До ворот Лаперуза погода стояла хорошая, а когда вошли в Охотское море, начались штормы, качка была невероятной, наш океанский пароход бросало как щепку. Хотя меня мутило меньше, чем других, я тоже страдал, потому что в трюмах было очень душно, а в шторм на палубу нас не выпускали: капитан и начальник конвоя опасались, как бы кого из нас не смыло волной, а потом отвечай за нас, если не хватит по счету!
В Охотском море со мной стряслось несчастье. Рано утром, когда я, как и многие другие, уже не спал, ко мне подошли два уркагана и вытащили у меня из-под головы сапоги. Сильно ударив меня в грудь и по голове, один из уголовных с насмешкой сказал:
— Давно продал мне сапоги и деньги взял, а сапог до сих пор не отдает.
Рассмеявшись, они с добычей пошли прочь, но, увидев, что я в отчаянии иду за ними, они остановились и начали меня снова избивать на глазах притихших людей. Другие уркаганы, глядя на это, смеялись и кричали:
— Добавь ему! Чего орешь? Мы знаем, что сапоги давно не твои.
Лишь один из политических сказал:
— Что вы делаете, как же он останется без сапог?
Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил мне.
Я не раз слышал в тюрьме рассказы о скотской грубости уголовных, но, признаться, никогда не думал, что они могут так безнаказанно грабить заключенных на глазах у всех. Как бы там ни было, я лишился сапог, а жаловаться было бесполезно, так как охрана, во главе с начальником, ладила с уркаганами, давая выход их склонности к насилию и пользуясь ими для еще худшего угнетения нас, «врагов народа».
Моим соседом по нарам был крупный инженер, не раз бывавший за границей, — Л. И. Логинов. С ним мы быстро сошлись и частенько беседовали на различные темы.
Самым приятным временем суток были те 30 минут, когда нас выводили на палубу подышать свежим воздухом. Плохо было в трюме, где мы, не видя ничего, слушали, как почти всегда неспокойное Охотское море бьет своими волнами наш пароход, усиливая не покидавшую нас тревогу.
В эти изнурительные семь суток плавания мы питались сухим пайком, который доходил до нас в сильно урезанном виде, да получали немного кипятку. Многие не выдержали такого режима и заболели.
По уменьшавшемуся ходу, ослабевшей работе двигателей, беготне по палубе и крикам мы догадались, что подходим к берегу. Вот застопорились машины, слышен был топот ног над головой. Через час открылся наш люк и раздалась команда: выходи на палубу! Началось обычное построение по пятеркам и передача человеческого груза новому конвою.
Перед нами виднелся небольшой новый город, за ним теснились горы.
Опять команда: «Шагом марш!» Заключенные молча двинулись колонной в неизвестный путь, бросая последний взгляд на море, на пароход. Вероятно, у каждого было на душе одно и то же: увидим ли море еще раз, придется ли плыть на пароходе при более счастливых обстоятельствах?
Наконец мы пришли в Магадан, в центр Колымского края, ныне Магаданской области. На площади громадной, дикой, горной, а частью всхолмленной и покрытой лесом протекает река Колыма. Свои воды эта большая река несет в Восточно-Сибирское море. Недра этого края богаты золотом, нельзя исключить того, что они хранят в себе много других богатств. В лесах и кустарниках много зверя, а летом и птицы. Лето короткое, зима длинная, суровая. Правильно отражено в песне, которую все пели на Колыме: «Колыма ты, Колыма, дивная планета! Десять месяцев зима, остальное лето». На Колыму есть только два пути: морем или по воздуху.
Обживаться и более или менее эксплуатироваться этот край начал с тридцатых годов, вернее, с 1937 года. Особенно сильно стал развиваться и расстраиваться город Магадан (столица этого края), с портом в бухте Нагаева в Охотском море. Начали развиваться и удлиняться шоссейные и грунтовые дороги и улучшаться таежные тропы, больше стал использоваться речной транспорт.
Магадан нас встретил неприветливо: моросил дождь, было холодно, выбоины на дороге полны воды.
Здесь не то что в Свердловске: встречные магаданцы мало обращали внимания на нас — вероятно, эта картина им уже примелькалась.
В одной из луж остался мой опорок. Я наклонился, стал его искать, этим затормозил движение и нарушил четкость строя. Получил за это увесистый тумак, от которого упал боком в лужу. Соседи помогли встать. Порядок в колонне восстановлен. Я мог ответить конвоиру только укоризненным взглядом, которого он и не заметил.
Мы оказались на нарах деревянного барака. После кое-какой «санобработки» и разбивки по группам всех нас, кроме явно больных, направили на отдаленные прииски, в 500–700 километрах от Магадана.
Нет сомнения, что большая роль в первоначальном развитии и эксплуатации Колымского края принадлежала заключенным — с тех пор, конечно, как сюда стали посылать так называемых «врагов народа», то есть людей высокой квалификации в самых различных отраслях труда, привыкших трудиться не за страх, а за совесть. Но нет сомнения и в том, что эти же люди могли бы принести пользу неизмеримо большую, если бы они не были удручены неотвязной мыслью о своем незаслуженном унижении, если бы их не терзала тревога за судьбу своих близких, если бы они жили в сколько-нибудь человеческих условиях и если бы их трудовыми усилиями распоряжались знающие и добросовестные руководители, а не упоенные случайно доставшейся им бесконтрольной властью «надзиратели».
Пройдет еще много времени, прежде чем в полной мере будет оценен этот мрачный период в жизни нашей страны, прежде чем будет оценена эта эпоха, когда по наговорам, без суда и следствия, преданные стране люди бросались в тюрьмы. Когда случайные люди без санкции прокурора и суда срывали с военных ордена, знаки различия, а у коммунистов без разрешения парторганизации отнимали партбилеты. Но тогда будет труднее разобраться: сойдут в могилу те немногие из невинно осужденных, которые работали в этом крае, вынесли на себе все беззаконие, не уступавшее «специальному следствию». Некому будет сказать, что было правдой, а что — вымыслом…
Цель моего бесхитростного рассказа — поведать молодому поколению о людях, даже в этих условиях не потерявших веру в справедливость, в нашу великую Ленинскую партию и родную советскую власть, хотя многие из этих несчастных потеряли надежду вернуться когда бы то ни было на свободу.
Но встречались среди нас, заключенных, и такие люди, которые утратили веру во все самое дорогое для советского человека и, думая лишь о том, как бы выгородить себя, шли на все, чтобы не высказать созревшую мысль о том, что за все чудовищные преступления — массовые репрессии и произвол — несет ответственность Сталин, его ближайшее окружение и обер-палачи Ежов, Берия и другие. И мы, находясь за кровавой колючей проволокой Колымы, часто задавали вопрос: знал ли об этом Сталин, понимал ли тяжесть своих преступлений? Да, конечно, Сталин личность незаурядная. И ему верили, так как не знали истинного Сталина — палача и убийцу советского народа, врага коммунизма.
Свое отступничество некоторые из этих трусов прикрывали всякими «философиями».
Моим соседом по нарам был в колымском лагере бывший начальник политотдела одной железной дороги, который даже хвалился тем, что оклеветал около трехсот человек. Он говорил: «Чем хуже, тем лучше — скорее все разъяснится». Кроме того, в массовых арестах, репрессиях, жестокости он видел какую-то «историческую закономерность», приводил примеры из времен Ивана Грозного и Петра I…
Хотя я не скрывал крайнее нерасположение к этому теоретизирующему клеветнику, он всегда старался завести со мной разговор. Меня это сначала злило; потом я стал думать, что он ищет в разговорах успокоения своей совести. Но однажды он вывел меня из терпения, и я сказал:
— Такие, как ты, сильно запутали клубок, и распутать его будет трудно. Но все равно распутают. Если бы я оказался на твоем месте, то давно бы повесился.
На следующее утро его нашли повесившимся. Несмотря на мою большую к нему неприязнь, я долго и болезненно переживал эту смерть.
В июле 1939 года я попал на прииск Мальдяк, что в 650 километрах от Магадана. Везли нас на машинах пять суток, первые 450 километров — по выбитому шоссе, а остальные 200 километров — по грунтовой дороге.
Дорога проходила по сильно всхолмленной местности, поросшей лиственницей, осиной, березой и кустами кедровника. Во время остановок мы с жадностью набрасывались на спелые кедровые шишки и запасались ими на дорогу. Углубляться в лес не разрешалось под угрозой смерти.
«Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Стреляю без предупреждения» — эти слова вместо молитвы произносили наши конвоиры, молодые воины, прежде чем будет подана команда: «Шагом марш!»
Мы удалялись от Магадана в глубины неизвестного нам края. Поднимаясь все выше, мы все реже видели человеческое жилье. На перевале невольно залюбовались красивым нагромождением гор. Один из осужденных даже воскликнул, странно смешивая восхищение с горькой иронией:
— Смотрите, как высоко вознесла нас судьба! Когда бы мы еще увидели такую красоту?
— Судьба? — ответил ему другой. — Ну что ж, можно сказать и так. Как в песне: «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда…»
Глядя на низкие искривленные деревья, третий нашел грустное сравнение:
— Вот так и нас согнут там, куда везут.
— Да нет, худшее осталось позади, — ответили ему без особой уверенности.
На перевале дул такой сильный ветер, что на поворотах мы чуть не вылетали из машины. Я заметил, что, видно, вольному хозяину гор не нравится приезд невольников.
— Да, — ответил сидящий рядом, — но ведь и мы когда-то были вольными как ветер…
Строили догадки, кто были первые, что шли пешком по этим местам в поисках золотого клада. Гибли одни, за ними шли другие. И вот пришла наша очередь.
Поселок при золотом прииске Мальдяк состоял из деревянных домиков в одно — три окна. В этих домиках жили вольнонаемные служащие. В лагере, огороженном колючей проволокой, было десять больших, санитарного образца, двойных палаток, каждая на 50–60 заключенных. Кроме того, были деревянные хозяйственные постройки: столовая, кладовые, сторожка, а за проволокой — деревянные казармы для охраны и там же шахты и две бутары — сооружения для промывки грунта.