— Как же нам быть?
— Сначала надо произвести разведку, узнать, сколько в селе белых, а потом решать вопрос о способе наступления, — ответил я и выразил желание произвести разведку.
Нас, желающих, оказалось трое. План был прост: кустарником, огибавшим село справа, выйти в его тыл и у работающих в поле крестьян узнать, сколько белых вошло в село. Без осложнений обошли село, вышли кустарником на его противоположную опушку. Оставив товарищей и свою лошадь, направился к работавшему неподалеку крестьянину и спросил: «Сколько белых в селе?» На что он ответил: «Дюже богато». Я называл цифры 100, 300, 500, и ответ был один: «Бильше, бильше».
Вернувшись к товарищам, поделился полученными сведениями. Мои товарищи решили, что этих сведений будет достаточно для командира эскадрона, чтобы не атаковать село одним эскадроном. Но мне пришла в голову смелая мысль — проскочить село с тыла и лично убедиться, сколько это — «дюже богато», при этом, добавил я, «противник не успеет сделать и выстрела, как мы уже проскочим село». Несмотря на то что план был слишком рискованным, можно даже сказать бесшабашным, он был принят единогласно.
К селу мы подъехали шагом, потом перешли в рысь, по селу скакали галопом, с обнаженными клинками и громкими криками «ура!». Белых в селе было очень много: одни сидели около хат, другие группами ходили по широкой улице, но, увидев нас, несущихся по улице с обнаженными клинками как брызги от лаптей, разбегались во все стороны и скрывались в огородах и садах за хатами.
Мы рассчитывали, что нас примут за головных, атакующих село с тыла, и не посмеют сделать ни одного выстрела, — так и получилось.
Когда мы занимали это село, то командир нашего эскадрона размещался в доме священника. Мы были уверены, что и теперь в доме попа находятся офицеры или их штаб. Как говорится, аппетит приходит во время еды, у нас же, по-видимому, от успеха закружилась голова, и мы решили наш риск довести до максимума. Подскочив к дому священника, мы с Григорием соскочили с лошадей, бросив поводья Сереже, с обнаженными клинками заскочили в дом… и увидели лишь зады офицеров, удиравших в сад. Мы взяли по небольшому чемоданчику, а я прихватил еще револьвер, лежавший на столе.
Снова вскочили на лошадей и помчались по селу с криками «ура!», держа в левой руке поводья и чемодан, а в правой обнаженный клинок. Мы хорошо понимали, что основная опасность ожидает нас на окраине села (на выходе в нашу сторону), — белые, находящиеся в охранении, всегда готовы к открытию огня. Но противник был так ошеломлен нашей выходкой, что, когда мы проскочили мостик через ручей на окраине, он не произвел ни одного выстрела! И только когда мы находились в 300 метрах от села, стали раздаваться сначала отдельные выстрелы, а потом был открыт пулеметный огонь.
Мы вернулись невредимыми, да еще с трофеями: двумя чемоданчиками и револьвером. В чемоданах оказалось белоснежное белье, которое было очень кстати: запасного белья у нас не было, и мы весьма страдали от насекомых. Револьвер, хотя и устаревшей системы, сохранял до 1938 года — он был памятью о молодости и нашей дерзкой выходке. Вскоре после нее я стал командовать взводом.
Наш эскадрон влился в кавалерийский полк 60-й стрелковой дивизии. Однажды полк наступал на одно село, но успеха не имел. Несколько командиров собрались на дороге около командира полка Акулова, обсуждая создавшееся положение. Уже стемнело. Вставал вопрос о ночевке: возвращаться назад было далеко, ночевать в поле холодно. Слышались предложения сделать еще одну попытку захватить село. Я предложил атаку села полком с фронта, а одним эскадроном атаковать во фланг. Командир полка, покуривая трубку, подошел ко мне, спросил: «А ты кто такой?» — «Командир взвода третьего эскадрона», — ответил я. «Так ты говоришь — эскадроном во фланг?» Я ответил утвердительно. Тогда командир сказал, что село будем атаковать снова через 1 час 30 минут. Готовьтесь! А обращаясь ко мне, добавил: «А ты попробуй со взводом обойти село и ударить во фланг или с тыла, да наделай побольше шуму и стрельбы».
Село, о котором шла речь, имело одну улицу до церкви и две от нее, расходящиеся на юг и юго-восток. Путь отхода противника лежал на юг. Наш взвод атаковал ту часть села, которая ответвлялась на юго-восток. С шумом и стрельбой мы захватили первый десяток хат, теснили слабо сопротивлявшихся белогвардейцев к церкви.
Трудно сказать, сколь великую пользу оказал наш взвод в овладении селом, но с тех пор командир полка стал меня замечать, и вскоре я получил в командование эскадрон.
Во второй половине 1919 года советской власти вновь пришлось пережить горечь неудач. Войска Деникина подходили к Москве (уже был захвачен Орел), а полки Юденича были под Петроградом. Но в целом год закончился общей радостью — нашим успешным наступлением на всех фронтах.
Лично для меня конец 1919 года ознаменовался большим событием: я был принят в партию. В то время ничего не знал о марксизме, но знал хорошо, что Ленина глубоко ненавидят все богатые люди и их прихвостни; знал, что коммунист-большевик Ленин совершенно не жил для себя, а весь свой необыкновенный ум и способности, всю свою жизнь посвятил непрерывной борьбе с капитализмом, за улучшение жизни рабочих и бедняков, за создание светлого будущего для их поколений. Не трудно было сделать вывод, что идти нужно было только за Лениным и вместе с коммунистами.
Однажды в начале 1920 года, когда мы уже теснили белых на юг, от нас ушли в разведку семь всадников. Вернулось пять. Вернувшиеся рассказали: «К селу, что в девяти километрах, подходили с осторожностью. Высланные в дозор, вероятно, что-то заметили; повернув коней, поскакали обратно. В это время по ним был открыт огонь, и они свалились с коней один за другим. Пули также летели в нашу сторону, мы недолго думая поскакали назад. Отскочив за бугорок, спешились и минут тридцать следили за селом — не подойдут ли наши пешие или конные, но их не было, не выходил из села и противник».
На другой день кавалерийский полк 60-й стрелковой дивизии после непродолжительного боя занял это село. От жителей узнали, что у наших дозорных подстрелили лошадей, а после этого захватили и их самих. Захваченных сильно били, все расспрашивали, какой части, сколько у нас конницы, кто командует. Но они ничего не сказали. Когда белые кавалеристы отходили, а их было человек пятьдесят, то оба захваченные были посажены на лошадей, в крови и без сапог. Так босыми ногами и опирались на железные стремена, хотя мороз был значительным, не менее 15–18 градусов.
За следующее село разгорелся сильный бой, овладели им после того, как один из наших эскадронов ударил с фланга, когда было уже темно. В середине села, у перекрестка дорог, у высокого креста увидели повешенных на дереве двух наших кавалеристов. У обоих на обнаженном теле — на груди и спинах — были вырезаны пятиконечные звезды.
Эскадрон, которым я командовал, был размещен на ночевку в этом же селе, на южной окраине. На нас было возложено охранение этого направления. Нами был выставлен полевой караул в сторону противника, на дороге. Поздно вечером начальник караула привел ко мне крестьянина, ехавшего со стороны противника. Из расспросов крестьянина выяснилось: находившиеся до нас в этом селе белые забрали у крестьян зерно, погрузили его на пятьдесят подвод и приказали вести его вслед за ними; крестьянин является одним из тех пятидесяти подводчиков, которые в данное время находятся на постоялом дворе в семи километрах отсюда. Подводы конвоировали пять белых конных, которые два часа тому назад ушли на юг и приказали, чтобы подводы на рассвете выехали на юг в указанный ими пункт. «Если же этот приказ не будет выполнен, — добавили они, — то вам будет плохо от тех, кто отступает за нами». Через час после ухода кавалеристов крестьяне-подводчики решили послать задержанного нами крестьянина в свое село, чтобы выяснить, имеются ли там белые или, может быть, пришли красные.
Хозяин той хаты, где я остановился, подтвердил, что все сказанное крестьянином — правда.
Обо всем этом я немедленно доложил командиру полка, выразив желание поехать на постоялый двор и вернуть подводы с хлебом. Согласие командира было получено, но с предупреждением быть весьма осторожным, чтобы не попасть в лапы врага и не разделить судьбу двух погибших разведчиков. Быстро собрался, взял с собой двух красноармейцев — одного пешего, а другого конного. Мы с пешим сели в сани крестьянина, а конный должен был ехать впереди в трехстах шагах от нас и при малейшей подозрительности предупредить нас окликом или выстрелом, чтобы мы успели повернуть лошадь назад.
Ночь была морозная и ясная, лишь изредка луна скрывалась за облаками, так что мы почти все время видели нашего конного. Проехав около трех верст, мы оказались около хутора. Подождав, пока конный осмотрел хаты, снова двинулись в путь. Через час крестьянин обратил наше внимание на силуэты высоких деревьев. «Это и есть постоялый двор», — сказал он. Подъехали к постоялому двору, я приказал сидевшему в санях красноармейцу повернуть лошадь в обратную сторону, проехать метров сто пятьдесят, оставаться там и внимательно смотреть; при появлении противника стрелять. Конного оставил у постоялого двора, а сам с крестьянином вошел в большой открытый двор. Тишина во дворе нарушалась лишь лошадьми, пережевывающими сено.
Мы вошли в большой приземистый дом. Там слышался дружный храп спящих. Стуком приклада винтовки об пол я разбудил спавших, у хозяина спросил: «Есть ли здесь красные?» — «Нет», — последовал ответ. «А белые?» — «Тоже нет». Тогда я предложил зажечь свет, ибо предыдущий разговор происходил в темноте. Пока хозяин зажигал масленку, все уже проснулись. Тогда я объявил крестьянам, что в их село пришли красные, что они могут запрягать лошадей и везти зерно обратно в свое село. Крестьяне, по-видимому, не поверили, считая это провокацией; одни продолжали лежать, другие, почесываясь, сидели на полу, но никто не двигался. Только когда мои слова подтвердил стоящий рядом со мной крестьянин, посылавшийся к нам, тогда все быстро вскочили и бросились во двор. Начали спешно запрягать лошадей. Приказав своему конному, стоящему у ворот, поторапливать крестьян, сам отправился к красноармейцу, находящемуся в санях. Подойдя, узнал, что все благополучно, и в тот же момент увидел, как из-за постоялого двора начали выбегать на дорогу вооруженные люди, примерно человек двадцать пять. Вот тут-то мы почувствовали свою полную обреченность: ехать на санях в сторону противника бесполезно, свернуть с дороги из-за глубокого снега не представлялось возможным, а во дворе в это время воцарилась полная тишина.