Его не было в этом чертоге. Малика шла мимо воинов так долго, что ноги заныли, но зал все тянулся и тянулся. Лампад, освещавших его, становилось меньше, сгущался полумрак, и из него до уха княжны донеслась незамысловатая трель – простая песенка, тихо сыгранная на свирели.
На полу сидела девушка – там, где почти не оставалось света. Она казалась по-русалочьи бледной, будто ее кожу вытесали из лунных камней и перламутра. Малика даже засомневалась, кто перед ней. Одна из жен Сармата? Или чья-то неупокоенная душа, не сумевшая выйти из недр даже после смерти? Малике пришлось подойти вплотную, чтобы разглядеть на губах и пальцах незнакомки свежие порезы, – у привидений не бывает крови.
– Вот ты какая. – От напряжения заболели глаза. Полумрак был рассеянный, раздражающий – лампады тускло светили со стен. – Пленница со свирелькой.
Рядом с ней лежали ее длинные рукава и бесконечные шелка, укутывающие полный стан; похоже, девушке было холодно, хотя она не поднималась, чтобы размять окоченевшее тело. Лишь выпустила свирель, обвитую кожаным шнурком, и та легонько стукнулась о посверкивающие жемчужные пуговицы. Малика, рассматривая незнакомку, сдула со лба выбившуюся медовую прядь.
– Почему ты сидишь в такой мерзкой темноте?
– Здесь темно? – Девушка удивилась, хотя ее лицо, белое и рыхлое, ничего не выразило. – Я не знала.
Малика наклонилась, щурясь сильнее. Последний язычок огня в лампадах затрепетал, грозя погаснуть, – глаза у девицы были заволочены бельмами, будто январским снегом.
– Подумать только, – хмыкнула княжна, выпрямляясь. – Совсем, совсем слепая. Не жаль было отдавать тебя Сармату?
– Не жаль, – ответила та равнодушно.
«Ах, бедный Сармат, – подумала Малика и скривилась. – Недоволен, наверное, такой женой – как же ты будешь пугать ее, как заставишь полюбить свое лукавое красивое лицо? Поди объясни ей, что волосы у тебя, как огонь, а глаза, как молнии. И что, увидев мерцание твоих богатств, ослеп бы и зрячий».
– Кто ты? – спросила незнакомка, и Малика назвала свое имя.
– Го-орбовна, – повторила, проводя языком по шелушащимся, кровоточащим губам. – Ты княжеская дочь? – Покатала слова во рту: – И ты жена Сармата?
– О да. – Малика заходила вокруг девушки, стараясь лишний раз не смотреть на каменных воинов у стен, – те угрюмо высились в темноте. – А ты чья дочь?
– Пастушья, – просто ответила она. – Меня зовут Рацлава, и я с Мглистого полога.
Малике было все равно, какое у девицы имя и какая ее взрастила земля. Но княжна вскинула бровь, узнав, что ее отец пастух: видела бы ты, Рацлава, как смотришься в этих тканях и перламутре. Не чета деревенской Кригге. Рацлава будто родилась для того, чтобы ее обряжали в дорогие платья, чтобы ее шею обвивали жемчугом и лунным камнем, – Малика охотнее поверила бы, что она дочь чародея.
– Значит, ты певчая птичка Сармата?
– Значит, так, – мутно отозвалась Рацлава, словно впервые об этом задумалась.
– И о чем ты можешь спеть? – Малика вновь остановилась напротив, впиваясь в ее лицо черными глазами. Но слепой было все равно – она не смущалась, не переживала и не боялась, все так же обнимала колени и едва вела полными плечами.
– Обо всем, что захочет госпожа.
Малика приблизилась настолько, что опалила дыханием макушку Рацлавы.
– Тогда слушай, – прошипела. – У меня был город, великий и золотой. Он стоял больше двух тысяч лет – расцветал, вспарывая небо маковками соборов. В нем сидели князья и ханы, его престол поливали миром и кровью. Я любила свой город сильнее, чем покойного отца. Сильнее, чем мать и братьев, – но он пал. Если хочешь сыграть мне, пой о нем.
Ноздри Рацлавы расширились – будто у зверя, взявшего след. Потом проснулись руки. Пухлые, белые, в расчесах и порезах, – по коленям забегали пальцы, до того гибкие и подвижные, что напомнили Малике паучьи лапки. Как же она была странна, эта девица, сидевшая в полумраке зала. Были странны ее длинные рукава, лежащие на апатитовом полу, и лиловые шелка, и свирель, которую она баюкала в изуродованных ладонях. Ее бельма плескались в глазницах – серебро тумана, пролитое на лицо.
…За последние месяцы Рацлава сыграла много песен. В чем-то они были разные, в чем-то – похожие одна на другую. Все – о путешествиях и битвах, о болотах и ведьмах. Но теперь Матерь-гора опустошила ее: больше Рацлава не чувствовала нитей. Разве что нити княжны – они у нее славные, звонкие и жгучие, но разве она вырвет… Так – лишь заденет, чтобы Малика прониклась.
Оставалось лишь прошлое.
Самозванка, помнишь ли самый первый день пути? Помнишь ли стылый черногородский вечер и колесо повозки, в которое угодил камень? Пока воины чинили телегу, Рацлава стояла под небом, с которого сыпалось снежное кружево, и рядом пела ее старуха-рабыня. Хав-то-ра, юркая, будто кошка, и хитрая, как ханская наложница, – жаль, что ее убили разбойники. Тогда Хавтора пела о пяти братьях и… что же она говорила…
– Какая будет ночь!
Воздух потек через свирель.
– Однажды, под такой же луной, мне приснилось, гар ину, как Сарамат-змей пролетал над Гуратом,
Рацлава даже слышала ее голос – урчащий, насмешливый, с зычной хрипотцой. В нем – скрип кожаных седел, шум невольничьих торгов и кострища кочевников.
городом наших мертвых ханов.
Рацлава играла Сармату о тоске и дурных пророчествах, но сейчас плела бесконечную историю, смыкавшуюся на ее пальце обручальным кольцом. Был караван, и были дороги. Были легенды, рассказанные в пути, – о князьях и змеях, о драконьих невестах. Пусть Рацлава больше не сыграет ни одной песни, пусть Матерь-гора сведет ее с ума, замурует в недрах, но сегодня…
Давным-давно княжьи люди забрали Гурат-град себе, и Сарамат-змей вернулся, чтобы поквитаться с ними.
«Поквитаться», – выплюнула свирель в пустоту. И по зале разнеслось эхо: поквитаться, поквитаться.
Солнце стекало по его медному панцирю, а из исполинского горла выходил огонь.
Из свирели текла музыка – журчащая и воинственная. Пламя в едва теплящихся лампадах вспыхнуло так, что Малика слепо отшатнулась, закрывая глаза от яркого света. В бельмах Рацлавы отразились огненные языки: тогда девушка наконец-то сумела почувствовать жар и вытянула из него нити.
Когда по одной из лампад пошла трещина, свирель разодрала Рацлаве ладонь – глубоко, до самого мяса. Кружево рукавов из белого стало пятнисто-багряным, а серебряное шитье закапало кровью. Музыка пульсировала в свирели, билась, рвалась наружу стоном и драконьим пламенем: было у старого князя пятеро сыновей, и на их век пришлась война, страшнее которой не знал мир. Оттого пали гордый Гурат-град и сотни других городов, оттого матери плакали по своим сыновьям, а жены надевали вдовьи покрывала. Думай, Малика Горбовна, что это за песня – плясовая? Раскатистый грохот щитов или вопль по всем, кто погиб?
В зале больше не осталось холода – лишь живое тепло, лижущее кожу. Рацлава лихорадочно раскраснелась, сидя на прогретом полу, – конечно, она умрет, конечно, ее убьют, но перед этим она сыграет так, что каменные воины, которых успели изучить ее пальцы, расплывутся от жара. Пусть слушают они и пусть слушает гуратская княжна – свирель задыхалась, смеялась и плакала. Она – что рабыня, которая танцевала перед повелителем, зная: ее задушат, едва посмеет остановиться.
Пройдет время, и на пепелище Гурат-града вырастет трава. Проклюнутся ковыль и степные маки, сонные и алые. Ветер будет шелестеть в обгоревших остовах соборов, но знаешь, что самое страшное, Малика Горбовна? Это – не конец.
Сармат по-прежнему силен и жаден. Сколько нужно золота, чтобы хватило дракону? Сколько девушек, монет, столиц – однажды, когда Сармат умрет, это станет легендой. И княжества не вспомнят имя змея, требовавшего с них непомерную дань. Однажды, но не сейчас, – рыдай, свирель, кричи, чтобы тебя услышал каждый камень в Матерь-горе. Пой о любви и пои свою ненависть – играй, играй, играй… До тех пор, пока не сорвешь голос.
Песня оборвалась. Малика Горбовна пьяно покачнулась: растрепанная, оглушенная, – она словно стояла у открытого огня. Княжна бросилась на колени, оказавшись с Рацлавой лицом к лицу, и разрыдалась, прижимая к губам чужие изуродованные руки. Кровь Рацлавы мешалась с ее горячими слезами.
Медовые пряди застилали ее чернявое лицо. Малика целовала пальцы пастушьей дочери – что за боги могли вылепить их, раз они играют так, что сердце лопается от боли?
– Полно, княжна. – Рацлава утерла плечом разорванные губы. Она отняла руки, чтобы подняться, – затекшие ступни не слушались, и девушка с трудом выпрямилась во весь рост.
Малика осталась сидеть у ее ног и, едва Рацлава встала, властно перехватила ее запястья, притягивая к себе снова.
– Спасибо, – выдохнула княжна.
– Не за что меня благодарить.
– Нет, – возразила Малика, постепенно успокаиваясь. Глаза становились гордыми и сухими. – Есть за что. Мне стало легче.
С мгновение подумав, она легко взвилась с пола, колыхнув юбками. Рацлава не знала, что сейчас на лице княжны отражались чудовищные решительность и сила.
– Обещай мне кое-что, пастушья дочь.
– Все, что захочет госпожа. – Та равнодушно качнула плечом. – Говори.
– Сыграй обо мне однажды. – В горле Малики клокотал жар. – Под самый конец.
Рацлава не знала, что она имела в виду, – летний солнцеворот? Но не успела спросить – Малика, отпустив ее запястья и стиснув локти, произнесла:
– Прощай.
И тогда Рацлава растерялась. Неужели все начинается сначала? Ей снова придется остаться наедине с Матерь-горой? Хорошая благодарность за песню – Малика убегает так, словно за ней гонятся.
– Подожди! – вскрикнула Рацлава, когда княжна разжала пальцы. – Зачем тебе уходить? Останься здесь.
– Нет. – Малика расправила плечи. – Нет, пастушья дочь, – у меня есть дело.
Она ушла так быстро, будто кто-то пустил по ее следу гончих псов. Миг – и затихли шаги, развеялся едва уловимый, до смешного тонкий запах волос и кожи. Рацлава стиснула кулаки – кровь заляпала пол. Вот она, княжеская признательность. Стены начали остывать, а огни лампад зашуршали тише. Рацлава попыталась сдвинуться с места и только тогда поняла, насколько ей дурно.