Княгиня оглянулась. В приоткрытое окно врывался ветер и шевелил ткани, свисающие с навеса над княжеской постелью, – летели они, светло-голубые и сизые, в кромешной темноте, которую прорезал лишь свет больной луны. Свои шелка Ингерда осторожно сбросила с плеч – чтобы не мешали. И, неслышно переступая узкими ступнями, склонилась над сыном.
Боги, он же еще так молод. Хотя казалось, что родился стариком – когда-то Ингерда думала, не подкинули ли ей подменыша? Не могло человеческое дитя смотреть так мудро и строго, как смотрел Хьялма. И это дитя только раз плакало ей в колени – в семь или восемь лет, когда начались первые приступы кровавого кашля. Больше – никогда. Позже, в юношестве, Хьялма возвращался из походов и первым делом спешивался с коня, чтобы поцеловать матери руки. Он привозил ей подарки и славу, но всегда смотрел так вежливо и холодно, будто не доверял женщине, которая ради любви к одному сыну могла предать остальных.
Неужели она действительно могла? Тонкие пальцы Ингерды взлетели к губам, сдерживая всхлип, а другая ладонь еще сильнее стиснула рукоять кинжала. Нет, нет, нет…
Хьялма все равно умрет. Скоро – через год или два, не позже. А Сармат сумеет прожить долгую жизнь. Ингерда сойдет с ума от мысли: когда-то, в самую длинную ночь в году, она могла его спасти, но не спасла. И княгиня вспомнит об этом, когда разглядит Сармата, болтающегося на виселице у халлегатских ворот. Или увидит его отрубленную голову, брошенную к ее белым ногам, – в рыжих косах запечется кровь, а глаза, улыбчивые и лукавые, застынут под заплывшими веками…
Ритуальный кинжал сверкнул в руках Малики золотом – расплавленным, тягучим, колдовским, отразившим в себе все пламя лампад.
Лезвие поймало серебряный лунный отблеск. Луч обвил хрупкое запястье Ингерды и осветил нож, занесенный над спящим князем. Хьялма встрепенулся так резко, будто бодрствовал все время. Рывком сел на постели и, перехватив руку матери, вывернул оружие из пальцев. Ингерда отшатнулась – бледная, онемевшая от ужаса, и так и замерла перед ним, не в силах пошевелиться. А потом медленно опустилась на колени, глотая слезы. Хьялма молчал и не поднимался – только поставил босые ступни на пол и убрал нож за спину. Он сидел в одних портах и неподпоясанной рубахе, взъерошенный со сна, но глаза смотрели цепко и страшно.
– Ну, – хрипнул. – Говори.
Язык Ингерды заплетался. Ледяной страх оплел тело, высушил горло, сделал пальцы непослушными и дрожащими.
– Хьялма, – лишь выдохнула она – щеки влажно блестели в лунном свете. – Хьялма, не губи. Я не хотела, – всхлипнула надрывно. – Это морок, слышишь? Наваждение. Безумие. Ты мой сын, и я люблю тебя, я…
– Верно, – сухо заметил Хьялма. – Но в отличие от Сармата, я не только твой сын. Я еще и твой государь.
Ветер застонал за окнами, а князь устало потер лоб и спросил:
– Знаешь, как это называется, мать?
Ингерда бы заревела навзрыд, но сил не было. Хьялма покачал головой и тихо произнес:
– Измена.
Он выглядел утомленным, спокойным и твердым, но никак не удивленным. Это ударило Ингерду больнее всего – будто Хьялма ждал от нее предательства так давно, что оно его даже не тронуло. Княгиня закусила губы, вытирая глаза рукавом нательной рубахи, – колени начали болеть.
– На дыбу вздернешь? – Она вскинула залитый слезами подбородок. – Или бросишь на плаху?
Ответ был хлестким и равнодушным:
– Нет.
Хьялма встал с постели. Перехватил нож и отошел к окну, так и не приказав Ингерде подняться, – луна бросила на его лицо сеть дрожащих узоров.
– Заколи меня сейчас, – попросила княгиня. – Или тебе нужно, чтобы мою смерть увидел весь Халлегат? – Пальцы сжали полы рубахи. – Если хочешь провести меня по мощеным улицам, чтобы каждый прохожий бросил в меня камни, – веди.
Но Хьялма ее не слушал – думал о своем, прижимаясь лбом к приоткрытой ставне. Ингерда и не попыталась бежать: куда? Большего позора она не вынесет.
– Отдай меня своим палачам, Хьялма. Пусть иссекут кнутами, затопчут лошадьми – только не молчи, умоляю!
Хьялма рассеянно дернул плечом.
– Ты напишешь Сармату.
От его тихого, но зычного голоса внутренности Ингерды скрутило в жгут. Осознание пришло быстро.
– Нет. – Она помертвела. – Пожалуйста, не надо.
– Ты расскажешь ему, что я вымещаю на тебе злость, – продолжил сухо. – Что на твоем теле нет живого места – одни синяки. – Ложь. Хьялма Ингерду и пальцем не трогал, и она жила под его крылом, холеная и неприкосновенная. – Ты расскажешь ему, что я грозился замучить тебя до смерти, но верные служанки вывезли тебя из Халлегата, пока я гостил у соратников.
– Хьялма!
– И ты попросишь Сармата о встрече, – произнес жестко. – Весной. На северо-восточном берегу Перламутрового моря, у Рудного излома, принадлежавшего твоему отцу.
– Нет, умоляю. – Ногти Ингерды впились в кожу предплечья. – Все что угодно, только не это. Хочешь – режь меня, рви, наизнанку выворачивай, но я не заманю Сармата в ловушку.
– Заманишь. – Хьялма потерял друзей, братьев, любимую женщину и ребенка – что могло его тронуть? – Мне нужно, чтобы это письмо написала твоя рука. Дрожащая, слабая. Ты не знаешь пыток, и, если понадобится, я прикажу тебя пытать. Не как свою мать, а как изменницу. Пусть письмо, которое получит Сармат, будет запятнано твоей кровью.
– Нет! – Жемчугом блеснули зубы. Лицо перекосилось в судороге. – Я не стану его гибелью.
– Конечно, – медленно ответил Хьялма, захлопывая ставни. – Ты станешь его тюрьмой.
Между ними – всего один удар.
Удар ухающего сердца, удар ритуального кинжала: кровь стучала в висках, и огонь пульсировал в лампадах, скользя по простыням на ложе, по подушкам, по волосам Малики, вьющимся у щек. Княжна занесла кинжал – лезвие войдет в плоть одним рывком. Каким бы ты сейчас ни казался красивым, Сармат-змей, каким беззащитным, рука Малики не дрогнет.
Любить так любить, ненавидеть так ненавидеть: сколько их, женщин, оставшихся в народных легендах? Тех, что резали завоевателей на их же постелях.
Острие рванулось к шее, но успело лишь оцарапать, оставив багряную, княжьего цвета дугу, сочащуюся мелкими каплями крови. Сармат выгнулся и ухватил Малику за локоть, потом отшвырнул и грубо запустил пальцы в крупные кудри. Прежде чем он развернул ее к себе спиной, Малика увидела его глаза – пылающие, злые и совсем не сонные. Рукоять кинжала выскользнула из пальцев.
Мерцали янтарно-гранатовые стены. В ходах Матерь-горы завывал ветер, и ему вторило гневное, рысье шипение Малики. Что же ты, Сармат-змей. Много бед наворотил и горя много принес – слышишь? Пришло время платить – княжна пыталась вырваться и выплюнуть хоть слово, но чужое предплечье сдавило ей шею под самым подбородком.
А Сармат перехватил кинжал – и раскроил ей горло одним отточенным, привычным движением. Потом отпустил. Малика сжала рану, и между пальцев хлынула пузырящаяся, вязкая кровь. Запятнала грудь, подушки и простыни – судорога выломала ей руки, выпростала ноги. Прошлась по сухожилиям каленым железом: больно, больно, боль… и ничего не стало, кроме боли. Из мира вытекла вся краска, оставив после себя лишь тьму. Исчезло ощущение тепла, притупились отчаяние, страх и гнев – была княжна, гордая и статная, но вёльха, живущая в недрах колдовской горы, соткала ей смерть.
В горле Малики булькнул последний вдох. Грудь взметнулась и застыла, а черные, будто угли, глаза затянуло стеклянной пленкой. В зрачках отразились огненные сгустки, танцующие в лампадах, – они напоминали змей.
Сармат, сидя у края постели, почесал уголок рта рукоятью кинжала. А потом поднялся и зло сплюнул под ноги. Обхватил оцарапанную шею, оглянулся: лежала Малика Горбовна, прямая, со вскинутым подбородком. Ее руки раскинуло на простынях. Волосы рассыпались медовыми волнами, и Сармат коснулся их кончиками пальцев.
Эх, сволочь, какая была красивая. Горло перерезал, а все равно – красивая, будто на алтаре. В смерти – торжественная, только чуть нахмуренная, с напряженно вытянутыми стопами.
Сармат нежно стер с ее щеки кровавую кляксу.
Он даже не сильно ее изуродовал: красный серп, растекшийся по коже. Не рваная рана от уха до уха. Кажется, княжна была одета так же, как в ту ночь, когда марлы собирали ее к жениху, – Сармат помнил эту рубаху, длинную, с бронзовым шитьем по вороту и рукавам. Ткань отдавала медовой желтизной. Все, как в первую ночь, только вместо алого шнурка, некогда обвивавшего его жене запястье, – пятна крови.
Медовый и алый. Цвета Гурат-града.
Круг замкнулся. Колесо года продолжило свой ход.
Сармат невесело усмехнулся. Знал ведь, что так выйдет, знал, а все равно поступил по-своему. Будто надеялся, что ухватит свою смерть за холку и поглядит, чьи у нее глаза. Ему следовало убить княжну гораздо раньше, как убивают диких зверей, чьи логова были разорены, – надо же, мстить надумала. Дура. Не хотел ее гибели раньше срока, так нет же, напросилась.
Нет, Малика Горбовна, – губы сломались в ехидной усмешке. Смерть Сармата еще юная и беспечная, она гуляет в полях далеко отсюда. Если ему нужно каяться, то не перед тобой. И не к твоим коленям склонится его буйная голова – спи, Малика Горбовна, долго спи.
Сармат наклонился и ласково поцеловал ее в лоб.
– Что твоя жена, Хозяин горы?
Хиллсиэ Ино не нуждалась в ответе. Сама ведь напророчила. Она сидела на длинном, застланном полотном сундуке – прямая и важная, в рогатой кичке. Убранная самоцветами и облаченная в свои лучшие одежды: лен и бархат, расшитые цветами мака и левкоя. На пол стекал длинный пояс. Летели узоры: корабли и косматые ветры.
Сармат сощурился, будто ему стало больно смотреть на блестящую, торжественную вёльху. Словно невеста на второй день свадьбы.
– Жена моя мертвая, – пожал плечами. – Как и ее город.
Еще одна история готова. Хиллсиэ Ино прикрыла веки и удовлетворенно заурчала. Но правое веко не закрывалось до конца, и на Сармата стеклянно посмотрел второй, совершенно черный глаз. Полоснул из-под редких ресниц.