Отец офицера, проработавший на шахте 40 лет, писал: «Сейчас самая большая трудность в восстановлении шахт заключается в остром недостатке крепежного леса. Лес к нам прибывает, но очень мало, так как с севера прибывают железнодорожные составы с другим грузом, еще более необходимым».
— Так напиши отцу, — сказал я, — пусть приедет сам или пришлют кого-либо к нам за лесом. Видите, сколько здесь леса? Будем рубить, будем грузить лесом уходящий порожняк от нас и тем облегчим горе шахтеров.
Окружающие поддержали мое предложение, и офицер, весьма польщенный, сказал:
— Сегодня же напишу отцу.
Есть поговорка: «Чужое горе быстро забывается». Хотя горе шахтеров мне не чужое, но за множеством дел я забыл разговор о Донбассе. Вспомнил о нем лишь тогда, когда мне доложили:
— Прибыла делегация из Ворошиловграда.
Через минуту передо мной стояли по-солдатски навытяжку три делегата: два из них — убеленные сединой шахтеры; десятки лет тяжелого труда оставили на их лицах глубокие морщины; третий был значительно моложе.
Я усадил их на табуретки, пригласил к себе члена Военного совета генерала И. П. Коннова, предложил делегатам закурить (сам я никогда не курил, но для особо симпатичных посетителей у меня всегда имелась пачка хороших папирос), попросил Нину Александровну приготовить чай и завтрак.
Когда пришел Иван Прокофьевич, я познакомил его с представителями Донбасса — двумя рабочими и инженером, — пригласил всех в столовую, познакомил там и повариху с гостями, предложил ей зачислить их на довольствие, включая 100 граммов «жидкого топлива».
За завтраком гости рассказали о положении в Донбассе, об энергии, с какой советские люди взялись за восстановление разрушенного, несмотря на скудный продовольственный паек и недостачу самого необходимого. Больше говорили рабочие. Несмотря на то что они не были красноречивы, мы глубоко прочувствовали горе Донбасса — так они своими простыми словами затронули наши сердца.
На мой вопрос: «Какой вам нужен лес?» — одновременно ответили все трое:
— Какой угодно, лишь бы был толщиной двадцать сантиметров и больше.
Хотя их дело было такое простое, мне показалось, что делегация в три человека очень уж мала, и я спросил:
— Что же вы приехали втроем?
Но они поняли меня иначе — что их делегация слишком велика. Они переглянулись между собой, как бы спрашивая один другого, кто будет отвечать на этот вопрос. Самый старший из них ответил:
— Мы слезы уже выплакали. Думали, что у одного не хватит слез, чтобы упросить вас помочь нам, вот мы и приехали не один и не два, а втроем.
Этот трогательный ответ рабочего нас сильно взволновал. В шутку, но сквозь слезы я сказал:
— Да, неважного вы о нас мнения. — И, обращаясь уже к члену Военного совета, спросил: — Ну, как вы думаете, Иван Прокофьевич, поможем шахтерам?
— Да, помочь бы надо… Но вот беда: есть постановление Польского комитета национального освобождения, согласованное с Государственным Комитетом Обороны СССР, не вывозить лес из Польши за ее границы.
Об этом решении я не знал и слышал впервые. Новость меня сильно озадачила, если не больше. На лицах наших гостей было видно отчаяние. Какое-то время мы чувствовали себя как на похоронах и все молчали.
Я думал в это время: «Что же делать? Не посчитаться с постановлением Государственного Комитета Обороны — это дело слишком плохое. Отказать шахтерам в их просьбе — тоже нехорошо». Я вспомнил, сколько вырублено у нас леса за войну, а здесь у меня перед глазами были большие массивы строевого леса.
Обращаясь к члену Военного совета, я сказал:
— Иван Прокофьевич! Дело это необычное. Давай решим так: будем считать, что ты мне ничего не говорил об этом постановлении, а я о нем не знаю. Лес мы срубим и отправим возвращающимся порожняком в Донбасс под видом, будто собираемся строить оборонительные рубежи в нашем тылу, на территории Польши. На границе никто на этот груз не обратит внимания, и лес благополучно дойдет до Ворошиловграда. А если уж случится несчастье, всю вину возьму на себя.
Коннов ничего на это не сказал, но еле заметно кивнул.
В короткий срок мы свалили необходимый лес, что был ближе к железной дороге. Погрузку производили главным образом между полустанками и разъездами. Только успели отправить около 59 тысяч кубометров, как наступил час расплаты.
Мне доложили о прибытии другой «делегации» — но уже из Москвы. Трудно сказать, каким путем узнал об этом Сталин, — должно быть, через Военный совет фронта.
Прибывших из Москвы было тоже три человека. Если встречать по одежке, то эти трое не были похожи на шахтеров — они были хорошо одеты, побриты, от кого-то пахло даже духами. Уже одно это на меня произвело грустное впечатление. В штабе армии боязливым шепотом передавалась весть, что прибывшие явились от самого Сталина и по вопросу о лесе.
Настало время уединиться с гостями и исповедаться перед ними, как я дошел до жизни такой, что нарушил постановление Государственного Комитета Обороны СССР и решился на поступок, который может усложнить отношения нашего правительства с Польским комитетом национального освобождения?
Перед началом объяснения я на какое-то мгновение подумал: бывает ведь и ложь во спасение. Но на ложь я не пошел.
Наша «интимная беседа» длилась четыре часа; я рассказал все начистоту, как было, начиная с полученного офицером письма. Рассказал о прибытии делегации. Сказал и о том, что член Военного совета генерал Коннов меня предупреждал, а я решил поступить на свою ответственность. (Умолчал, конечно, лишь о кивке Коннова.)
Отвечая на вопросы, пришлось рассказывать всю биографию с детства — и о пребывании на Колыме, об обвинении во всех страшных грехах тоже.
В результате беседы у меня осталось хорошее впечатление от председателя, человека лет шестидесяти, и очень плохое от двух остальных. Вопреки мнению окружающих, я верил в благоприятный исход дела. Моя всегда выдержанная жена была на этот раз в панике, но я говорил ей: «Пуганая ворона и куста боится».
Ожидание решения было долгим и мучительным. Я много передумал. Думал, в частности, и о том, совершил бы я или нет такой же поступок, если бы дело происходило не в Польше, а, скажем, у нас, в Орловской или Брянской области? Мне необходимо было дать себе самому в этом отчет. И я ответил себе: да, поступил бы так же и в брянском лесу, и везде, где бы представилась возможность, потому что чувствовал, что у людей нет времени и сил ждать, когда помощь придет организованным порядком. Но я понимал также, что за такие своевольные поступки надо отвечать.
Наконец, как договорились ранее, председатель тройки позвонил мне по телефону ВЧ.
— Докладывал Сталину, он выслушал внимательно. Когда доложил, что вас предупреждал генерал Коннов, он спросил, от кого я это узнал. И когда я доложил, что от самого Горбатова, Сталин удивленно переспросил: «От самого Горбатова?» — а потом добавил: «Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит» — и в заключение сказал: «Преступление налицо, но, поскольку, как вы говорите, он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку».
Обрадованный, я поблагодарил председателя тройки. (К сожалению, забыл фамилию этого хорошего человека, а больше его не встречал.)
Позднее мне передавали, что шахтеры, услышав, что возникло дело о лесе (ведь запрашивали их городской комитет партии), сильно беспокоились за меня.
В конце ноября 1944 года мне прислали постановление исполкома Ворошиловградского городского Совета депутатов трудящихся от 20 ноября о занесении меня в городскую Книгу почета как активного восстановителя города. Мне была выдана грамота.
Совет решил также установить на восстановленном клубе имени Александра Пархоменко бронзовую доску с занесением 3-й армии и имени ее командующего. Это было приятно для воинов армии, трогательно для меня.
Так реагировали шахтеры на дело о лесе. От поляков на сей счет мы претензий не получили. По-видимому, узнав, для чего понадобился этот лес, они не стали обижаться. Тем более что настоящая торговля тогда еще не началась, друзья же делились друг с другом чем могли, и они, я думаю, не были забыты и внакладе не остались.
Этот случай заставил меня и Военный совет армии рассмотреть вопросы соблюдения законности и правовой пропаганды в войсках.
Председателю военного трибунала армии полковнику юстиции Ивану Петровичу Шереметьеву поручили провести семинары правовой пропаганды с руководящим составом армии о соблюдении законности личным составом армии в связи с вступлением в Польшу. Его заместителю подполковнику юстиции Георгию Николаевичу Станкевичу такую же работу поручили провести в управлениях корпусов.
Самый молодой из юристов армии капитан юстиции Б. П. Баянов подготовил интересные лекции по актуальным вопросам уголовного и международного права. Эти лекции были опубликованы в армейской печати.
В послевоенные годы Борис Павлович проявил себя на журналистской работе. Длительное время он работал в «Правде».
Присматриваясь к плацдарму за рекой Наревом, захваченному левым соседом, 48-й армией, в первых числах сентября мы часто говорили между собой о том, что будет целесообразнее: захватывать ли нашей армией новый плацдарм или совместными усилиями 3-й и 48-й армий расширить уже захваченный? Каждый вариант заключал в себе выгоды и невыгоды. Выбирая наиболее выгодный для форсирования реки район и определяя время начала операции, мы могли воспользоваться преимуществом, которое дает внезапность. Однако эта выгода исчерпывается в течение первого дня (может быть, и первых часов), а потом нам будет очень трудно, ибо много сил и средств мы затратим на форсирование реки. Невыгода второго варианта заключалась в том, что перед плацдармом мы встретим более плотную группировку, более глубокую и совершенную оборону; зато нам не придется форсировать реку, и, кроме того, соединение усилий двух армий, несомненно, скажется благотворно, особенно в дни развития операции. Действуя обдуманно и с высокой дисциплинированностью во время сосредоточения, можно надеяться на сохранение внезапности и наступая с плацдарма.