Прибыв в Киев, доложил командующему войсками округа И. Э. Якиру о своем возвращении на Украину. Он встретил меня словами: «Много пришлось мне положить труда, чтобы вернуть вас, товарищ Горбатов, никак не хотел отдавать вас Михаил Дмитриевич Великанов. Он, да и руководство Туркмении также противились переводу, но нарком посчитал, что вы здесь нужнее». К этому добавил: «Петр Петрович Григорьев командует сейчас корпусом, дивизия после него осталась как бы беспризорной, а фашизм в Германии поднимает голову все выше и выше. Вам, Александр Васильевич, придется поработать не меньше, а больше, чем в Средней Азии».
Помощник Якира по коннице С. К. Тимошенко встретил меня по-дружески, подробно ознакомил меня с состоянием 2-й кавалерийской дивизии, дал ряд указаний и советов. «Остальное, — сказал, — получишь от знакомого командира корпуса П. П. Григорьева в Шепетовке».
П. П. Григорьев длительное время командовал 2-й кавалерийской дивизией, в которой мне довелось семь лет командовать полком, так что мы хорошо знали друг друга. Наша встреча была обоюдно радостной. Петр Петрович спросил: «Представлялись ли вы командующему войсками округа, виделись с Тимошенко, какие они дали указания?» А получив от меня подробную информацию, сообщил: «Долго упиралось ваше командование и не хотело вернуть вас на Украину, но все же Якир и Буденный настояли на своем».
Вместе с командиром корпуса на его машине отправились во 2-ю кавалерийскую дивизию, которая дислоцировалась в городе Староконстантинове, в 50 километрах от Шепетовки. Были собраны командиры частей, и я был представлен им как новый командир и комиссар дивизии. Был рад, что в дивизии и в корпусе встретил много знакомых, которые за прошедшие восемь лет заметно продвинулись по службе.
Да и во мне за это время произошли большие изменения. Командование бригадой и дивизией в большой степени обогатило мой опыт, кроме того, я учился на опыте многих других.
Мне к дивизии пришлось сначала присмотреться и, кстати сказать, со многими нововведениями согласиться.
Техники во 2-й дивизии было больше, чем в Туркменской. Вместо бронетанкового дивизиона в ней уже был танковый полк с новыми быстроходными танками, более совершенной была артиллерия, один из полков с лошадей пересел на машины и стал механизированным.
Присмотревшись к командному составу, нашел его вполне соответствующим. Начальник штаба Свирченко, мой заместитель Мосин и начальник политотдела Куликов были опытными и работоспособными командирами, то же можно сказать и про командиров частей и начальников родов войск и служб. Вообще дивизию принял сколоченной.
Однако при этом обнаружил, что много людей не охватывается повседневной учебой. Докладывали: весь эскадрон в наряде, а оставшиеся в расположении части десять — пятнадцать человек болтаются без дела. Случилось, что выделили на день двадцать человек разгружать два вагона, хотя с этим делом могли легко управиться восемь человек за четыре часа и остальные могли бы быть на занятиях.
Не учитывалось, что некоторые занятия без ущерба для их качества можно проводить возле казарм, не тратя полтора часа учебного времени на бесцельные переходы в поле. Переходы на стрельбище и обратно не использовались для учебы. Пробудут на стрельбище шесть часов, бывало, за это время произведут три выстрела, бросят пять-шесть раз учебную гранату, сделают еще кое-что, а все это можно было выполнить за один час и не тратить целый учебный день.
Отметил и низкий уровень некоторых занятий. Выяснилось, что некоторые командиры не готовились к занятиям, полагаясь на память и прежние знания. Бывало и так: командиры, обучая быстроте изготовки орудия для стрельбы по танку, не обращали внимания на правильность наводки; на полигоне из года в год не менялись места мишеней и места огневых позиций, все получалось хорошо и отлично, но стоило изменить положение мишеней, места наблюдательного пункта, и результаты стрельбы стали значительно хуже.
Пришлось заняться и поварами. Пища была обильная, но невкусная.
Серьезный разговор произошел с врачами. В дивизии было много случаев заболеваний и несчастных случаев. Происходило это потому, что врачи только лечили и не думали о профилактике заболеваний и несчастных случаев. С эскадронами на занятия не выезжали, редко бывали на физподготовке.
Сначала эти требования некоторым не понравились, а потом все поняли, что все это нужно для дела. Лето 1936 года было богато событиями. В начале июня С. К. Тимошенко проводил полевую поездку, в которой принимали участие все командиры и начальники штабов кавалерийских корпусов и дивизий. В начале сентября 1936 года были проведены маневры в районе города Шепетовки с выброской парашютистов. Маневрами руководил командующий войсками округа И. Э. Якир, на маневрах присутствовали К. Е. Ворошилов, С. М. Буденный, М. Н. Тухачевский, А. И. Егоров. На маневрах наша 2-я кавалерийская дивизия получила высокую оценку.
После маневров в Киеве проводились большие конные соревнования. Вечером в Киевском оперном театре появились Маршалы Советского Союза. Встреча тружеников Украины с высшими представителями армии была теплой и искренней, выражала единство народа и армии.
Над нашей кавалерийской дивизией шефствовала Коммунистическая партия Германии. Вильгельм Пик подолгу находился в Москве, как член исполкома Коминтерна и как представитель германской Компартии, всегда приезжал в дивизию на праздники 1 Мая и 7 Ноября.
6 ноября 1936 года он прибыл к нам в дивизию, беседовал с красноармейцами и командирами, а вечером того же дня присутствовал на торжественном собрании, посвященном празднику Октябрьской революции. Вечером 7 ноября Вильгельм Пик был у нас на квартире. За праздничным столом он поднял бокал и, обращаясь ко мне, провозгласил тост за встречу в свободном от фашизма Берлине. Так как я никогда не пил, за меня с ним выпила Нина Александровна.
В то время эта мечта казалась явно несбыточной. Забегая вперед, скажу, что в 1945 году, когда я был командармом и по совместительству комендантом Берлина, Вильгельм Пик и Вальтер Ульбрихт прибыли к нам в штаб. Мы сели за стол, Вильгельм Пик снова поднял бокал и сказал: «Помните 1936 год? Я пил за будущую встречу в свободном, демократическом Берлине, а вы не верили и не выпили, так давайте выпьем сейчас за состоявшуюся встречу». Я подтвердил сказанное и поднял бокал вина. После Победы меня можно считать уже пьющим. Тогда, 9 мая 1945 года, я выпил в своей жизни первый бокал вина.
Приведу еще один памятный случай, относящийся к той же поре.
В марте или апреле 1937 года я был делегатом на областной партийной конференции в Виннице. Мне она запомнилась. Слово для приветствия конференции было дано колхознице из Красиловского района, собравшей тысячу центнеров свеклы с каждого гектара.
Пока «тысячница» приветствовала конференцию, голова моей соседки наклонялась все ниже и ниже, потом я заметил на ее глазах слезы.
— О чем вы грустите? — спросил я. — Ведь она ничего плохого не сказала.
— Вы ничего не знаете, — ответила женщина сквозь слезы. Когда она успокоилась немного, рассказала: — Я тоже давала слово собрать свеклы тысячу центнеров с каждого гектара, а своего слова не сдержала, собрала по девятисот шестидесяти центнеров с гектара. Вот почему я плачу. — И снова слезы градом покатились по ее щекам.
Мне было известно, что обычно собирают по 160–250 центнеров с гектара, а потому был поражен ее честностью и переживаниями!
Невольно сравнивал себя и моих офицеров с этой колхозницей и находил: мы так-то не переживали, когда у меня и у других не получалось с выполнением обещания, и мне стало неловко.
Не раз приводил этот пример своим подчиненным, которые, обещав добиться хороших и отличных показателей, в результате получали лишь удовлетворительную и даже неудовлетворительную оценку, не стыдились этого и не переживали так, как та девушка-колхозница!
Глава 5Так было
Страна уверенно шла вперед, крепла, развивалась и наполнялась жизненными силами, вызывая восхищение трудового народа всего мира. И каждый из нас, советских людей, с гордостью и радостью отдавал все свои силы и знания во имя полной победы социализма.
В один из весенних дней 1937 года, развернув газету, я прочитал, что органы государственной безопасности раскрыли «военно-фашистский заговор». Среди заговорщиков назывались имена крупных советских военачальников, в их числе Маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский.
11 июня 1937 года над этой группой крупнейших военных деятелей Красной Армии состоялся суд, который объявил смертный приговор Михаилу Николаевичу Тухачевскому и еще семи военачальникам — героям Гражданской войны, организаторам и строителям Советских Вооруженных Сил. Все они немедленно были расстреляны. За что же?
«Как могло случиться, — думал я, — чтобы люди, игравшие видную роль во время Гражданской войны в организации борьбы и разгроме иностранной интервенции и внутренней контрреволюции, так много сделавшие для совершенствования нашей армии в послевоенный период, коммунисты, могли стать врагами народа, пойти на предательство Родины?»
Этот мучительный вопрос не давал мне покоя. В конце концов в поисках причины «изменнической» деятельности этих людей я пришел к единственному в тех условиях выводу: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит». Этот вывод у меня напросился потому, что М. Н. Тухачевский и некоторые другие лица, вместе с ним арестованные, были выходцами из состоятельных классов, бывшие офицеры царской армии. Очевидно, бывая за границей в командировках и на лечении, они попали в сети иностранных разведок и встали на путь измены. Так думал я, так думали в то время многие, и это в какой-то степени успокаивало и меня.
Особенно мне врезались в память горячие выступления делегатов с трибуны Киевской окружной партийной конференции, а также кулуарные беседы в перерывах между заседаниями конференции. Все единодушно клеймили позором «врагов народа».
Мы, делегаты конференции, заметили, что командующий войсками округа командарм 1-го ранга Иона Эммануилович Якир, всегда веселый и жизнерадостный, выглядел за столом президиума сосредоточенным и угрюмым. «Неужели и он замешан в заговоре?» Но эта нелепая мысль рассеивалась как дым. Многие делегаты, старые бойцы, знали И. Э. Якира как глубоко принципиального человека и хорошего коммуниста. Да и весь его жизненный путь, как говорится, был на виду. Ничего отрицательного никто о нем сказать не мог.