Для управления провинцией был создан небольшой аппарат в Шверине, во всех городах введены районные комендатуры. На демаркационной линии учреждены комендатуры по принципу пограничной службы. Несли ее полки армии посменно.
Несмотря на то что в городские и районные комендатуры подбирались лучшие офицеры, служба в них шла не одинаково. В одних — хорошо, в других — удовлетворительно, а в третьих люди быстро обюрокрачивались, становились равнодушными.
Чтобы лучше знать работу комендатур, я внезапно появлялся в комендатуре города или района, сначала заслушивал коменданта, потом подчиненных ему офицеров и, наконец, немцев, осуществлявших власть на местах. Сопоставлял доложенное, делал выводы и отдавал соответствующие распоряжения.
Население городов продолжало ощущать большую нужду в продовольствии. Цены на продукты поднимались с каждой неделей. Рыболовы-частники много вылавливали рыбы, а населению городов от этого не становилось легче.
С целью смягчить продовольственный кризис и улучшить снабжение городов рыбой по умеренным ценам нами были организованы рыболовецкие бригады, но наши надежды не оправдались — больших уловов и рыбы хороших сортов почти не прибавилось.
Мы задумались над вопросом: почему так получается? Решили организовать наблюдение за берегом моря. Подобрали расторопных солдат, соответствующим образом их проинструктировали и по три человека расставили на берегу. В первый день было обнаружено более десяти случаев, когда катера, прежде чем идти к своему причалу, причаливали сначала к берегу, снимали там часть улова, в первую очередь самую ценную рыбу, а потом уже шли к своему причалу и сдавали остатки рыбы.
Наблюдающие за берегом находились в укрытых местах, чтобы видеть как можно больше. Заметив катер, устремившийся к берегу, они старались запомнить его номер. А когда рыбаки, сложив часть улова, отправлялись к своему причалу, один из трех солдат подходил к тем, кто принял рыбу, выяснял, сколько какой рыбы выложено и куда она будет направлена, а остальные два наблюдали за берегом моря.
Чтобы не больно бить по самолюбию рыбаков и не отбить охоту у бригад на ловлю рыбы, мы не афишировали свое открытие, а доводили до сведения лишь тех, которые были замечены в хищении рыбы, предупреждали их. Для нас было важным то, что уличенные бригады больше не занимались кражей улова.
Наши заботы об улучшении обеспечения населения продовольствием совпали с предложением Компартии Германии о проведении в стране демократической земельной реформы. Труженики деревни, имевшие менее пяти гектаров пашни, получали дополнительные наделы. Землю получали и те, кто никогда ее не имел: батраки, переселенцы, беглецы.
Из разговоров с крестьянами и руководителями местного управления выяснилось, что может остаться незасеянной одна четвертая часть посевных площадей. Эта часть земли принадлежала тем, кто ушел на запад. А безземельные боялись засеивать земли ушедших.
Хуже обстояло дело с торговлей. Большинство магазинов было закрыто, а в открытых полки были пусты или лежал неходовой товар. Было заметно, что товар имеется, но он припрятывался до более подходящего времени, и торговля шла подпольно.
Много беспокойства приносило нам все возрастающее количество болевших венерическими болезнями. Я не могу сказать, что немецкие женщины, а тем более девушки, сексуально распущены. Нет, не это. Беда в том, что многие предприятия были разрушены, много безработных, продовольствие дорогое. Чаще всего материальное положение толкало молодых женщин на случайные связи. Заражались. Заболевшая в такой обстановке заражала других.
Нами были приняты чрезвычайные меры, среди которых — мобилизация местных врачей для медосмотра населения и лечения выявленных больных. Организовывались профилактические пункты, проводились меры предупредительного порядка. Заболевших изолировали для лечения в специализированных отделениях медсанбатов и госпиталей. И как особая карантинная мера, мы ни одного больного не отпускали в отпуск и не увольняли в запас до полного клинического выздоровления.
Летом 1946 года, спросив разрешения у главкома, я поехал в Чехословакию, чтобы познакомиться с народом, природой этой дружеской нам республики. Когда мы с женой были в Пражском кремле и обозревали раскинувшийся внизу город, то увидели остановившиеся недалеко две автомашины и выходящего из первой Н. С. Хрущева.
Никита Сергеевич, увидев меня, подошел, обнял, поцеловал и сказал:
— Давно не видел вас, товарищ Горбатов.
Я познакомил его со своей женой, назвав его по имени и отчеству, а он тихо заметил:
— Не называйте меня по фамилии, я здесь инкогнито, приехал посмотреть Прагу, Чехословакию вообще, и что можно у них позаимствовать при восстановлении нашего разрушенного хозяйства.
Наша работа среди населения города наталкивалась на большие трудности, главным образом потому, что мало было своих людей, знающих немецкий язык. Кроме того, чувствовалось, что чуждые нашим взглядам люди проводят свою работу. Несмотря ни на что, все же было видно, как лед постепенно таял, суровые взгляды немцев становились приветливее, не только старые, но и молодые при встрече начали тепло приветствовать нас.
Были и такие случаи. Однажды с женой и членом Военного совета Щелаковским мы ехали из Шверина. Отъехав 18 километров, в прекрасном буковом лесу увидели ответвление асфальтированной дороги, а на дереве фанерную доску с надписью: «Опасно — тиф!» Нас это заинтересовало, и мы поехали по «опасной» дороге. Проехав по лесу 2–3 километра, на опушке леса, выходившей к громадному озеру, мы увидели прекрасное здание. Двери были закрыты. Долго мы стучали и звонили. Наконец вышел дородный дворецкий, который не понимал по-русски, но часто повторял «тиф», показывая на верхний этаж.
Мы поднялись наверх. Во всех комнатах никого не было, но видно, что помещение обжитое. Когда же вошли в большой зал, то увидели койки, а на них лежащих людей. Они были упитанные и не похожие на больных; на них сверкало белизной тонкое белье.
На другой день мы прислали начальника особого отдела и врача для проверки, но больных на койках уже не нашли. Эта вилла оказалась охотничьим домом герцога Мекленбургского, а «тифозные» больные — сомнительной честности люди. Об этом факте мною было высказано замечание представителю Смерша.
Исключительно преданные нашему делу, честные люди не раз и не два жаловались мне на неправильные действия отдельных работников госбезопасности.
Некоторые из фактов, приведенных прокурором и председателем военного трибунала, были проверены и подтвердились. Об этих фактах и других я много раз жестко говорил по ВЧ с Серовым, постоянным уполномоченным Берии в Берлине. Однажды я сказал:
— Ваши работники считают себя непогрешимыми. Сколько арестуют, столько и признают виновными. Но такого положения не может быть, людям присущи ошибки.
В ответ услыхал:
— Проверим, увидим, насколько правильно.
Прошло около двух месяцев. Трудно сказать, проверялись или нет эти факты, но прокурор и председатель военного трибунала снова мне жаловались, что все повторяется.
— Знаете ли вы, генерал Горбатов, — высокомерно стал поучать меня Серов, — ваш прокурор Котляр был репрессирован в 1938 году. — А после небольшой паузы добавил: — По всему видно, что ваш прокурор не сделал из своей биографии правильных выводов, похоже, и вас лично, генерал Горбатов, Колыма мало чему научила. Хотите еще поучиться? Вам лично в этом могу помочь!
Я вновь повторил все, что слышал, и спросил:
— Правильно ли я вас понял?
— Да, правильно.
Я был возмущен до крайности и положил трубку. Не успел еще прийти в себя, как вновь раздался звонок. Взяв трубку, услыхал тот же голос и вопрос:
— Почему вы положили трубку?
— А что мне с вами говорить, — ответил я, — лучше буду говорить с Москвой по этому поводу. В отношении сказанного вами считаю, что у вас руки коротки. Сажают за преступления, и не вы, а советская власть. — И прекратил разговор.
В Москву я все же написал. Из Москвы прибыли три человека для проверки фактов. После мне доложили, что изложенные факты подтвердились.
Попытка Серова осуществить свою угрозу была длительной и серьезной, это я постоянно чувствовал, особенно в 1947–1948 годах. Что помешало Серову это осуществить — понять не могу.
Летом 1946 года состоялись выборы в Верховный Совет СССР, и я был избран депутатом.
В ноябре 1946 года произошло очередное. сокращение войск в Германии. 5-я ударная армия была расформирована. 25 ноября я получил приказ о моем назначении командующим 11-й гвардейской армией. Чтобы застать на месте спешно уезжавшего к новому месту службы бывшего командующего 11-й гвардейской армией генерал-полковника К. Н. Галицкого в Калининграде, я решил на другой день вылететь самолетом. Все свои дела закончил так быстро, что потратил на сборы и последние указания начальнику штаба армии генерал-лейтенанту А. М. Кущеву всего лишь один день, оставив в Германии Нину Александровну для того, чтобы она собрала вещи, погрузила в контейнеры и через 7–10 дней выехала ко мне.
В ноябре темнеет рано. Когда подлетали к аэродрому, было уже темно. Летчик получил с земли разрешение на посадку, не видя не только аэродрома, но и земли. Я стоял около опытного летчика, видел, как он волновался, и подбадривал себя словами:
— Ничего, как-нибудь сядем.
Не видя земли, пилот продолжал делать круги над местом нашей посадки, хотя горючее было на исходе.
Наконец засверкали огни, обозначавшие летную полосу. После ряда сильных прыжков наш самолет с шумом и треском приземлился на обочину аэродрома. Все, что было взято с собой бьющегося, было разбито, но мы были безгранично рады, что оказались на земле невредимыми, а о мелочах не беспокоились.
Оставили черепки битой посуды в самолете и, поблагодарив отважного летчика и начальника аэродрома, отправились по громадному разрушенному городу в штаб. Утром встретился с генерал-полковником К. Н. Галицким, получил от него информацию об армии и ее руководящем составе. В тот же день Кузьма Никитович выехал в город Львов, к новому месту службы.