доложил о своих действиях и больших потерях. Тут же узнал, что временно подчиненный мне эскадрон и часть нашего эскадрона вернулись обратно ввиду сильного обстрела белополяков и уже более часа находились в полку. Командир полка сообщил, что наш удар по тылам был весьма удачным: поляки, почувствовав нас в своем тылу, больше не наступали, и мы получили возможность спокойно отойти. Потерь в двух эскадронах было: один убитый, пять раненых, в том числе я. Мое ранение оказалось сквозным: входное отверстие находилось в правой щеке ниже глаза, а выходное пришлось за ухом, но самочувствие было хорошее, если бы не большая потеря крови.
Лежа на госпитальной койке, много раз возвращался к моменту ранения, размышляя о своем поведении и самочувствии, в то же время задавал себе вопросы и искал на них ответы. Например:
Считая себя обреченным, ожидая смерти через несколько минут, почему не испытывал сожаления по поводу расставания с жизнью и почему не боялся встретить смерть?
Почему, ожидая смерти, думал сначала о двух полках — смогли ли они уйти через гать, потом была забота о тех, кто скачет за мной и как они выйдут без меня к своим, но не вспомнил в этот момент о родителях и дорогих моему сердцу людях?
На первый вопрос у меня был ответ: «Потому что погибал я один во имя спасения многих».
Второй вопрос объяснял тем, что в бою самыми близкими являются отдающие и готовые отдать свою жизнь за Родину, за наше общее дело, а ими являются товарищи по оружию.
Такие ответы давали удовлетворение, и я чувствовал появление ростков чего-то нового в своем мировоззрении. Думал о В. И. Ленине, думы и заботы которого посвящены всем нам, стало быть, и я начинаю мыслить в интересах не только личных, а и в интересах окружающих меня. Было отрадно сознавать, что я, Санька Горбатов, — коммунист.
Лечение в житомирском госпитале продлилось 14 дней, и 1 мая я вернулся в свой 100-й кавалерийский полк, который находился в селе Каменный Брод, юго-восточнее Новоград-Волынского.
Между тем в конце апреля поляки вновь перешли в наступление и вклинились в нашу территорию, 28 апреля заняв Жмеринку, а на следующий день — Винницу.
Под натиском Превосходящих сил противника соединения 12-й армии и правого фланга 14-й армии (командующий И. П. Уборевич), оказывая упорное сопротивление, начали отходить на восток. Ряд полков 17-й кавалерийской дивизии и 58-й стрелковой дивизии оказались отрезанными, потеряли связь со штабами дивизий и были вынуждены драться и отходить, не зная обстановки.
Большая часть нашего полка отходила южнее шоссе на Житомир. Ведя бой, мы задержались больше чем нужно и на подходе к реке Тетерев, юго-западнее Житомира, встретились уже с огнем пехоты поляков, находившейся на восточном берегу реки фронтом на запад. Река Тетерев не глубокая, но с обрывистыми берегами, труднопроходимая для конницы. Мы не стали прорываться здесь на восток; зная, что другие полки нашей кавалерийской дивизии отходят севернее шоссе, решили перейти шоссе западнее Житомира.
Повернули лесной дорогой на север. Пересекая шоссе, идущее на Новоград-Волынский, услышали стрельбу в Житомире и увидели обоз противника в количестве 33 повозок, идущий к Житомиру, и захватили его. Пройдя по лесу около четырех верст, сделали привал у ручья. Наши кавалеристы использовали привал не только для отдыха и кормежки лошадей, но и для того, чтобы пополнить свои запасы за счет присланного Польше из США. Интересно было наблюдать, как американские галеты, консервы и другое со смехом и радостью перекладывалось нашими кавалеристами в переметные сумы своих седел.
После привала прошли на север еще верст шесть-семь, услыхали сильную перестрелку на востоке. Решили ударить по противнику с тыла, тем помочь нашим. Атаковав противника, соединились с одним из стрелковых полков 58-й дивизии, взяв при этом более 40 пленных, 66 рослых и хорошо упитанных лошадей, десятка три повозок, большой запас продовольствия и немного обмундирования.
Вскоре под давлением противника нам пришлось отходить на Киев севернее шоссе.
На киевском направлении наступала многочисленная и хорошо оснащенная 3-я армия белополяков, а против нее на широком пространстве между железными дорогами, идущими из Киева на Коростень и Бердичев, у нас находились лишь две стрелковые и одна кавалерийская дивизии. Противник в пять раз превосходил нас силами.
Несмотря на проявленное нами упорство и героизм, мы вынуждены были отходить под ударами противника. Учитывая, что на этом участке фронта противник имел большое превосходство в силах и средствах, и в целях сохранения своих сил Реввоенсовет Юго-Западного фронта приказал командующему 12-й армией С. А. Меженинову оставить Киев и отойти за Днепр.
6 мая с болью в сердцах мы оставляли Киев. Трудно было объяснять красноармейцам: почему не успели или пожалели мы взорвать украшающий город цепной мост через Днепр. Интервенты, использовав свое превосходство, захватили невзорванные мосты и мощный железнодорожный узел Дарница. Они намеревались продолжать свое наступление, но в Дарницких лесах получили такое мощное сопротивление, что застряли в них и не могли занять Бровары и Борисполь.
После отхода за Днепр 17-я кавалерийская дивизия была расформирована, из нее были сформированы два кавалерийских полка и переданы один в 7-ю стрелковую, а другой — в 58-ю стрелковую дивизии. Я был назначен заместителем командира кавалерийского полка 58-й стрелковой дивизии, но фактически им командовал, поскольку командир полка длительное время болел. Наш полк оборонял восточный берег Днепра южнее Дарницы, почти до Триполья.
В первые июньские дни, когда Первая Конная армия под командованием С. М. Буденного и Фастовская группа войск, ведомая И. Э. Якиром, перешли в наступление на правобережье, а Днепр был форсирован севернее Киева 7-й стрелковой дивизией и Башкирской кавалерийской бригадой, наш кавполк получил приказ командира 58-й стрелковой дивизии П. Е. Княгницкого форсировать Днепр между Киевом и Трипольем.
Долина реки в этом районе была шириной до трех верст, поросла кустарником, ее пересекало множество проток, наполненных вешней водой. Западный берег реки был командным.
С комиссаром полка Шумиловым, начальником штаба и командирами эскадронов отправились на рекогносцировку реки. Проехали по берегу, пришли к единому мнению — форсировать реку в конном строю невозможно из-за быстрого течения, не говоря о том, что за рекой надо будет преодолевать протоки, и полк после ее преодоления утратит боеспособность.
Наше мнение было донесено командиру дивизии. Последовал короткий, но ясный ответ: «Под страхом расстрела командира полка реку форсировать. Княгницкий».
Снова выехали к реке и еще больше утвердились в своем первом мнении, но приказ есть приказ!
Что же делать? Как выходить из положения? Когда-то я переплывал у Кинешмы Волгу. Конь у меня превосходный, меня понимал, мы любили друг друга, и я решил сделать пробу на себе и своем коне. Уж если мне не удастся переплыть, то другим тем более будет не по силам. «Если потону, — думал я, — некого будет и расстреливать, но остальных спасу от верной гибели». Место форсирования было выбрано там, где ширина реки была примерно метров четыреста, а в трехстах метрах из воды выступала длинная песчаная коса, на которой можно сделать передышку. Я решил плыть налегке: разделся донага, с коня снял седло. Смело вошел в воду, и как только конь, потеряв землю, поплыл, я спустился с него, левой рукой держался за гриву, а правой направлял его движения. Отплыли метров двадцать, очутились в настоящем водовороте: на воде вились воронки. Коня течением отбросило, он поплыл против течения, сильно забив передними ногами. Опасаясь быть ушибленным, я отпустил повод. Воспользовавшись этим, он поплыл к своему берегу, а выйдя на него, отряхиваясь, заржал от горя, что потерял меня, или от радости, что спасся, выбрался из водоворота.
Поплыву на правый берег, решил я, посмотрю своими глазами, что он и прилегающая к нему местность из себя представляют.
Весной того года я еще ни разу не купался и плыл первый раз, вода была довольно прохладной, вероятно, не превышала 17–18 градусов. Температура воды и желание попасть на песчаный остров для передышки заставляли меня усиленно работать руками и ногами. При малейшей попытке дать отдых рукам меня быстро относило вниз по течению.
Чтобы сделать передышку на песчаной косе, я опустился в воду метров на триста выше острова, но просчитался, не учел столь быстрого течения. Не проплыл я и половины расстояния, как поравнялся уже с головной частью песчаной косы. Меня начал вдвойне пробирать холод от температуры воды и от боязни не попасть на остров. Но чем усиленней работал руками, тем быстрее проносился мимо песчаной косы. Вот поравнялся уже с концом острова, а до него более полсотни метров. Меня охватил страх: на остров уже не попадаю, а до берега не доплыву, потому что выбился из сил совершенно, и к тому же одну ногу начала сводить судорога, которой раньше никогда не испытывал. Трудно описать то безнадежное состояние, которое я пережил в тот момент.
Смерть… Сколько раз за свою жизнь думали и говорили: «Родимся для того, чтобы умереть», «Смерти никому не миновать» или «Наступит когда-то и наш конец». С этой мыслью как бы смиряешься и нередко спокойно рисуешь в своем воображении момент, когда наступит последний вздох.
Но другое дело, когда возможность смерти оказалась так близко… Трудно сказать, сколько секунд-минут длилось мое необычно тяжелое переживание, когда исчезала последняя надежда — песчаная коса. Оглядываясь, видел своих товарищей, которые шли по берегу, они держались на моем уровне и, конечно, не знали о моих предсмертных мучениях и переживаниях; видел ярко сияющее солнце и кустарник на том берегу. Я слышал какие-то крики с берега, но не мог понять, что они означают, оглядывался на берег и сам невнятно кричал: «Прощайте, прощайте!» Вопреки своей неизменной уверенности, что на войне меня не убьют, не ранят, что буду жить долго, пришло сознание того, что погибаю глупо и рано в свои 29 лет, даже не узнав, прогонят ли поляков с родной земли. Мелькнула мысль и о многострадальных родителях, которые уже лишились троих сыновей, а теперь будут оплакивать меня, четвертого.