Оба астролога лопотали на своем наречии о противостояниях звезд и планет Солнечной системы на ближайшие дни и недели. Дьяк Власьев начинал перевод занудливым голосом, несколько раз подряд перекрестив свой лысый, излишне потный лоб.
– Чего так потеешь, Афанасий, – неодобрительно спросил Годунов, – как будто болезнь с немощью тебя гнетет?
– Всех что-то гнетет, – уклончиво ответил дьяк, – или начнет угнетать при обращениях к звездам, видя в них единственный ответ на вопросы о жизни и смерти.
– Мудрено что-то нынче говоришь, Афанасий. Раньше был проще и прямей. А теперь какой-то загадочный и многозначительный…
«…И опасный, очень опасный и таинственный в своих заумных речах про жизнь и смерть», – подумал царь Борис, продолжая слушать речи на непонятном ему языке колдунов-астрологов, машущих, как мельница, крыльями, в экстазе или вдохновении предсказания. А выходило так: по предсказанию астрологов, сейчас самое время начинать войну или поход военный и получить быструю военную победу. Если отсрочить выход войска на месяц, даже полмесяца, то можно получить волнение или мятеж в войске. «Этого еще мне не хватало, – поморщился Годунов. – Сменишь тут быстро Мстиславского с Шуйским, отзовешь их в столицу и получишь мятеж в войске Басманова под Кромами или где еще на северской земле в битве с сильным „природным царевичем“, незаконнорожденным сыном Грозного».
Отпустив за дверь астрологов, весь потный и какой-то помятый дьяк Власьев противным голосом поведал царю нечто важное об опасности в сегодняшний день:
– Возможно, государь, сегодня пополудни, или ближе к вечеру, может в небе появиться комета, опасная для царей. Господь этой кометой остерегает жизнь государей от непродуманных поступков. Если комета с приближением к земле покажет красный свет, жди неприятностей, если покажет синий свет, жди огромных бед в государстве… Если чиркнет по небу и тут же исчезнет, жди волнений и смуты в стране после смерти царя… Надо только увидеть, как чиркнет, и на комету нанести крестное знамение, авось пронесет и…
Дьяк осекся на полуслове, вытирая мокрый лоб и думая тревожно: «Только бы не прознал раньше времени о моих тайных сношениях с Сапегой, „природным“ царевичем-царем… Только бы не прознал Годунов про мою измену ему и, вообще, присяге Отечеству…»
В час дня Годунов судил и рядил в Думе с боярами, назначил первым воеводой московского войска боярина Петра Басманова, который, возвышенный и щедро награжденный царем раньше, должен был в ближайшие дни отправиться в северские земли, чтобы покончить с самозванцем.
Потом Годунов принимал послов и иностранных вельмож, вместе с ними обедал в Золотой палате, живо обсуждал с иноземцами вопросы текущей европейской политики, склонял их к принятию планов своих, всем за столом казался веселым, в добром здравии и в хорошем расположении духа. Какое могло быть у государя нездоровье, якобы скрываемое правительством от народа и иноземных вельмож, если те сами своими собственными глазами видели, как царь много и с великим аппетитом ест и пьет.
Иноземцы с радостью и изумлением перешептывались:
– Хороший аппетит у царя, а поговаривали, что он болен и серьезно…
– Государь всегда вообще любил хорошо и плотно покушать…
– В добром здравии пребывает государь, много важных мыслей о политике сегодня высказал…
– С таким ответственным царем-дипломатом приятно иметь дело…
– Да, дипломат он опытный и хитрый, такого на козе не объедешь, не проведешь в большом или малом…
– Всерьез и надолго этот государь, а его «династия Годуновых» на века, навечно…
– Это вряд ли…
Вспомнив что-то важное в конце званого обеда с иноземцами, Годунов под легким хмельком решил подняться на вышку, с которой нередко обозревал отстроенную им Москву и пристально вглядывался в небо. Вот и сегодня он пристальней обычного глядел в небеса, ожидая небесных знаков в тучах и облаках – появления таинственной дневной кометы. Но знамения не было. Он привык доверять своим глазам: если бы комета чиркнула по небу, он бы увидел. У него не ухудшилось настроение, но и не улучшилось. Он был в неведении: чего ждать? И вообще, он не любил томительного ожидания в состоянии пугающей неизвестности.
– Вот те на, на небе пусто и тревожно на земле, – сказал он в растерянности, – ничего не сходится, что должно сойтись.
Уже спускаясь с вышки, он осознал: ему плохо, худо. Спустившись, сказал не своим, загробным голосом, что чувствует приближение дурноты. И дурнота, немочь Годунова скоро проявилась, только самым неожиданным образом, что невозможно было никому из окружающих царя предвидеть. Кровь хлынула у него из ушей, носа и рта обильными ручьями…
Врачи были отпущены царем перед его восхождением на вышку. Поскольку кровь остановить было невозможно, побежали за ушедшими иноземными врачами, за главным придворным лекарем Габриэлем…
Годунов хотел что-то сказать, но вдруг, к своему ужасу, почувствовал, что совершенно не владеет языком. Да, он был еще в полном сознании, твердой памяти, но, не владея языком, не мог озвучить мысль, что отравлен волею или «Второго Израиля», или «Третьего Рима», или Речи Посполитой, с выпестованным ею самозванцем. Сознание не покидало Годунова настолько, чтобы ему хватило трезвости сформулировать мысль о том, что, возможно, нечто в виде лекарственных снадобий, принимаемых им от подагры, спровоцировало сильный апоплексический удар, после которого у него отнялся язык.
Он мог лишиться чувств еще до прихода врачей, но последним усилием воли приказал себе, как раньше приказывал боярином, конюшим, правителем, избранным царем, держаться и не лишался чувств и проблесков сознания. Он мог мыслить, значит, еще существовать на белом свете, жить, раз зацепился мыслью: «Как удивительно везло на взлете, а на вершине – как отрезало, и крах всего так рано – на краю бездны, в которую он все равно упадет через миг или два». Он понял одно главное и ужасное, что не способен даже послать за сыном и благословить того на царство. Нет сил сказать, подумавши: «Господи, я раб твой, да будет воля твоя! Но последней волей своей помоги мне достойно принять смерть. Только как умереть достойно и без мук, если призывал Бога в свидетели, обещая всем, что в царстве первого избранного царя на Руси не будет нищих и бедных. Обещал последнюю рубаху разделить со всеми в несчастиях. Но пришел Великий Голод, и позабыл ты, царь Борис, о последней рубахе – не спас страну от поругания ее Голодом и самозванцем – за грехи вольные и невольные твои». И еще с ненавистью подумал о том, что недаром враги царя и друзья самозванца распустили слухи о его нездоровье и даже самоубийстве. А сейчас даже некому рассказать ему, поведшему борьбу с пьянством на Руси, что вор и пьяница Отрепьев – совсем не тот опасный самозванец, грозящий царству Годунова, на которое он тоже имеет право незаконнорожденного сына Ивана Грозного, как и несчастный незаконнорожденный Углицкий Дмитрий-царевич от седьмой жены Грозного, Марии Нагой. В связи с угрозой самозванства и права на царство Русское, как он мог покончить с собой, оставив сына, дочь, жену на погибель? Ведь им без скоропостижно скончавшегося царя Бориса не жить, только мучиться и быстро погибнуть от руки опасного сильного самозванца. Но ведь все еще пока поправимо: среди сонма измен бояр и дворян, готовых перебежать к самозванцу и уже перебегающих, только его войско не изменяло ему делом, не переходило крупными частями и целиком на ту сторону. Все еще можно поправить, но на поправку уже не было последних сил – и это обрекало его семейство на гибель почти несомнительную. «Неужели все так перед моей неминучей смертью бездарно, жутко и непоправимо?…»
Но в опочивальне, куда его, «безъязыкого», перенесли, он уже в сумеречном сознании никого не узнавал и ничего толком не видел, не понимая, что говорят и зачем все плачут. Сознание затухало с каждым мгновением, а потом и вовсе покинуло Годунова, и он уже ничего совсем не слышал, даже последних слов святых отцов, спешно посвящающих его в иночество – восприять ангельский образ с именем Боголепа. И скоро первого избранного на Руси царя Бориса Годунова не стало, испустил дух Боголеп…
Глава 29
Царя Бориса похоронили без особых почестей в Архангельском соборе – какие могут быть там «царские почести» в разгар Смутного времени, когда в тот же собор скоро принесут растерзанное тело его сына, новоиспеченного царя Федора II, с кратчайшим полуторамесячным сроком пребывания на престоле, и тело убитой царицы Марии Григорьевны принесут, ужасаясь всему происходящему в Русском государстве и в его столице не по воле божеской, а по дьявольской воле…
Как в воду глядел царь Борис: без него на престоле и патриарху Иову «крышка», и царскому семейству погибель в Смутное время поголовного предательства, круговой поруки «необходимости измены», когда с отказом от присяги признавалось «благом для государства» использование в своих целях самозванца для низвержения Бориса, Федора, уничтожения с корнем всей династии Годунова.
Обратим внимание, как писали летописцы об убийстве царя Федора и его матери, царицы Марии. Остановившийся в Серпухове самозванец, «названный Дмитрий Иванович», мстительный и коварный Лжедмитрий I, отказывался «законным „природным“ царем» въезжать в Москву, пока «его верные подданные» не арестуют патриарха Иова и не удушат в Кремле царя Федора и царицу Марию. Но крепкий и тренированный Федор, защищая мать, оказал яростное сопротивление своим убийцам-предателям, которые вчетвером едва справились с ним, безоружным и потрясенным происходящим. Но как справились? Использовав запрещенный прием в русских драках. Один из убийц юного царя, которому едва исполнилось шестнадцать лет, «схватил царя за половой орган и тем самым обездвижил его». Вот и рассуждай на темы парадоксов русской истории, когда на взлете Борис Годунов «схватил Бога за бороду», а при его крахе предатели «схватили за яйца» его несчастного талантливого от природы престолонаследника, «Царя Божьей милостью».