Поэтому в соревнованиях на фигурную езду, на высшую выездку лошадей мы немного уступали первенство соседям. Приходилось слышать от командира дивизии: «Горбатов не любит манежа, он увлекается полем». Так записано в моей аттестации того времени. Но я упорно не считал это недостатком, поскольку это давало возможность больше заниматься боевой подготовкой. Я получал полное удовлетворение при разборах учений, проводимых старшими начальниками. Не было случая, чтобы полк серьезно упрекнули на разборе какого-либо учения; часто мы слышали: «Поле для полка Горбатова — его стихия», «Полк в поле как рыба в воде», «Действия полка являются светлым местом этих маневров».
Моим верным помощником в то время был комиссар полка П. С. Дьяченко, член партии с 1918 года. Это был любимец бойцов, человек беспокойный, вникавший во все поры жизни и учебы полка. Участник штурма Зимнего дворца, он отважно воевал и в Гражданскую. Во время стычки с бандой вышел из строя командир эскадрона. Тогда эскадрон возглавил комиссар полка. Командовал он умело, смело и решительно. Банда была разгромлена. Конники захватили восемь пленных и станковый пулемет. Наш комиссар служил живым примером для каждого бойца. Он был отличным кавалеристом — на дивизионных соревнованиях по рубке часто выходил победителем, ему вручались первые призы.
Наравне с тактической подготовкой нами большое внимание уделялось политическим занятиям, стремились, чтобы каждый боец знал внутреннее и международное положение страны, понимал, для чего он служит и что он защищает, мы повышали общеобразовательный уровень в общем-то малограмотных своих бойцов.
Старательно мы занимались и стрелковым делом: боевой стрельбой на неизмеренные расстояния, по замаскированным и появляющимся мишеням и стрельбой из станковых пулеметов с закрытых позиций. Поэтому полк уверенно удерживал первенство в полевой подготовке как по коллективным, так и индивидуальным стрельбам. Да и сам я стрелял, как правило, отлично:.за успехи на дивизионных соревнованиях 1924 года я получил большие золотые часы с боем, секундомером, показывающие месяц, число, день недели. Этот подарок до сих пор берегу как память. Приз я взял и в 1926 году.
Однажды на дивизионных соревнованиях разыгрывались золотые часы большой ценности. Из полка нужно было выделить команду в составе десяти человек. Я был в большом затруднении, кого включить в список. У нас было много отличных стрелков, которые выбивали по 43–48 очков из 50 возможных. Когда список был составлен, командиры узнали, что я в него не включил себя, и опротестовали.
— Я выбиваю сорок одно — сорок два очка, а в список включены те, кто стреляет более метко, — ответил я.
— Меньше сорока двух вы никогда не выбиваете. А мы сегодня — сорок шесть, завтра — тридцать девять, — ответили они.
Товарищи настояли на включении в список и меня. На соревнованиях из 45 представленных командиров 43 выбили менее 40 очков. Лишь один комвзвода 10-го полка да я выбили по 41 очку. При перестрелке комвзвода выбил 37, а я 46 очков.
Над нашим полком шефствовали рабочие Макеевского металлургического завода, крупнейшего по тому времени. На заводе я был два раза. В один из моих приездов директор, высококвалифицированный инженер, показывал мне завод. Сильное впечатление произвели на меня слаженность в работе многочисленных рабочих: опытные сталевары, словно шеф-повара, внимательно следили через маленькое оконце домны за бурлящей огненной массой, чтобы не переварить, чтобы вовремя выпустить ее в гигантские ковши раскаленной струей, искрящей и брызгавшей миллионами звезд. Металлические полосы, как длинные извивающиеся змеи, выскакивали из прокатных станов. Всюду тянулись рельсы, по которым катились паровозы, вагоны и вагонетки.
От всего виденного я был в восхищении, высказал это директору, добавив: всю эту сложную работу в совершенстве должен знать директор.
— Да, — с чувством своего превосходства (как мне показалось) согласился со мной директор и добавил: — Это не то что у вас, военных: направо, налево.
Мне стало обидно за военных, за невысокую оценку их работы, и я сказал:
— По всему видно, что вы плохо представляете себе работу военных. Работа военных, если взять командира дивизии, не менее, а может быть, более сложная, чем ваша. Задача завода — выполнить план по количеству и качеству продукции. Чем больше и лучше работают рабочие, тем больше их заработок. Мы, военные, тоже должны качественно выполнить свой план боевой и политической подготовки, подготовить солдат и командиров так, чтобы они могли выполнять задачи с меньшими потерями в людях и технике. А еще разница в том, что на заводе результаты работы видны каждый день, а мы, военные, по-настоящему увидим свои результаты только на войне, где исправлять ошибки, устранять недоделки, наверстывать упущенное будет поздно. За все придется расплачиваться очень высокой ценой — человеческой кровью, а кровь людская, как известно, не водица.
21 января 1924 года, задолго до рассвета, я выехал с комсоставом полка в поле для проведения занятий. К вечеру возвращались домой. На большой дороге нам стали встречаться люди, шедшие из местечка с понуро опущенными головами, а некоторые — с заплаканными глазами. Сначала мы думали, что это от резкого встречного ветра, а когда приехали в военный городок, то и там увидели такую же картину среди красноармейцев и командиров. Я спросил одного из них:
— В чем дело, почему плачете?
— Да неужели вы еще не знаете? Умер Ленин…
От этой вести больно сжалось сердце. Взяв себя в руки, я посмотрел на приехавших со мной. У всех по щекам покатились слезы, а руки невольно тянулись к глазам, чтобы смахнуть их.
В этот и последующие дни только и было разговоров о страшной, невосполнимой утрате. Везде слышалось: «Не стало самого дорогого, самого нужного, самого любимого человека». Думалось, неужели нельзя было спасти, сохранить, ведь он был еще совсем не старым? Никогда ни до этого, ни после я не переживал столь великого горя.
Нельзя выразить словами и описать глубину безысходного горя, которое пережил в то время каждый советский человек. Да, было что оплакивать, ведь мы потеряли величайшего из организаторов, того, кто не только провозглашал идеи, изумлявшие весь мир, но и умел осуществлять, претворять их в жизнь.
Не было сомнения в том, что наши враги по-иному реагировали на смерть дорогого нам Ильича. Они, безусловно, радовались нашему горю, надеялись на разброд в наших рядах, на раскол в рядах Коммунистической партии.
Но их надежды не оправдались. Коммунисты еще крепче сплотились вокруг ленинского ядра — Центрального Комитета. На призыв партии откликнулась лучшая часть рабочих и крестьян, в короткий срок ее ряды пополнились новыми членами в количестве 250 тысяч человек.
В эти скорбные дни я и комиссар полка на собраниях горячо призывали каждого члена партии и партийную организацию в целом быть ближе к красноармейцам, проявлять больше бдительности и мобилизовать всех без исключения на более высокие достижения в боевой и политической подготовке и укрепление дисциплины.
Зимой 1925 года я был командирован в Москву на совещание высших кавалерийских начальников. Сидя в купе вагона, беседуя с попутчиками, увидел через открытую дверь проходившего по коридору высокого, плотного человека в военной шинели. Мне были видны лишь его спина и затылок, но тем не менее показалось в его фигуре что-то давно знакомое, отчего у меня по спине даже пробежал холодок. Я быстро встал и вышел в коридор, чтобы посмотреть, куда пошел человек, который воскресил в памяти эпизоды солдатской службы. Он вошел в одно из купе нашего вагона. Я пошел по коридору, чтобы увериться в своем предположении — увидеть его лицо.
Да, я не ошибся, это был он, бывший штабс-ротмистр Свидерский (на фронтах Первой мировой войны он стал ротмистром и подполковником), который обучал нас, молодых солдат, в 1912–1913 годах и который в моей памяти оставил хорошее впечатление как знаток военного дела и очень плохое как человек, безжалостно относившийся к солдатам.
Я был сильно взволнован этой встречей, ходил по коридору, думал: почему он в форме командира Красной Армии, почему он не за границей? Я решил непременно к нему подойти. В купе, где было место Свидерского, ехало трое пассажиров: двое из них гражданские, а третий он — военный, с тремя прямоугольниками на синих петлицах.
Входя в их купе, я извинился за свое вторжение и обратился к военному с вопросом:
— Если не ошибаюсь, вы Свидерский?
— Да, я Свидерский, — ответил он.
— Тогда мы с вами хорошо знакомы, — добавил я.
Он пригласил меня сесть рядом с ним на диван. Присев рядом и взглянув на Свидерского, я поймал его изучающий, настороженный взгляд.
— Вы знали Блохина, Пантелеева, Андриевского? — спросил я.
— О да, хорошо знал, — ответил мой собеседник. Назвал по имени и отчеству командира 17-го гусарского полка, командира 6-го эскадрона, в котором я служил, и братьев Андриевских знал хорошо — того и другого. (Это были сыновья орловского губернатора, большие шалопаи и пьяницы, и оба служили в 17-м гусарском полку.)
— А Горбатова не помните? — спросил я.
— Горбатова, — повторил он с растяжкой, — так вы и есть Горбатов? Вы, кажется, были в нашем полку вольноопределяющимся?
— Да, я Горбатов, но я не был вольноопределяющимся, а служил у вас в 1912–1913 годах солдатом.
Мне показалось, что, несмотря на свой громадный рост, он сразу стал как будто бы значительно меньше, но не растерялся и заметил:
— Мне очень приятно возобновить с вами знакомство, — и, показывая на мои знаки различия (как и у него), добавил: — Рад видеть, что мое обучение пошло вам впрок!
— Да, ваша учеба не пропала даром, за это вам спасибо, — ответил я.
Он рассказал, что является председателем ремонтной комиссии, закупающей лошадей в наших республиках и за границей и поставляющей их армии. Стал расспрашивать меня, где я служу и в какой должности. Узнав, что я командир кавалерийского полка, спросил, имеются ли у меня претензии по поставляемому нам конскому составу. И, не дав ответить на этот вопрос, рассказал, что комиссаром в ремонтной комиссии работает у него Силиндрик, член партии с 1905 года, что он и его комиссар едут в Москву на совещание высших кавалерийских начальников.