Как ругал себя за глупую застенчивость, которая мешала мне подойти, познакомиться и присоединиться к их компании! Много раз после этого воскресенья гуляли мы с Ленькой вечерами, уж так хотелось завести разговор о его знакомых, с которыми он гулял, но язык никак не повертывался, а он, этот недогадливый Ленька, сам не заговаривал. Я часто мечтал о ней, такой дорогой моему сердцу, вспоминал ее улыбку, даже цвет платьев ее запомнил, и все сильнее хотелось мне познакомиться и узнать ее имя.
Как всегда, в одно из воскресений гулял я в одиночестве по одной и той же боковой аллее. На главной аллее показался Ленька в обществе двух новых девушек. Оставив их, он направился ко мне и сказал, что одна из девушек хочет познакомиться со мной. Я категорически отказался знакомиться с кем бы то ни было, а про себя думал: «Вот с той я бы согласился познакомиться». Но от Леньки не так-то легко было отделаться, он настойчиво уговаривал познакомиться, упрекая меня в невежливости, что отказом я оскорблю девушку, что знакомство-де ни к чему не обязывает. «Ну, не понравится, — сказал он, — ты ничего не теряешь, в дальнейшем тебя никто не заставит к ней подходить, при встречах будешь только раскланиваться».
В конце концов Ленька добился своего, я согласился при условии, что Ленька сначала мне покажет эту девушку. Договорились. Мы шли по боковой аллее. Вдали мелькнуло платье той, которая завладела всеми моими помыслами. Когда девушки были уже недалеко, Ленька, указав на одну, сказал: «Вот та, что к нам ближе!» Оказалось, что это была та, о которой я мечтал! Как хорошо, промелькнуло в голове, что я до сих пор не познакомился ни с кем раньше. Если бы «она» встретила меня с другой девушкой, я бы провалился сквозь землю. Девушки прошли мимо нас, но мы успели обменяться взглядами, и оба вспыхнули. Потом Ленька деловито спросил: «Ну что, понравилась? Согласен знакомиться?» Я ответил — согласен. Таким образом состоялось наше знакомство. Я узнал, что ее зовут Оля, а ее подруга — Вера. Ленька с Верой скоро ушли, а мы остались вдвоем с Олей. Сели на скамейку — и не могли сказать ни слова. Чувствовал я себя одновременно и счастливым и словно на раскаленных угольях. Около часа просидели мы с Олей молча. Ее первыми словами были: «Уже поздно, пора идти домой». Я осмелился проводить Олю. Мы тихими шагами направились к ее дому и продолжали молчать.
Не доходя до дома, Оля протянула руку, мы обменялись крепкими рукопожатиями и расстались. Она, конечно, заметила, какими счастливыми глазами я смотрел на нее.
Прошло более четырех месяцев со дня нашего знакомства. Каждое воскресенье я встречал Олю в городском саду, но всегда она была в обществе своих подружек. Мы здоровались издали, а подойти я никак не решался и все проклинал себя за свою застенчивость. Наблюдая за Олей издалека, находил все новые качества, которых не замечал у других. Я очень часто ловил себя на мысли, что скажу ей при встрече, как буду любоваться ее милым личиком. Но, увы, до действительности было далеко! Ленька как-то рассказал, что Оля учится «на портниху», у нее есть родители и два брата. Тот же Ленька через некоторое время доложил, что Оля очень удивляется моими всегдашними прогулками в одиночестве и интересуется, почему я не подхожу к ней или к другим знакомым девушкам. Пришлось откровенно признаться, что причина только та, что Оля никогда не гуляет одна, а всегда с подругами. «Если бы она бывала одна, тогда другое дело, я бы подходил». Очевидно, Ленька передал наш разговор, потому что в следующее же воскресенье я встретил Олю одну, она шла по знакомой мне боковой дорожке. Радости моей не было границ! Быстро подошел к Оле, поздоровался. В своем смущении она была еще лучше, еще краше! Мы ходили с ней, сидели часа три, обмениваясь взглядами, и — не проронили ни слова. Все мои заранее заготовленные слова, такие яркие и значимые в мечтах, застревали у меня в горле. Только когда стала сгущаться темнота, Оля произнесла: «Мне пора домой». Проводы, крепкое рукопожатие, расходились счастливые и молчаливые.
С той поры Оля избегала общества подруг, если же и гуляла с ними, то при моем появлении оставляла их, радостно встречала меня, и мы шли в боковую аллейку, снова сидели, ходили по саду, но молчание не нарушалось ни той ни другой стороной. Сколько раз я собирался рассказать ей о себе, о своей жизни, о моем глубоком чувстве к ней, а моя проклятая застенчивость связывала меня.
Прошло более двух лет нашего знакомства, наших молчаливых свиданий! В сентябре 1912 года мы встретились на главной улице. Оля была чем-то очень взволнована, чувствовалась какая-то растерянность, что тотчас же передалось мне. Молча ходили мы долгое время, и только когда стемнело, Оля тихо сказала: «Шура, мне надо с тобой поговорить, уйдем в переулок или в городской сад».
Мы свернули в переулок. Мое сердце замирало от счастья, я сказал, что с радостью буду слушать ее. Волнение Оли делалось все заметнее, видимо, она затруднялась начать, но наконец через силу прошептала: «Меня сватают за Петра». Сам не знаю, как у меня вырвалось: «Я знаю его: он на хорошем счету у своего хозяина, и думаю, он будет хорошим мужем и отцом». Оля заплакала и с укором сказала: «Что же ты мне его расхваливаешь!.. Ты же знаешь, я люблю только тебя, хотя ты такой бука». Тут я не мог справиться со слезами, сказал, что я люблю ее так сильно, что нет слов высказать все. И точно прорвалась плотина — так быстро потекла наша обоюдная торопливая речь. Взволнованный этой беседой, едва сдерживая свое горе, я сказал ей: «Через три недели меня забреют в солдаты, я уйду в армию на три-четыре года. Разве могу я на тебе жениться, чтобы ты осталась ни жена, ни вдова? Кроме того, серьезно поговаривают о войне, которая уже началась на Балканах. На войне, сама понимаешь, — продолжал я, — могут убить, искалечить, тогда что? А Петр уже отслужил и освобожден от службы».
Оля вновь горько заплакала и спросила глухим голосом: «Так ты серьезно советуешь мне выходить замуж?» — «Да», — был мой короткий, но твердый ответ. Мы долго еще ходили с ней по темным переулкам и безо всякого стеснения говорили о том, что накопилось за два с половиной года. Оля рассказала, как она познакомилась с Ленькой с целью через него познакомиться со мной; как было ей стыдно, что после нашего знакомства я в продолжение четырех месяцев не подходил к ней; это заставляло ее сильно страдать и передумать о многом. Оля горячо благодарила меня за мою верную чистую любовь. Так, хоть и поздно, мы нарушили наше молчание, высказались и узнали о взаимной горячей любви. Не стыдясь своих слез, мы плакали оба, точно хоронили нашу любовь. Через три недели меня действительно забрили в солдаты, а у Оли в этот день была свадьба, на которую она меня приглашала, чтобы увидеться в последний раз. Я не пошел. Долго ходил около их ярко освещенного маленького домика, оттуда слышались веселые голоса, смех, «горько», «горько», а я ходил и думал, думал свои грустные мысли. У меня не было уже уверенности в правильности данного ей совета…
Глава 2Царская армия
В октябре 1912 года, после того как меня «забрили», я рассчитался со своим хозяином. Прощание наше вышло трогательным, особенно с хозяйкой, Неонилой Матвеевной. Хозяин даже расщедрился: дал три рубля сверх расчетной платы, поблагодарил за честную службу и, к великому моему удивлению, попросил прощения за грубость в прошлом.
Поехал в деревню проститься с родителями. Там пробыл только шесть суток, не пришлось и «погулять», как было принято у молодых рекрутов. Отец взял с меня крепкое обещание «служить верой и правдой», что за мной никогда не будет провинностей и не попаду на гауптвахту. Тяжело было расставаться с родителями, братьями, сестрами. Особенно горько было прощаться с матерью.
В октябре вместе с другими призванными прибыл в Орел и был назначен в 17-й гусарский Черниговский полк, прежде именовавшийся 51-м драгунским Нижегородским полком. Задолго до службы мне приходилось слышать, что самая тяжелая служба — в пехоте, а самая длинная — на флоте, поэтому был очень доволен, что попал в кавалерию. Но кавалеристы утверждали, что самая тяжелая служба именно у них: у пехотинца только винтовка, у кавалериста же дополнительные шашка, и пика, и лошадь, и седло. Все требуется изучить, за всем ухаживать, особенно за лошадью. На уход за ней требуется не менее пяти часов, а там еще учеба. Единственно, где кавалеристу легче, это в походе — не идешь пешком. Да и то смотря какая лошадь попадется, иная идет все время рысью — все кишки вытрясет, согласишься лучше идти пешком.
Служба в кавалерии не казалась мне тяжелой: военные науки давались легко, я считался исправным и дисциплинированным солдатом. Вначале мне дали одну из тех строптивых лошадей, которые не ходили шагом, а только трусили, обходили препятствия и станки при рубке лозы; вообще от нее можно было ожидать всяких неприятностей в любую минуту. Однако вскоре мне заменили ее другой, лучшей лошадью, которая уверенно шла на препятствия, на станки при рубке лозы, и даже по утрам она была более суха и меньше в навозе, чем другие, и тем облегчала свой утренний туалет.
Конь этот, по кличке Амулет, в значительной степени помогал мне в усвоении конного дела — он хорошо знал команды: «рысью», «шагом», «галопом» и т. п.
По строевой и физической подготовке у меня было «хорошо», а конное, стрелковое дело и тактика шли на «отлично».
В каждом эскадроне были свои песенники, но в нашем 6-м эскадроне они считались лучшими. Руководителем хора и запевалой был у нас вахмистр Щербак. Мы выучили и хорошо знали много украинских песен, поэтому нас часто вызывали в офицерское собрание, часов в двенадцать, иногда и в час-два ночи, чтобы песнями развлекать подвыпивших офицеров. Я тоже был в числе песенников и нередко в награду получал двухкопеечную булку. Правда, львиная доля «наградных» приходилась вахмистру Щербаку.
Наш полк, имевший славную боевую историю начиная с конца XVIII века, с 1910 года находился под командованием брата царя, великого князя Михаила Александровича. Шла молва о его большой физической силе. Как память о ней в офицерском собрании хранилась под стеклом серебряная тарелка, свернутая в трубку, и разорванная вся сразу колода карт. В нашем полку особо любимой, хорошего напева была песня, воспевающая самоотверженность, проявленную в 1805 году на реке Шёнграбенка.