Или отправлялись в страны Восточной Европы. На серых улицах с разбитыми тротуарами, перед государственными магазинами со скудным набором продуктов в грубой бумажной обертке, без названий производителя и марки, в квартирах, освещенных по вечерам голыми лампочками, свисающими с потолка, — им казалось, что они снова идут по миру послевоенных лет — тоскливому, неказистому, лишенному всего. В этом было что-то смутно-приятное. Однако они ни за что на свете не стали бы там жить. Они возвращались, привозя вышитые рубашки и ракию. Хотелось, чтобы и дальше в мире оставались страны, не знающие прогресса, — чтобы можно было вот так иногда возвращаться в прошлое.
Летними вечерами начала семидесятых, в запахе сухой земли и чабреца, за большим крестьянским столом, купленным у старьевщика за истинные гроши, перед блюдами с мясом на шампурах и средиземноморским рататуем — дабы не ущемить вегетарианцев, — собирались гости, не знакомые между собой люди: какие-нибудь парижане, восстанавливающие по соседству дом, случайно оказавшиеся неподалеку туристы, любители пеших походов и батика, пары с детьми и без, небритые мужчины, длинноволосые подростки, зрелые дамы в индийских платьях… После чуть скованного — несмотря на сразу же установившееся «тыканье» — начала ужина разговоры шли о пищевых красителях и гормонах, сексологии и языке тела, об антигимнастике, мезьеровской методике расслабления позвоночника, недирективной терапии Карла Роджерса, о йоге, о «мягких родах» по Фредерику Лебуайе, о гомеопатии и сое, о заводском самоуправлении и банкротстве часового производства «Лип», об экологе Рене Дюмоне. Обсуждали, что лучше — посылать детей в школу или учить их самостоятельно, токсично ли чистящее средство Ajax, полезна ли йога, групповая терапия, реально ли прожить, работая по два часа в день, должны ли женщины требовать полного равенства с мужчинами или равного права на самобытность. Последовательно обсуждали лучшие способы питаться, рожать, воспитывать детей, лечиться, преподавать, жить в гармонии с собой, с другими, с природой и не подчиняться социуму. Говорили о самовыражении: в лепке, плетении, игре на гитаре, изготовлении украшений, театральной игре, литературном творчестве. Ощущалась огромная и неясная тяга к творчеству. Все чем-то занимались или собирались начать творить в какой-то области. По умолчанию все виды творчества считались равноценными и при невозможности писать маслом или играть на поперечной флейте всегда оставалась возможность творить себя — посредством психоанализа.
Пока дети, отправленные всем табуном в одну спальню, радостно бесились (несмотря на формальный приказ «не делать глупостей»), взрослые пили самогон от соседа-крестьянина — приглашенного только на аперитив, а отнюдь не на ужин, и тематика постепенно сдвигалась в сторону сексуальных вопросов и сомнений, гетеросексуальных или гомосексуальных влечений, внезапных признаний, рассказов о первом оргазме. Робкая девушка внезапно заявляла, что «она кончает каждый раз, когда срет». Оказаться летним вечером в обществе незнакомых людей, не связанных никакими узами, вдали от опостылевших семейных обедов и ритуалов — будоражило и давало ощущение, что нам открывается иной, более разнообразный, мир. Мы словно возвращались в отрочество.
Никому не приходило в голову вспомнить войну, Освенцим и концлагеря, или события в Алжире, тема была закрыта, упоминали только Хиросиму, ядерное будущее. Из-за терпкой ночной пустоши веяло столетиями крестьянской жизни, но между ними и этим мгновением августа 1973 года — не было ничего.
Кто-то брал гитару, начинал петь Comme un arbre dans la ville[38] Максима Лефорестье и Duerme negrito группы Quilapayun — все слушали, полузакрыв глаза. Потом устраивались на ночлег как кому повезет, на раскладушках, в бывшем сарае для разведения шелковичных червей, прикидывая, с кем лучше переспать — с соседом справа или слева, а может, и ни с кем. Мы проваливались в сон, не успев сделать выбор, но гордясь и все более веря в ценность того стиля жизни, который мы весь вечер демонстрировали сами себе, — вдали от «сытых обывателей», скопом загорающих в курортном Мерлен-Плаже.
У общества появилось определение: теперь его звали обществом потребления. То был бесспорный факт, безапелляционная — независимо от того, радовала она или огорчала, — уверенность. Подорожавший бензин ненадолго поверг в ступор. Настрой был транжирить, решительно присваивать вещи и блага, несущие удовольствие. Люди покупали двухдверный холодильник, броскую модель «Рено» R5, неделю в клубном отеле во Флэне, студию на только что открывшемся средиземноморском курорте Гранд-Мотт. Покупали новый телевизор. На цветном экране мир выглядел лучше, интерьеры квартир — привлекательней. Дистанция между повседневным миром и черно-белой картинкой — его суровым, даже трагическим негативом — исчезла.
Реклама показывала, как жить, как вести себя, как обустраивать квартиру, она была культурным наставником общества. И дети выпрашивали минеральную воду «Эвиан» с фруктовым вкусом, «чтобы мускулы росли», печенье «Кэдбери», сырные палочки «Кири», «проигрыватель, который глотает пластинки», чтобы слушать песенку из мультфильма «Коты-аристократы» и про «Служанку кюре»[39], радиоуправляемую машинку и куклу «Барби». Родители надеялись, что дети, настолько всем обеспеченные, не станут курить гашиш. А мы, не поддавшиеся манипуляции, с тревогой наблюдавшие опасное влияние рекламы на детей, дававшие им сочинение на тему «Равноценны ли понятия „много иметь“ и „быть счастливым“?», — покупали в гипермаркете FNAC аудиоустановку, радиомагнитофон фирмы Grundig, портативную видеокамеру фирмы Bell et Howell, считая, что используем прогресс для достижения умных, достойных целей. В наших глазах и с нашей помощью потребление очищалось от по-роков.
Майские идеалы конвертировались в вещи и развлечения.
В потрескивании проектора впервые увидеть себя — идущей, шевелящей губами, беззвучно смеющейся на экране, развернутом в гостиной, — сбивало с толку. Мы удивлялись себе, своим жестам. Это было ощущение новое, наверное сходное с тем, что почувствовали люди XVII века, впервые увидев себя в зеркале, или наши прадеды перед первым своим фотоизображением. Мы пытались не выдать смятение, на экране смотрели на других — родителей и друзей, более соответствующих уже сложившемуся у нас образу. Еще ужасней оказался собственный голос из магнитофона. Теперь невозможно было забыть этот голос, который слышали все остальные. Рост самопознания оборачивался снижением уровня беззаботности. То, как мы одевались, носили комбинезон и сабо, брюки клеш, что читали («Нувель обсерватер»), чем возмущались (атомной энергетикой, выбросом в море моющих средств), что допускали (хиппи), давало нам чувство контакта со своим временем — отсюда уверенность, что в любых обстоятельствах мы правы. Родители и люди старше пятидесяти были людьми другой эпохи во всем, в том числе и в своем упорном желании понять молодежь. Их мнение, их советы мы слушали исключительно для сведения. Мы сами никогда не состаримся.
Первый кадр фильма показывает входную дверь. Она приоткрывается — видно, что на улице темно, потом закрывается и снова открывается. В нее влетает маленький мальчик и замирает в нерешительности: он в оранжевой рубашке, в каскетке с опущенными ушками, жмурится от света. За ним — второй мальчик, поменьше, в поднятом капюшоне синей куртки с белой меховой оторочкой. Старший прыгает и двигается, маленький стоит как вкопанный, не отводя глаз, — можно подумать, что пленка остановилась. В этот момент появляется женщина в длинном приталенном пальто коричневого цвета, ее голову закрывает капюшон. У нее в руках две стоящие друг на друге коробки, в них видны продукты. Она толкает дверь плечом. Выходит из кадра, снова появляется без коробок — видно, как она снимает пальто и вешает его на крючок вешалки, оборачивается к камере с мимолетной улыбкой, зажмуривается от резкого света магниевой вспышки. Ее можно назвать худой, на ней мало косметики, узкие коричневые брюки Karting с молнией сбоку, коричнево-желтый полосатый свитер. Темно-русые волосы средней длины собраны заколкой. Какая-то аскетичность, грусть — или разочарование — читается в выражении лица, запоздалая улыбка не кажется спонтанной. В движениях резкость и/или нервозность. Снова появляются дети, встают перед ней. Все трое не знают, что делать, болтают руками и ногами, стоят перед камерой и, привыкнув к яркому свету, смотрят прямо в объектив. Они явно ничего не говорят. Они словно позируют для снимка, который все никак не могут сделать. Старший из мальчиков вскидывает ладонь и потешно козыряет, сощурив глаза и растянув рот в гримасе. Камера переходит на предметы домашней обстановки, ценные с эстетической или финансовой точки зрения, отражающие любовь к комфорту и порядку — сундук, люстра матового стекла.
Эти кадры снимал он, ее муж, а она вернулась домой с покупками, забрав детей после школы. На бобине с пленкой этикетка с надписью: «Семейная жизнь 72–73». Снимает всегда он.
Основываясь на критериях женских журналов, внешне она входит в быстро растущую категорию активных тридцатилетних женщин, которые совмещают работу и воспитание детей, следя за тем, чтобы оставаться модными и привлекательными. Если перечислить, куда она ходит за день (колледж, супермаркет Carrefour, мясник, химчистка и т. д.); куда ездит на своем Mini Austin — от педиатра и занятий по дзюдо старшего мальчика до занятий по лепке младшего, на почту; если рассчитать затраты времени на каждое дело, на уроки и на проверку тетрадей, приготовление завтрака, одежды для детей, на закладку белья в стирку, на обед, на магазины (кроме булочника — он сам покупает хлеб по дороге с работы), то выяснится:
сильный дисбаланс между пребыванием в доме и вне его, между работой оплачиваемой (2/3) и домашней, в том числе воспитанием детей (1/3),