Никогда ни одним словом не обмолвился я о своем неудачном поиске, даже Ванька не узнал об этом. Вопрос о цветке так и остался мною не решенным: цвел папоротник или я заснул и прозевал его?..
Зима 1901/02 года прошла незаметно. Весной заканчивалась моя учеба, надо было готовиться к экзамену. Сияющий, принес я домой похвальный лист. Не помня себя от радости и гордости, я вручил его матери, которая заплакала от счастья. Впрочем, вся семья радовалась вместе со мной и хвалила меня. Окончание школы накладывало на меня совсем уже другие обязанности по хозяйству. Два старших брата Николай и Иван, а также старшая сестра Татьяна работали в городе. Мальчик, окончивший школу, становился помощником родителям и работал вместе с ними. Отец простудился зимой и долго болел, от знахарского лечения поправлялся медленно, но все же за лето поправился. Осенью 1902 года он уехал искать работу по выделке кож, и в октябре пришло от него письмо с известием, что он подыскал место работы в селе Ольшанка Хвалынского уезда Саратовской губернии. Отец приказывал, чтобы Николай бросил работу в Шуе, забрал с собой Саньку и приехал к нему.
Мать провожала нас на лошади до пристани, там мы сели на пароход и поплыли по Клязьме, Оке и Волге. Помню, на рассвете мы причалили к Хвалынску: на берегу возвышались горы арбузов, долго выбирали и купили два, немного помятых, но зато самых крупных, за три копейки.
До Ольшанки нам предстояло пройти двадцать верст. Мы были навьючены сумками, котомками с необходимым для выработки овчин инструментом: крючьями, косами, чесалками и т. д. Этот груз очень усложнял наш путь по размытой дождем дороге. Надо было взобраться на крутой берег, а раскисшая меловая почва так и ползла под ногами. Я был обут в материнские полуботинки с резинками, на каждом шагу они оставались в грязи, идти же босиком было холодно. Несколько раз брат пытался посадить меня к себе на плечи, но ничего не получалось, потому что я тоже был нагружен изрядно. Как бы мы добрались до Ольшанки, трудно сказать, если бы, на наше счастье, нас не нагнал крестьянин на лошади. Разговорились, он оказался жителем села Ольшанка, разрешил мне сесть на подводу, а когда выехали на ровную местность, позволил положить и вещи брата.
В Ольшанке работы оказалось немного, так как там работали еще два овчинника. Мы закончили все к половине зимы. Нелегко было отцу посвящать нас в сложившиеся обстоятельства. Оказалось, мы заработали немного, а за квартиру, которую снимали, с нас причиталось двадцать пять рублей. Деньги по тому времени большие.
— Вот, — сказал отец, — если мы заплатим двадцать пять рублей, у нас не останется денег на покупку билетов по железной дороге. Придется продать нечесаную шерсть. Она здесь стоит гроши, но все же, продав ее, сможем купить железнодорожные билеты, тогда мы вернемся домой с пустыми руками. Как же быть, ребята?
Брат Николай тотчас предложил попробовать уехать ночью, благо паспорта были у нас на руках, а не у хозяина, в таком случае мы сохранили бы шерсть и денег хватило бы на билеты. Я, в свою очередь, добавил, что иного выхода нет. Отец, честный по натуре, привыкший всю жизнь быть честным, склонялся к тому, чтобы расплатиться с хозяином, продав шерсть здесь. Мы с братом усердно доказывали целесообразность нашего плана: хозяин — человек богатый, он видел нашу бедность и нужду, и ему-де и в голову не придет гоняться за нами по белу свету и ловить нас.
Отец заметно колебался, но безвыходность положения и наша настойчивость принудили его согласиться.
Наняли мы подводу, ночью погрузились и уехали втихомолку из Ольшанки, а там по Волге до Сызрани. Неспокойной была эта первая ночь. Мы не разговаривали друг с другом, лишь с тревогой всматривались в темноту, боясь погони. Благополучно переночевали в одной деревне, а на другой день приехали в Сызрань.
На станции отец посадил нас в самом дальнем уголке, сам отправился за билетами. Получилась непредвиденная задержка: отец хотел купить два полных билета и один четвертной, но кассир отказался продать мне билет. Пришлось отцу упросить соседа, чтобы он одолжил для показа своего шестилетнего мальчика. Таким образом, удалось сэкономить и на билетах, взяв «напрокат» мальчика. Мальчику пришлось купить двухкопеечные булки. Мы с братом облегченно вздохнули и развеселились, когда поезд тронулся: все-таки, шептались мы, могло ведь случиться, что хозяин послал бы за нами погоню… Отец же был по-прежнему молчалив и печален. Жестокое, несправедливое к труженику устройство жизни вынуждало даже такого твердого в нравственных правилах человека, как наш отец, решиться на поступок, который он считал дурным, и это его терзало.
Впрочем, некоторые «преступления» против имущественных прав «казны» и богачей настолько вошли в крестьянский быт, что нравственная их оценка начисто отмерла, и когда их совершали, то заботились лишь об удаче и безнаказанности.
Недалеко от нашей деревни начинались большие леса. Мы да и все наши соседи ездили туда за хворостом, которым мы всегда топили печи, ибо дрова по нашим деньгам стоили дорого.
Иной раз удавалось свалить сухое дерево, и, разрубив или распилив на небольшие части, его укладывали на телегу, тщательно замаскировывали хворостом, иначе встреча с лесником сулила большие неприятности. Особенно страшно было проезжать мимо его сторожки на берегу реки, как раз у самого моста.
Однажды после окончания весенних работ в поле и на огороде выдалось свободное время. Мы с отцом поехали в лес. Нам повезло: три сухих бревна лежали у нас под хворостом. Отец приказал мне ехать с возом домой, пообедать и возвратиться к нему. Сам он оставался в лесу продолжать работу. Из леса можно было ехать по дороге или через луг. Дорога через луг была короче, но надо переезжать канаву.
Провожая меня, отец строго приказал ехать по дороге. Я, конечно, обещал выполнить все так, как он приказал, но про себя решил сэкономить полтора километра и поехать лугом. Из леса выехал сначала по дороге, а потом свернул на луг. Подъехав к канаве, остановился прикинуть, в каком месте лучше ее переехать, и тронул лошадь.
Вдруг — о ужас! — застрял в канаве, сломалось колесо, и воз сел. Меня обуял такой страх, я так растерялся, что не мог сообразить, что же делать: сваливать хворост страшно, на дне заложены три бревна, да все равно без колеса не поедешь, а сторожка лесника в каких-нибудь трехстах шагах; вернуться к отцу — еще страшнее. Решил отпрячь лошадь, ехать в деревню верхом и попросить у соседа колесо.
Но отец, по-видимому, не очень поверил, что я поеду по дороге. Он вышел на опушку и, увидев, что я поехал по лугу, стал наблюдать, как я преодолею канаву.
Только я начал отпрягать лошадь, как увидел отца, идущего ко мне по лугу. Я остановился, дрожа от страха и обливаясь слезами, прикидывал, что теперь со мной будет.
Когда же отец был недалеко от меня, я бросился что было сил в лес. С опушки леса я стал наблюдать, что будет делать отец. Я увидел, что он действует по моему замыслу — выпряг лошадь и верхом поехал в деревню. Я продолжал стоять на опушке, наблюдая, не появится ли около воза лесник. Но лесника не было. Долго я ждал возвращения отца и, не дождавшись, удрученный, углубился в лес.
Там, горько плача, упал на колени, бился головой о кочку, страстно умолял бога и всех известных мне святых смягчить сердце отца. Давал богу обещание впредь всегда слушаться отца и точно исполнять все его приказания. Страх перед жестокими побоями заставлял меня дрожать. Но этот же страх гнал меня посмотреть: а где же отец и что делает? Выбежав снова на опушку, увидел возвращающегося верхом отца, державшего в руках колесо, вероятно занятое у кого-то. С помощью ваги отец поднял телегу и надел колесо. Мне хотелось подбежать к нему, помочь, попросить прощения, обещая больше никогда его не ослушиваться, но страх помешал мне выполнить это, и я остался стоять, скрытый кустами.
Я видел, как отец по временам всматривался в лес, который скрывал меня; видел также, как он, сняв половину хвороста, запряг лошадь и, напрягая силы, старался выехать из канавы.
Был момент, когда я уже решил: «Ну, будь что будет, выбегу к отцу», — но в это время телега преодолела канаву, отец снова наложил хворост на воз и тронулся к мосту.
В лесу я дождался темноты и только тогда рискнул вернуться в деревню. Ночевал в клуне и почти всю ночь не спал, молился, просил всех святых заступиться за меня. Только на рассвете, истомленный страхом и усталостью, заснул беспокойным сном.
Проснулся я, когда солнце стояло уже высоко. Сразу же решил: надо идти домой. Подходя к дому, увидел отца, он тоже заметил меня и направился в мою сторону. Я остановился в ожидании расправы. Но в это самое время поблизости послышался знакомый голос, протяжно тянувший: «Продаю косы, серпы, косы-серпы, косы-серпы!» — одновременно появилась обтянутая брезентом повозка. Отец круто повернул к ней.
Я уже был в избе, когда отец вернулся с двумя косами, двумя серпами и, любуясь, внимательно их рассматривал. «Взял в долг, — сказал он матери и довольным тоном добавил: — Ведь не обманул, правду сказал, косы-то австрийские, на них и написано не по-нашему». К моему глубокому удивлению, отец только строго посмотрел на меня, но даже пальцем не тронул! Я напряженно ждал, что он вот-вот приступит к расчету со мной: ведь я хорошо знал, что даже самый малый проступок отец не оставлял без наказания, а безнаказанность за такой тяжкий проступок была для меня совсем непонятной. Я, конечно, приписал это тому, что до бога и святых дошла моя усердная, отчаянная молитва и она смягчила сердце отца…
Но позднее мать рассказала, что они с отцом переживали в ту ночь, когда я не ночевал дома. Они не спали всю ночь, прислушиваясь, не брожу ли я около дома.
Вот тогда-то я понял, что не бог со святыми угодниками, а мать смягчила сердце отца. Что-то надломилось у меня после этого случая. Что говорить, в детстве, как и все дети того времени, я верил в бога. Бог в моем представлении был существо всевидящее, всесильное, могущее помогать и наказывать!