дубленку: князь одевался, то и дело похрустывая костяшками пальцев. – Можешь сказать, что я жесток, Хортим Горбович. Но она моя сестра – мне за ней и следить.
– Твое право, – признал Хортим, поудобнее устраиваясь на ступенях. Шуба приятно грела тело. – Я-то, может, со своей сестрой всю жизнь не слишком ладил. И никогда не думал ее оберегать – а что я делаю сейчас?
Я пытаюсь ее спасти.
– Эй, отшельник, – свистнул Арха. Крикнул ни с того ни с сего: Вигге держался обособленно – сидел на том же крыльце, только низко, у самого мостка. И, казалось, думал о своем, глядя на других воинов, сходящихся в кулачном бою. – Отшельник, поди сюда.
Вигге медленно обернулся и столь же медленно выпрямился во весь рост. Поднялся по ступеням, оказавшись напротив Хортима и присоединившегося к нему Чуеслава. Посмотрел на князей сверху вниз холодными глазами – так спокойно, будто не его только что подзывали, словно пса.
– Послушай, отшельник, – начал Арха с любопытством, – мы тут говорили о сестре Чуеслава Вышатича, за которую он радеет, – это ведь его семья. А моя семья – дружина моего князя, когда семья Хортима Горбовича – это мы. И вот что я думаю, отшельник: как же ты прожил так много лет совсем один? Если не считать женщину, которую ты, кажется, совсем не любишь.
– Кого я люблю или не люблю, – хрипло ответил Вигге, – то не твое дело. Будь ты хоть правая рука своего князя, а будь хоть сам князь.
– Справедливо, – согласился Хортим. – Арха, ты чего лезешь?
– Прости, княже. – Тот склонил голову так, будто каялся. – Да только мы этого человека взяли к себе на борт. Делились с ним пищей, везли до Девятиозерного города – и что мы о нем узнали? Ничего.
– А тебе, я смотрю, больно любопытно. – Вигге не менялся в лице.
– Страх как любопытно, отшельник. – Арха улыбнулся, показывая бесцветные клыки.
Тут вмешался Фасольд – подбоченился, отвел взгляд от воинов, мерившихся силой на мостке. Слегка согнул затекающие ноги и сказал:
– Арха, может, и лезет куда не нужно, но говорит здраво. Ты ходил с нами на одном корабле, Вигге, а мы до сих пор не знаем, кто ты таков.
– Так спрашивай, – бросил тот, устраиваясь на одной из ступеней. Хортим, предчувствуя неладное, поднял лицо – облака, будто гигантские змеи, оплетали хмурящийся небосвод.
– Что же, – продолжал Фасольд, почесывая небритые щеки, – у тебя нет семьи? Ни сестер, ни братьев?
– Братья есть, – сухо ответил Вигге. – Семьи нет.
– Похоже, ты с ними не очень ладишь, – протянул Чуеслав, осушив чарку, которую подали ему соратники. Перед дружинным домом было шумно: кто-то сражался, кто-то смеялся, кто-то шутил… Мелькали рубахи и кулаки, дубленки и шубы. Кувшины и пузатые корчаги, плывущие на девичьих руках.
Только Вигге говорил неизменно тихо, даже не пытаясь повысить голос:
– С моими братьями мало кто ладит.
– Неужели? – удивился Фасольд. – Настолько они у тебя суровые?
Казалось, что с каждым словом Вигге становился все серьезнее.
– Да нет, – проговорил он. – Один мой брат хитрый и жадный, и на его руках столько крови, что он не сумел бы отмыться от нее, даже если бы захотел. Он любит богатства, но больше самых древних сокровищ ценит себя. И он трус, каких поискать.
– Говоришь, что твои братья трусливы? – фыркнул Фасольд. – А сам ты – смелый?
– Другой мой брат не трус, – мрачно произнес Вигге. – Он воин и притом великий.
– О, – засмеялся Арха, – прямо-таки великий?
Арху боги сшили на славу. Они вложили в него такое воинское бешенство, что в пору было завидовать, – где найдешь того, кто встал бы с ним вровень?
– К сожалению. – Хортиму стало жутко от того, как холодно и прямо говорил отшельник, – глаза у него были неживыми. – Говорят, нет в Княжьих горах того, кто способен его одолеть.
– Говорят, кур доят. – Фасольда это задело. – Так болтают про каждого рослого парня в деревне. Твой брат и вправду настолько силен?
– Силен.
– Что же мы тогда про него не слышали?
– Готов поспорить, воевода, – Вигге сверкнул льдистым инеем из-под век, – что ты слышал.
Фасольд не терпел, когда при нем возвышали незнакомых воинов. Тем более если утверждали, что такому бойцу и сам Фасольд – не противник.
– А сам-то ты что? – рассердился он, хмуря брови. – Храбр ты или труслив, хорошо ли держишь удар? Как мне понять, чего стоят твои рассказы, если я не знаю, чего стоишь ты? Может, ты слаб настолько, что каждого мнишь великим.
Отшельник откинулся назад, расправляя плечи.
– Я не касался оружия уже много лет, хотя и в молодости не слыл первым мечником. Мои кулаки куда слабее кулаков моего брата, но если ты хочешь, чтобы я вышел против тебя на этом мостке, – говори.
И Фасольд сказал.
…Хортим думал, что его воевода переносил холод лучше, чем кто-либо. Колодезников сын, выросший в северных фьордах, он приехал в Пустошь наемником, но вскоре стал доверенным гуратского князя, – если не ему, то кому чувствовать себя уверенно в Девятиозерном городе? Как и полагалось, Фасольд был бос и обнажен по пояс. Он стоял на покачивающемся мостке так же крепко, как и на палубе драккара, и выглядел внушительно и грозно. «Малика, Малика, и не побоялась же ты отказать ему при всем дворе…» у Фасольда – широкие плечи и грудь, мощные руки, до сих пор не утратившие силы. Хортим знал, что из всей Сокольей дюжины лишь Арха сумел бы одолеть Фасольда, да и то потому, что был младше почти на тридцать лет. Седые волосы лизали воеводе плечи – Фасольд дышал стылым воздухом, выпуская изо рта облачка пара. Казалось, он совсем не испытывал холода, только его кожа, как и у всякого человека, краснела на морозе.
Но кожа Вигге не меняла цвета. Отшельник стоял напротив Фасольда – жилистый и поджарый, чуть ли не обгоняющий воеводу в росте, хотя и уступающий ему в ширине плеч. Вигге не казался болезненным или хрупким: под его рубахой скрывались рубленые мышцы. А когда соперники обошли мосток кругом, будто волки, желающие вцепиться друг другу в глотку, Хортим увидел, что на спине Вигге тоже были ожоги. Смятая, рубцеватая полоса ползла вдоль позвоночника и напоминала скошенный гребень. Позже князь высмотрел длинные шрамы, обрывающиеся повыше середины предплечий, – будто кто-то распорол отшельнику руки.