– Молодец, Федор, – нежно погладил сына по головке Годунов. – Правильно рассудил. А меня бояре Романовы, Шуйские, Мстиславские до сих пор упущенной победой попрекают, мол, сидели бы в Нарве, в ус не дули, заперлись бы там, новые вылазки на земли короля обдумывая… Вот так-то, сынок, а я паузу себе для спокойного времени отвоевал не силой, а дипломатической хитростью…
– Зачем? – спросил Федор, восторженно глядя на отца. – Впрочем, я догадываюсь, зачем…
Царь хотел ответить сразу, но вдруг уловил в умных глазенках сынишки, что и юный Федор-царевич без подсказки отца сам скажет правду-истину государственной внешней политики, связанной тесными узами с политикой внутренней, с вопросами рачительного хозяйствования. Да с тем же крепостничеством, с теми же беглыми крестьянами. Попробуй, набери войско, если полцарства крестьян в бегах. Создай армию «из беглых», так та армия своих воевод перебьет раньше, чем дойдет до тех же шведов, поляков, крымчаков. В конце концов, он и замирение на северо-западных границах со шведами устроил, помог стравить поляков и шведов в военных конфликтах, чтобы самому как-то мягко с Юрьевым днем разобраться, местами ослабляя крепостничество, в плодородных землях давая «вольную» крестьянам с работящими руками, наделяя землей не только дворян-помещиков, но и работящих мужиков, привязывая их с семьями не крепостничеством, а хозяйственной деятельностью.
– Сообразил?… Говори, только не торопись, обоснованно и веско, так, как будто не я, а ты государь на моем царском месте, русский царь, которому ошибаться нельзя, не велено Господом ни перед бедными, ни перед богатыми.
Борис Федорович обрадованно заметил, что его последнее замечание заставило умного царевича собраться, сосредоточиться, еще бы, он собирался бурно и непосредственно, со всем пылом и энтузиазмом детства поделиться с отцом о пользе хозяйственной деятельности государства, улучшении законной хозяйственности, тех же законов государственных, что работают на благо, а не на вред страны, но задумался: он ведь в этой игре с отцом уже сидит на царском столе: он уже не царевич, а царь…
«А царю не надо спешить и шататься, ибо любое шатание всегда чревато, – кольнуло в сердце у Годунова от мысли, чреватой поражением и от узаконенного рабства, и от беспредельной вольности. – Вот за глаза меня называют „рабоцарь“ даже те, кто при той же великой вольности крестьянам, как казакам и бежавшим от хозяев вчерашним холопам, – ведь взвоют и царя обвинят в излишней вольности в государстве… Только я всегда чуял и чую великую угрозу со стороны беспредельной вольности и свободы для мятежей и разбоев. Потому при царе Блаженном и запретил нищие метания безземельных пахарей: уходить от владельцев земель в пресловутый Юрьев день. И не стало последней отдушины у безземельных сразу после установления патриаршества на Руси, с патриархом Иовом на престоле, сразу после долгожданного рождения сына Федора-царевича… Не только о династии Годуновых думал, сильной царской власти, поддержанной духовно церковью, но и своей поддержке дворянами-помещиками… Нет надежды на бояр родовитых, те волками на меня глядят, как те же Романовы, лишь бы при удобном случае мне в горло вцепиться, до власти, до престола докарабкаться… А крестьяне?… Их ведь большинство… Чего-нибудь придумаю и для них в замирение с противниками на всех наших границах. Пусть пока – временно – крестьяне побудут собственниками земли… Пока… Не все ведь побегут в степь, пополняя ряды вольных людей…»
– Говори, Федор, – сказал Годунов сыну, отвлекаясь от тягостных мыслей.
И девятилетний мальчик выдал мощную тираду по хозяйственным вопросам страны в период сотворенного правителем замирения с врагами государства, как надо внутренние насущные задачи решать, как соотносить и дозировать «рабство крепостничества» и «вольность крестьянства» на русских землях… Отец его не останавливал… Они уж давно вместе – на равных – обсуждают острейшие государственные и политические вопросы страны… А призыв «будьте как дети» Борис Федорович сам на своей шкуре воплотил в жизнь: запирался надолго с иностранцами и постигал языки иноземные, играя в «ролевые игры», как дитя малое, не прикасаясь к перу и бумаге… Да, он неграмотный, с точки зрения многих бояр и дворян, потому что не может грамотно писать и плохо читает, зато свободно или бегло говорит на многих языках. Вот и сына его «бумажной грамоте» и счету учат другие люди, а он, играя с ним во многие «ролевые царские игры», легко и непринужденно обучил его азам многих языков… И потом уже передал царевича в умелые руки своих толмачей и иностранных придворных, чтобы те помогли сыну в языковой практике, научили царевича «бумажной грамоте» на разных языках и наречиях…
– …Грамотно рассуждаешь, сынок… А вот тебе еще один сложный вопросец, прямо скажем, на засыпку… Не возражаешь?…
– А чего возражать, – весело отозвался Федор, – ведь если засыплюсь, ты же меня не выпорешь, как раба, безземельного крестьянина.
– Не выпорю, – с улыбкой ответил Борис Федорович, – царевичей нельзя пороть, плохими царями будут. Между прочим, как у тебя успехи в битве на саблях, на кулаках, конник?
Конником отец назвал сына недаром. Любил и сам смотреть на сына-конника, и специально приглашал царицу Марию, царевну Ксению, чтобы они всей счастливой дружной семьей радовались успехам царевича в пешем и конном воинском деле. А конником Федор был «от Бога», с трех лет на коне с малой сабелькой, а к девяти годам такого воина хоть в конном полку пускай на врага-неприятеля, – догонит и пленит, если не зарубит… Любил царь Борис сына-престолонаследника, готового уже сейчас к бою…
– Так в чем вопрос на засыпку?…
– Вот в чем: почему большинство священнослужителей, а среди них все митрополиты, епископы, даже патриарх Иов, выступили против моего предложения организовать в Москве первый русский университет? Почему они против даже устройства школ на государственной основе? Ну-ка, сообразишь, или помощь нужна?
– А им выгодно то, что они самые образованные люди в стране, потому что у них много свободного времени для своего образования, для чтения церковных книг… А у простых людей времени нет, работать, пахать надо… Таких ведь большинство, и детей своих тоже вынуждены привлекать к работе на дому, в поле на земле… Нет у крестьян свободного времени… А заставь святых отцов, помимо молитв в церкви, еще в поле работать…
– Послушали бы тебя патриарх Иов или святой Иосиф Волоцкий, недовольны были бы критикой церковных порядков, – неодобрительно пробурчал отец, – впрочем, догадываюсь, откуда таких знаний набрался, от иноземных учителей…
– Не без этого… Но я до всего стараюсь, батюшка, доходить своим умом… Я тоже хотел бы учиться в иноземных школах и университетах, как твои юноши, сильные умом, которых ты в Европу послал… Только они еще безъязыкие, без знания иностранных языков немые, а я уже говорю на многих языках…
– Нельзя тебе, сын, не только у меня есть опасные враги… И тебе по наследству достанутся… Не успеешь отбиваться, что там, что здесь, впрочем… Да и рано по Европам шляться…
– В Европе тоже раньше самые образованные люди в церквях были, получая там отменное образование… Но ведь священнослужители с королями додумались о необходимости развития образования не только для знати, но и простолюдинов…
– Вот это в точку: додумались все, и папы, и кардиналы, и епископы, и короли святым отцам подыграли… Впрочем, мне иногда кажется, что впереди даже там были короли, а не священнослужители… Темный народ нужен больше последним, а не королям.
– Вот что я еще скажу по этому поводу…
– Подожди, Федор, сейчас выслушаем дьяка про все утренние новости в государстве…
С некоторых пор Годунов слушал утренние донесения советников и дьяков сразу же после занятия с сыном. А уж потом за столом они весело и легко, как в любимых играх, переговаривались на разных иноземных языках, обсуждая новости, вводя в некоторое замешательство безъязыкую царицу Марию, но с улыбками приглашая к разговорам царевну Ксению, уже обученную нескольким иностранным языкам.
Вот и сейчас ученый дьяк заговорил о слухах, которые бродят в государстве, смущая народ богобоязненный.
– Государь, кто-то усиленно распускает слухи, что окольничий Бельский был наказан московским царем только за то, что он на исповеди своему духовнику покаялся, как на духу, в страшных злодейских преступлениях. Якобы когда-то он, по наущению боярина Бориса Годунова, отравил царя Ивана Ивановича, а два года назад, по тому же наущению, отравил царя Федора Ивановича…
– А о том, что я убил Дмитрия-царевича, а еще раньше отравил царевича Ивана Ивановича – такого в этой порции слухов не было?
– Нет, государь, не было. Как что-то будет, сообщу. Наши люди все слухи слушают в «людных местах», записывают, в наш тайный приказ сообщают вовремя, как только слухи эти начинают распространяться в народе. Об убийстве Дмитрия-царевича, отравлении Ивана-царевича слухов не было…
– И на этом спасибо… Как народ – откликается?… Есть повод и причина для волнений?…
– Не волнуется народ, государь, ибо не было и нет любви и уважения народа к Бельскому Богдану…
– Еще какие слухи зафиксированы в твоем приказе, дьяк?
– О царевиче Федоре, государь, – неуверенно промямлил дьяк, всем своим видом показывая свое неудобство говорить что-то в присутствии юного царевича.
– Не бойся, ему надо все знать, как и мне, – твердо и напористо произнес Годунов. – Пусть слушает и не удивляется…
Дьяк набрал побольше воздуха в легкие, чтобы не сбиться и не поперхнуться невзначай, начал осторожно, почему-то понизив голос, да еще с нотками презрения к тому, что вынужден говорить, словно подбирая грязь с московских улиц:
– Кто-то специально распускает слух о слабом умственном здоровье царевича, якобы он слаб умом, неполноценен, слабее убитого или отравленного царя Федора Ивановича, юродивого… Есть слухи, что у царя Бориса Федоровича безумный юродивый сын и такая же дочь… Вот такие злые слухи, государь, распускают…