На следующий день, 24 января, продвинувшись лишь на 3–5 километров, мы оказались перед вторым укрепленным районом, созданным задолго до войны. В полосе нашей армии он проходил в северо-западном направлении от Ортельсбурга на Пассенхайм и далее на Алленштейн по перешейкам между озерами. Берега озер, как правило, высокие, покрытые сосновым лесом. В ряде мест противник разрушил плотины на озерах, и вода залила низменности и овраги.
Этот укрепленный район имел две траншеи полного профиля, с ходами сообщения, с проволочным заграждением. В траншеи были вмонтированы бетонные сооружения для пушек и пулеметов, с прочными убежищами для личного состава. Этот рубеж на фронте нашей армии обороняли: моторизованная дивизия «Великая Германия», 24-я танковая дивизия, 558, 129, 299-я пехотные дивизии и многочисленные разрозненные части.
В это время наши левые соседи — 5-я гвардейская танковая и 2-я ударная армии — продвигались более успешно, вышли к заливу севернее города Эльбинга (Эльблонга).
Учитывая создавшуюся обстановку, генерал от инфантерии Госбах отдал своим войскам приказ: с одной группой прорваться в направлении Эльбинга, а с другой — на Алленштейн. В связи с этим участок севернее Алленштейна, на котором наступал 3-й гвардейский кавалерийский корпус генерала Н. С. Осликовского, был передан 35-му стрелковому корпусу, а гвардейцы-кавалеристы были выведены в резерв командующего фронтом.
К Эльбингу противнику прорваться не удалось. Небольшая группа вышла к городу Либштадту, но была уничтожена в том же районе. И, как следствие наших победных ударов, все больше становилось пленных. Дороги, ведущие на север, к морю, были буквально забиты машинами, повозками с военным и гражданским имуществом. Они походили на реки, в живом потоке которых валунами перекатывались танки.
Генерал Госбах отдал еще один строгий приказ: задержать русских, пока все скопившееся на дорогах не отойдет за залив. Он хотел спасти боевые части, провести их к Данцигу.
Обреченные гитлеровцы дрались упорно. Упорной обороне во многом способствовала хуторская система населенных пунктов. Каменные и кирпичные дома с надворными постройками, стоящие, по обыкновению, на возвышенных местах, становились опорными пунктами, весьма удобными для обороны.
В этих боях и наши войска несли потери. Сил у нас было немного, но моральное состояние воинов высокое. Все рвались в бой, чтобы поскорее разгромить остатки фашистских войск и выйти к Балтике.
Перед нами был город Гутштадт. Чтобы сохранить людей, мы решили овладеть им ночью. Артиллеристы уточняли расположение целей. На передовой раздавались автоматные диски, гранаты.
В 23 часа после короткой артподготовки первыми ворвались в город штурмовая группа капитана Олейника и части смелого и решительного генерала П. Т. Михалицина, а к 3 часам ночи над городом взвился победный красный флаг. Было много трофеев и пленные, пленные, пленные…
В кармане убитого обер-лейтенанта было обнаружено письмо, обыкновенное письмо, заклеенное в стандартный воинский конверт, украшенный свастикой. Жительница города отправила его министру пропаганды Геббельсу. Привожу его полностью.
В начале письма было четко выведено:
«Господину имперскому министру пропаганды доктору Геббельсу, Берлин»:
«Надеюсь, что эти немногие строки дойдут до вас. Мы переживаем здесь, в маленьком городе Гутштадте, нечто ужасное. Хаос, хуже которого нельзя себе представить. Необходима немедленная помощь. Я молю нашего фюрера о немедленной помощи!
Солдаты, проходящие здесь без командиров, грабят, одевают гражданское платье, а свои мундиры швыряют на улицу. Все документы, кобуры и каски, все, что может напомнить о солдате, — все брошено и валяется вокруг домов. Все выглядит так, будто русские уже полностью свершили свое дело. Все улицы заполнены амуницией, конскими трупами, съестными припасами, которых наворовали столько, что их не смогли унести, — все это загромождает мостовые. Местный руководитель национал-социалистической партии, он же бургомистр, сбежал, бросив гражданское население на произвол судьбы.
Потерявшая страх перед старшими начальниками военщина разбегается. Но солдаты, преданные фюреру, возмущены этим образом действий. Особенно возмутительно, что офицеры будто говорили солдатам: «Думайте сами, как вам уйти от русских».
К сожалению, я не могу больше писать. Я хочу, чтобы эти строки дошли до вас. Хорошие солдаты оказывают мне услугу: берут это письмо, и, если им удастся, они отправят его в ваш адрес.
Я верю вам. Я хочу упомянуть, что я старый член партии. Ранее я жила в Кенигсберге, пострадала от бомбежки 30 августа 1944 года. Гауляйтер Эрих Кох меня хорошо знает.
Ваш верный товарищ по партии
Письмо у нас не задержалось. Мы передали его Илье Эренбургу, который был в то время в нашей армии. Илья Григорьевич письмо Хилли Борнинской передал в «Красную звезду», которая в воскресном номере 11 февраля 1945 года опубликовала его со своими комментариями, озаглавив: «Спасайся, кто может! (недоставленное письмо Геббельсу)».
Комментарии к письму X. Борнинской привожу с сокращениями.
«2 февраля наступающие в Восточной Пруссии войска 2-го Белорусского фронта заняли город Гутштадт близ Алленштейна. В руки одной из частей попал любопытный документ — письмо гитлеровской активистки фрау Хилли Борнинской на имя Геббельса, написанное накануне наступления наших войск на город. Мы воспроизводим в переводе текст этого письма…
Фрау Борнинская — не последний винтик в восточно-прусской администрации. Сам гауляйтер Эрих Кох разрешил ей эвакуироваться, но при этом возложил на нее ответственное задание — следить за морально-политическим состоянием населения Гутштадта, где она поселилась. Однако внезапно нахлынувшие военные события разъединили фашистского сатрапа и его верную осведомительницу. В отчаянии она решила обратиться в Берлин…
Фрау Борнинскую трудно заподозрить в стремлении сгущать краски. Но и она свидетельствует, что даже в последний час битые «сверхчеловеки» остаются верными себе: они грабят, насилуют, теперь уже своих соотечественников, — и всеми способами пытаются спасти свои жизни, чтобы уйти от возмездия…
Наши солдаты на фронте помешали «одному из верных солдат фюрера» выполнить доверительное поручение фрау Борнинской. Это неделикатно с их стороны, но вполне поправимо. Мы отнюдь не хотим лишать Геббельса возможности ознакомиться с содержанием адресованного ему письма, не доставленного, как говорится, по независящим обстоятельствам. Что поделать, когда почта из Гутштадта в Берлин попадает теперь через Москву!..»
Падение Гутштадта заставило противника принять решительные меры для спасения хотя бы части своих войск, так как передовые подразделения нашей армии находились уже в полусотне километров от побережья Балтийского моря. У немцев оставался узкий пояс суши, и вдалеке, за заливом Фришес-Хафф, виднелась коса шириной 3–4 километра, длиной 80 километров, частью поросшая лесом. Оттуда можно было пройти к Данцигу, который пока еще был немецким тылом, хотя и близким. Добраться по льду на косу стало для противника вопросом жизни.
Генерал Госбах получал все новые и новые приказы, один другого строже. Будто бы он мог сейчас что-нибудь сделать!
Разъяренный поражениями фюрер сместил командующего 4-й армией генерала от инфантерии Госбаха и ряд старших офицеров, обвинив их в намеренной уступке русским Восточной Пруссии. На место Госбаха был назначен генерал от инфантерии Мюллер. Был доведен до всех солдат и офицеров приказ Гитлера, гласящий, что «каждый дезертир является предателем родины, он будет расстрелян, а семья его подлежит разорению и репрессиям; всякий, кто, не имея ранения, попадет в плен к русским, приговаривается к смертной казни, а семья его идет на каторгу или в концентрационный лагерь». Генерал Мюллер издал, в свою очередь, дополнительные строжайшие приказы. Были созданы специальные команды для задержания всех отбившихся от подразделений солдат; немцы расформировали тыловые подразделения и части, а за их счет пополнили действующие дивизии. Выпущены были листовки-воззвания, где, наряду с угрозами, гитлеровское командование уверяло свои войска, что «планы большевиков сорваны», что «в германском тылу созданы мощные военные силы» и прочее.
Именем Мюллера расстреливались десятки и сотни немцев, которых находили в колоннах отступавших. Солдаты и офицеры, переодевшиеся в гражданское платье, поспешно надевали военные мундиры.
К страху разгрома, настигающего возмездия прибавился страх казни за дезертирство, за брошенное оружие. Русские были близко. Но карательные команды еще ближе. Они могли появиться в любое время, сейчас… А семья? Что будет с ней?
Мюллер знал, что делал. Все новые и новые карательные команды перекрывали дороги, по которым двигались нескончаемые потоки беженцев. Рыскали по хуторам, лесам.
Листовки усеяли дороги. В одной из них сказано:
«С полудня 3 февраля 1945 года солдаты всех родов оружия, которые будут встречены вне своей части на дорогах, в населенных пунктах, в обозах или с гражданским населением, на перевязочных пунктах, не будучи раненными, и будут заявлять, что они разбиты и ищут свою часть, — будут расстреливаться на месте…
Часто можно видеть так называемых «разбитых», которые сбежали с поля боя даже без оружия. Такие являются двойными преступниками и будут наказываться еще строже…
Мы есть и останемся неодолимыми».
«Страх окружения? — говорилось в другой листовке. — Только слабовольные могут страдать этим. Подавляй в себе всякое понятие о страхе, так как это парализующе действует на тебя».
Страх, однако, не уменьшался. Страх нарастал. Росло число перебежчиков. Подняв руки и размахивая нацепленными на палки белыми тряпками, переходили на сторону наших позиций целые группы немецких солдат. Иногда во главе таких групп были офицеры.
«Наши силы не сломлены, — истошно вопили вражеские листовки. — Мы настолько сильны, что сможем сорвать осуществление замыслов большевиков…»