Оглядываясь на свою жизнь с высоты уже 75-летия, приходится сожалеть, что в силу жизненных обстоятельств смог получить в 1902 году только низшее образование и в какой-то степени расширить имеющиеся знания на краткосрочных курсах, где довелось изучать военное искусство, закреплять боевой опыт теоретически. Считаю важным сказать и то, что я постоянно учился у своих подчиненных народной мудрости и у своих добрых соседей, и у своих начальников, которые, не жалея ни времени, ни сил, передавали нам, командирам из народа, свои глубокие познания, а самое главное — культуру, воспитанность взаимоотношений. Благодаря им я, солдат старой русской армии, в 1920 году успешно командовал кавалерийской бригадой и в последующие годы медленно, но уверенно поднимался вверх по командирской лестнице…
Вера в дело великого Ленина, могущество Советского государства, непревзойденные моральные и боевые качества советских воинов — главное, о чем я стремился рассказать в своих воспоминаниях. После их выхода в свет в журнале «Новый мир» и затем в 1965 году в Воениздате мною получено множество писем.
Читатели пишут мне: «Поражаемся вашей стойкости, удивляемся вашему героизму. По вашим воспоминаниям мы учимся быть честными». Отдельные читатели упрекают меня за жесткость оценок действий командарма М., комдива В. Т. Маслова, который по безответственности мог бы завести нас в расположение противника. А генерал-лейтенант Фоминых обиделся, когда я напомнил о телеграмме «не выдавать плановое обмундирование» накануне моего ареста в 1938 году. Меня радуют замечания, подчас сердитые, добавления, уточнения читателей по воспоминаниям «Годы и войны». С учетом просьб читателей в более полном издании книги будут шире раскрыты события моей жизни и названы своими именами и командарм М., «бдительный» представитель КГБ Серов и другие лица, с которыми мне довелось встречаться на своем многотрудном жизненном пути.
Идти вперед по жизни и по службе помогало самообразование. Книги — мои постоянные и верные друзья. А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, А. И. Герцен, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, В. Шекспир, В. Гюго, Ч. Диккенс, М. Сервантес, Д. Лондон, А. Франс, Д. Голсуорси, М. Твен, Я. Гашек, Б. Шоу и другие писатели — мои учителя.
Многое передали мне при встречах, в личных беседах И. Г. Эренбург, Л. М. Леонов, К. Г. Паустовский, П. Г. Антокольский и другие.
Я благодарю судьбу, которая свела меня с замечательным, душевным человеком, который, притягивая к себе, как бы намагничивая, поражал своей добротой и глубиной мысли, — с Александром Трифоновичем Твардовским. Уверен в том, что время поднимет А. Т. Твардовского еще выше, на те высоты, которые он покорил своим талантом. Александр Трифонович самородок, которых может рождать русская земля…
Я вижу свои воспоминания полными. И вновь и вновь хочу сказать, что мои мемуары не выдуманный сюжет, а реальная жизнь. Конечно, жаль, что из-за «недостатка бумаги» мою рукопись безжалостно сократили.
Заканчивая свои рассуждения, хочется выразить такую мысль: бывает, что прочитал книгу и из прочитанного в памяти не осталось ни одной заслуживающей внимания мысли, а прочитаешь другую — и ее содержание остается в памяти на многие годы.
«Не говорите о себе плохо, — сказал мудрец, — ваши друзья сделают это за вас».
И последнее: один из уважаемых мною людей сказал мне: «Ваши «Годы и войны» невозможно найти в магазинах, получить в библиотеке, а другие книги воспоминаний лежат неразрезанными…»
Отмечу и еще одно: в своей жизни и на службе часто и много рисковал, стремясь не уничтожать противника, а пленить его. И эти мои убеждения брали верх. Наша 3-я армия постоянно брала много пленных при наших меньших потерях.
Свою жизнь я описал такой, какой она была — со всеми невзгодами, горькими переживаниями и радостями, стараясь обо всем рассказать без преувеличений и прикрас. Воспоминания написаны так, как они отложились в моей памяти, — ведь дневников я не вел, и по тем материалам, которые были написаны исходя из требований службы. Документы архивов помогли мне подготовить подлинную основу книги, дополнить ее подробностями, личными впечатлениями, мыслями о событиях и людях. Оценку моих воспоминаний дадут читатели своим вниманием к их содержанию, к мыслям, высказанным мною.
Генерал армии А. В. Горбатов
2 мая 1966 года, Москва
Глава 1Крестьянский сын
Наша семья Горбатовых в 1902 году состояла из отца Василия Алексеевича, матери Ксении Акакиевны, пяти сыновей — Николая, Ивана, Александра, Георгия, Михаила и четырех сестер — Татьяны, Анны, Марии, Клавдии; самая младшая, Евдокия, родилась значительно позже. В то время когда старшему было 20 лет, Клавдии, девятой по счету, исполнился один год.
Отец, набожный и трудолюбивый, был строгих правил: не пил, не курил и не сквернословил. При его среднем росте, болезненности и худощавости он казался нам, детям, обладателем большой силы, ибо тяжесть его руки мы часто ощущали, когда она обрушивалась на нас с «учебной целью». Учил же он нас на совесть.
Мать, тоже набожная, была великая труженица. Вставала раньше всех и ложилась позже всех. Мы никогда не видели, чтобы она сидела, ничего не делая, отдыхала сложа руки. Заботы о большой семье и хлопоты по хозяйству отнимали у нее очень много времени. Постоянная нужда в деньгах требовала с ее стороны большой изобретательности: как и чем накормить, во что обуть и одеть свое многочисленное семейство.
У нас было заведено, что новая одежда покупалась только старшим брату и сестре, а вся старая, перешитая, латаная и перелатаная, но всегда чистая, переходила по наследству к младшим. Мы всегда были одеты чисто, без дыр и прорех, а на заплаты мы не обращали внимания. Любила нас мать и за каждого из нас болела душой крепко, а мы в свою очередь отвечали ей большой любовью и уважением. На ее же плечах лежала забота и уход за животными — коровой и лошадью. Она успевала работать в поле и в огороде, правда с нашей посильной помощью.
Труд был основой нашей семьи, даже старшая из младших сестер, семилетняя Аня, считалась уже работницей, так как она присматривала за тремя малышами, когда более старшие уходили из дома.
К хлебу в нашей семье относились крайне бережно, потому что своего хватало только до Нового года. Каждый раз, когда мать резала хлеб, ей приходилось очень тщательно соразмерять куски. Ведь за каждым ее движением напряженно следило несколько пар внимательных глаз: не оказался бы чей кусочек больше и толще. Иногда в нашей обычно дружной семье по этому поводу вдруг вспыхивала ссора, порой переходившая в потасовку. Впрочем, порядок быстро наводился вмешательством отца с его неукоснительным судом: тому — подзатыльник, другому — шлепок, и все успокаивались.
Несмотря на то что в семье все работали по мере своих сил, жили мы бедно, впроголодь. Корова была действительно нашей кормилицей. Молоко, сметана, масло продавались на базаре; ежегодно выпаивался теленок, и тоже — на базар. Молоко иногда нам перепадало, правда больше снятое, но нашим прожорливым желудкам всегда было мало.
Как я уже упоминал, была и лошадь. Но лошади как-то «не приживались» у нас, к великому нашему горю. Купит отец лошадь, поработает на ней весну, лето, и смотришь — она пала. Конечно, это не являлось следствием плохого ухода за ней (лошадь — всегда основное для каждого крестьянина) или непосильной работы. В то время хорошая рабочая лошадь стоила рублей шестьдесят — семьдесят, для нас же это был такой капитал, о котором мы и мечтать не смели. Поэтому лошадь выбиралась и покупалась по цене, доступной нашему карману, то есть рублей за пятнадцать, десять и даже семь. Понятно, это уже была старая, изработавшаяся лошадь, находившая у нас в скором времени свой естественный конец. Это было большим горем для нас, которое наша семья пережила четырежды за 10 лет. Большого труда стоило отцу и мне, его главному помощнику, содрать шкуру с худой павшей лошади. Трудность эта заключалась в том, чтобы, снимая шкуру, нигде не порезать, так как каждый порез считался изъяном, понижающим стоимость ее. Обычно мы благополучно справлялись с такой работой. Продавалась шкура за три, иногда даже за четыре рубля. Таким образом выручалась часть стоимости живой лошади.
В нашей и окрестных деревнях существовал обычай: поздней осенью, по окончании полевых работ, уходить на зиму в отхожий промысел на выделку овчин. Все мужское население, достигшее 12 лет, вместе со взрослыми покидало свои семьи до Масленицы, а порой, в зависимости от количества работы, задерживалось и на первые недели Великого поста. Этому последнему обстоятельству все радовались: чем дольше работали, тем больше получался заработок, кроме того, и начесанной с овчин шерсти привозили больше. Женщины и девушки, не работавшие на текстильных фабриках в городе Шуе, в течение всей осени и зимы, как правило, в свободное время пряли шерсть, вязали на продажу варежки, носки.
И вот, наконец, проходила зима. Наступали весна, лето, не нужно больше думать о теплой одежде, обуви!
К западу от нашей деревни Пахотино находились большие леса, поруби и болота. Сколько там было грибов, всевозможных ягод! Начиналась своеобразная «страда» — хождение по грибы, по ягоды. Самыми ранними появлялись сморчки в порубях, где еще местами держался нерастаявший лед. А самыми поздними были рыжики, которые даже при наступлении осенних холодов продолжали вылезать из песка в редком сосновом бору. Обычно на сборы грибов и ягод отправлялись целыми семьями, как у нас, так и в соседних деревнях. Каждого охватывал спортивный азарт: кто наберет больше и лучшего качества. У нас в семье повелось так, чтобы самая лучшая и красивая ягодка отправлялась в кузовок, а не в рот. Какой соблазн приходилось испытывать нам, ребятам! Но сознание того, что на базаре будет цениться только самая лучшая ягода, часто удерживало нас от искушения. А сколько верст босиком приходилось исхаживать по лесу в поисках грибов! Грузди и рыжики высоко ценились самые маленькие, то есть величиной с трех-пятикопеечную монету, да притом без малейшей червоточины. Особенно ценился белый гриб, шедший в продажу как в сыром, так и в сушеном виде. Большие грибы, даже с червоточинкой, оставлялись для собственного потребления. Осенью брали клюкву, а после первых морозов и калину.