Несмотря на мое распоряжение о возврате взятых у них лошадей, крестьяне продолжали считать, что с ними шутят, и моему распоряжению не придавали значения. Вышли от меня обиженные и только после того, как получили обратно своих лошадей, они снова пришли ко мне и очень извинялись, что не признали во мне командира бригады. Оправдываясь, говорили:
— Мы служили в царской армии, командиры бригад были всегда солидные, уже седые, а вы как и все красноармейцы, да еще моложе многих из них.
— Мне не за что вас извинять, — сказал я. — Вы, как старые солдаты, еще больше удивитесь, если узнаете, что я сын такого же бедняка, как вы, и еще в прошлом году был рядовым красноармейцем. Все это стало возможным только при Советской власти.
В те же дни перед одним из наступлений было решено: стрелковые части прорвут оборону противника, а конница использует образовавшийся прорыв для развития успеха. Назначенные часы проходили один за другим, но пехота наступать не начинала. Прибыв к командиру стрелкового полка, я резко выразил ему свое неудовольствие. Пока командир полка в свое оправдание приводил различные причины, я заметил, что один из кавалерийских начальников постарался укрыться за кустами.
Кончив разговор с командиром полка, я пошел за кусты, чтобы узнать, кто это из кавалерийских командиров такой пугливый. К своему великому удивлению и радости, я узнал в нем друга своего детства Леньку, с которым расстался, уходя в армию. Это он когда-то познакомил меня с Олей…
Узнав друг друга, мы обнялись и расцеловались. Он рассказал, что служит в этом полку начальником конной разведки, сообщил о всех новостях в Шуе. Об Оле ничего нового не знал.
Я спросил: почему он, такой смелый среди девчат, хотел скрыться от меня за кустами?
— Я тебя не узнал, — ответил Ленька, — а увидев такого сердитого большого начальника, посчитал за лучшее не попадаться ему на глаза.
Поговорив несколько минут, мы с ним расстались, и, как оказалось, навсегда. Но в памяти моей всегда живет веселый голубоглазый друг юности — Ленька.
Память невольно отбирает из прошлого то, что так или иначе отозвалось в последующем. Два случая, две мои ошибки, я пронес через всю жизнь; и сам очутился в положении человека, считающего себя жертвой чужой ошибки.
В штабе нашей бригады начальником разведки был Виноградов. С первого взгляда он мне не понравился: рыжие волосы, одна нога короче другой. Окончил он Гатчинское военное училище еще при царе, был грамотным, интеллигентным человеком, обязанности свои выполнял добросовестно, но при всем этом я почему-то относился к нему с недоверием.
Как-то при отступлении я с пятью всадниками уходил из села последним; за мной километрах в четырех следовал только разъезд. Село уже осталось у нас сзади, и вот на дороге я увидел прихрамывающего человека, идущего с чемоданом в руке. Приблизившись, узнал в нем нашего начальника разведки Виноградова. У меня мелькнула мысль: «Хочет попасть в плен к полякам, только не рассчитал, не знал, что я остался позади него». Меня взяло такое зло, что даже выругать его или плюнуть в его сторону не хотелось, и я подумал: «Пусть остается, одной сволочью у нас будет меньше!» Проезжая мимо, не сказал ему ни слова, но обратил внимание на его смущенный вид. На следующей ночевке в штабе я увидел его снова. Выяснилось, что он проспал при ночевке, а проснувшись, узнал, что все уже ушли, вот и догонял со своим неизменным чемоданом. Мне было очень стыдно встречаться с ним, ведь я проехал мимо него молча, не захватил его чемодан, нести который ему, хромому, было очень трудно, а главное, что заподозрил его в таких подлых намерениях…
Задумался я и над тем, что первое впечатление может быть обманчивым. Работая с товарищем Виноградовым вплоть до 1923 года, я видел его старание и добросовестную службу.
Но вот он уехал в отпуск в Башкирскую Республику, а при возвращении в ту же ночь был арестован в полку и увезен в Житомир. Там, обвиненный в шпионаже, он просидел почти пять месяцев в камере смертников. Особый отдел сообщил мне, что Виноградов во время отпуска каждый год бывал в Польше, очевидно, работал на нее. У меня вновь шевельнулась мысль в правильности моего первого впечатления. Через пять месяцев, вернувшись в полк, Виноградов доложил, что был арестован по ошибке, и рассказал следующую историю: когда он возвращался из отпуска, вместе с ним в купе ехал какой-то человек, с которым он в дороге познакомился и играл в шахматы. Этот новый знакомый очень интересовался Виноградовым, расспрашивал его о том о сем, а он, Виноградов, допустил оплошность, сказав, что полк стоит в Староконстантинове. Этот новый знакомый оказался работником Житомирской ЧК, которая давно разыскивала Виноградова с таким же именем и отчеством. И вот в последний раз после пятимесячного следствия Виноградова вызвали к следователю. Войдя в комнату, он увидел там, кроме следователя, какого-то гражданина. Этот гражданин пристально приглядывался к вошедшему Виноградову, а потом сказал следователю: «Нет, это не он, того я знаю хорошо». С глубокими извинениями и сообщением в бригаду о допущенной ошибке Виноградова отпустили…
А вот другой случай, и совсем как будто иной, но чем-то близкий к рассказанному.
В 1920 году во время большого привала в лесу мне доложили, что поймали шпиона. При выяснении причин нахождения его в лесу молодой человек сказал, что искал пропавшую корову, что сам он является крестьянином села, которое находилось от нас в трех километрах. На мой вопрос, сколько лет он живет в указанном селе, был ответ — всю жизнь. А вот когда я ему предложил назвать окружающие села и деревни, он не смог назвать ни одного. Желая его припугнуть, сказал бойцу — «расстрелять», и в то же время был отвлечен другим вопросом, но сразу же вспомнил о задержанном. Зная дисциплинированность башкир, подумал, что они действительно расстреляют, приказал вернуть подозреваемого, но в это время услыхал выстрел, и последовал доклад, что «шпион расстрелян». У меня было 99 процентов уверенности, что это действительно шпион, и, несмотря на то что за годы войны приходилось много убивать, колоть, рубить, сердце не совсем еще очерствело, так что нехватка одной сотой процента для полной уверенности заставила меня сильно сожалеть о поспешном и неосмотрительном приказании…
…После длительного и тяжелого отступления мы оказались на восточном берегу реки Случь, южнее города Новоград-Волынского. В начале октября конница противника прорвалась через прерывчатый фронт пехоты севернее нас и пошла по нашим тылам в восточном направлении. Нашей бригаде было приказано сняться с участка обороны, догнать и разгромить конницу противника.
На путь следования противника мы вышли на следующий день и находились от польской конницы в 40 километрах. Дистанция, разделявшая нас, с каждым днем сокращалась, несмотря на то что у противника были лошади крупные, настоящие кавалерийские, а у нас — небольшого роста, но выносливые, уральские; мы захватывали отстававших кавалеристов и их повозки. Первый бой, к тому же удачный, с прикрытием противника, мы имели южнее города Коростень в десяти километрах. Теснимые нами остатки прикрытия отходили не на Коростень, а в северо-западном направлении. Это дало нам понять, что противник почувствовал наше приближение, начал отход из Коростеня в западном направлении, но он уходил так быстро, что догнать мы его не могли. Позднее мы узнали: противник почувствовал угрозу нашего подхода; не успев причинить вреда городу и железнодорожному узлу, поспешил с отходом.
Итак, конница противника, прогулявшаяся по нашим тылам на глубину более ста километров, оставив много убитых, пленных и большое количество лошадей, ранив у нас всего до десятка красноармейцев, была вынуждена вернуться восвояси, не выполнив поставленной ей задачи.
Нашей бригаде довелось участвовать и в последних боях с белополяками.
Нам стало известно, что с 18 октября 1920 года начнется перемирие и будет зафиксирована линия, занимаемая нашими войсками и войсками противника. 17 октября мы наметили себе план действий на следующий день с задачей захватить как можно больше территории.
К вечеру 18 октября левым флангом бригады мы продвинулись на 35 километров до города Староконстантинов, но в это же время на правом фланге, у местечка Любар, поляки перешли в наступление и потеснили нас до восьми километров. К вечеру положение было восстановлено и захвачено около 250 пленных и трофеи. После перемирия, выполняя приказ, я отправился в местечко Любар к польскому генералу для установления линии, занимаемой обеими сторонами. При мне были два политрука эскадронов в качестве ординарцев и трубач с белым флагом. У линии польской обороны меня встретил польский офицер и проводил на квартиру генерала. Можно себе представить самочувствие вчерашнего солдата, а ныне комбрига, перед встречей с вражеским генералом, да еще на его территории!
Оставил трех человек у ворот, вошел в небольшой одноэтажный дом, где помещался генерал. Сначала поздоровался за руку с седовласым генералом, а потом также и с его двумя денщиками, возившимися с большими генеральскими чемоданами. При этом генерал сделал мне замечание, сказав: «Здесь не место агитировать за советскую власть». — «Ну и шельма, — подумал я. — То, что я поздоровался за руку с денщиками после генерала, он считает агитацией».
Когда стали устанавливать линию, занимаемую войсками, генерал упорно настаивал на том, что их часть находится в восьми километрах восточнее местечка Любар. «Да, она была там до пятнадцати часов 18 октября, — сказал я, — но теперь эта часть в качестве пленных находится уже в ста километрах от Любар и шагает на Киев».
Генерал задал вопрос: «Сколько вами захвачено пленных?» — «Более пятисот человек», — не задумываясь ответил я. Генерал стал что-то подсчитывать, а я в это время ругал себя за неправильно названное количество пленных, увеличенное в два раза. После целого ряда доказательств генерал был вынужден согласиться. Линия фронта, обозначенная на моей карте, была нами подтверждена, и я благополучно вернулся к своим.