На похоронах присутствовали пятеро заключенных, считая тех, кому приказали отрыть и зарыть могилу; из охраны и администрации не было никого.
Над могилой кто-то сказал:
— Отмаялся, бедняга.
Другой добавил:
— Он был всегда один, теперь они вдвоем и останутся вместе неразлучно.
Грустными возвращались мы с похорон. Кто-то нарушил молчание:
— Люди у нас тут разные бывают. Одни замкнутые, как на замок, страдают в одиночестве. Другие, хотя ни с кем близко не дружат, но и не унывают, у них душа нараспашку, им со всеми легко. Третьи живут в группах. Хуже всех тут первым, а лучше всего последним: всегда найдется кто-нибудь, кто их поддержит…
До нас дошел слух, будто арестован Ежов со своими «опричниками». Многие этому сразу поверили и говорили, что Ежов и его приближенные просто куплены нашими врагами. В связи с этим слухом поднялось настроение у лагерников. Говорили даже, что скоро начнется массовый пересмотр дел. В числе многих и я надеялся на скорое освобождение.
Лишь меньшая часть заключенных не придавала никакого значения этим слухам.
К сожалению, они оказались правы. Изменений никаких не последовало.
Прошла зима, морозы стали слабее. Но мы уже недосчитывались многих товарищей.
Я получил посылку, правда изрядно опустошенную; все, что в ней оставалось съестного, мы съели коллективно, нашей небольшой сплоченной группой. Получил и письмо. Жена скрывала горе, но я читал между строк: никаких перемен в нашей судьбе не предвиделось.
Не раз и не два уркаганы делали на мой снежный домик налеты, забирали запасы дров, с таким трудом расщепленные пеньки, а в благодарность ругали на чем свет стоит или избивали до полусмерти.
Работа моя была нетрудная, и я не раз благодарил в душе доброго фельдшера. Но ноги продолжали пухнуть, и колени перестали сгибаться. Пришлось снова идти к фельдшеру. Он полностью меня «актировал», то есть составил акт, что я инвалид, и написал заключение о том, что необходимо отправить меня из Мальдяка в лагерь, что в 23 километрах от Магадана.
Теперь все зависело от начальника лагеря. На мое счастье, он утвердил акт, и в конце марта 1940 года я оказался под Магаданом. Это, только это спасло меня от неминуемой гибели. К моему великому сожалению, я забыл фамилию фельдшера, который работал в то время на Мальдяке. Но чувство благодарности к нему я сохранил навсегда и очень сожалею, что не могу его отблагодарить.
Когда я в первый раз прибыл из Владивостока в Магадан, то его окрестности показались мне дикими. Но теперь, после того, как я пожил в Мальдяке, район Магадана показался мне уютным и воздух там совсем другим — как будто я попал в ноябре из северных окраин в Сочи!
Размещены мы были в большом барачном лагере у подножия гор. Четыре дня нас, обессиленных болезнью и долгим, трудным путем, на работу не посылали.
Приближалась весна 1940 года. Весна и лето здесь короткие. Если зимой очень холодно, то весной и летом бывает очень тепло, растительность быстро произрастает, как будто боится не успеть. Трава в низинах высокая и пахучая. В лесу много черники и похожей на нее ягоды, но более крупной (забыл ее название). Из моря в реки и ручейки много заходит рыбы для нереста.
Даже в тех местах и на нас, обреченных, весна оказывала благотворное влияние, вливала в организм новые силы. В то же время острее ощущалась подневольность — полетел бы, да некуда…
Лежа на нарах, мы, прибывшие из Мальдяка, вспоминали своего бригадира, имевшего шесть судимостей, из которых четыре — за убийства. Он часто, как попугай, кричал, подбадривая нас: «Грузи быстрей, гони быстрей! (тачку или вагонетку)» И угрожал: «За такую работу начальник баландой и хлебом не накормит!» Он, никогда в жизни не работавший, заставлял нас работать. Ставил нам в вину, что мы всю жизнь учили людей работать по советским законам, и с важностью говорил, что он теперь над нами бригадир и начальник, что его приказ заменяет здесь конституцию и закон, а потом цинично заключал: «Подохнете — не беда, других пригонят. Таких врагов, как вы, в России теперь много!» Мы отдыхали от него.
Но быстро, как сон, промелькнули эти четыре дня отдыха. Потом мы снова взялись за работу — носили на себе или стаскивали волоком с гор за четыре километра по 0,54 кубометра древесины в день. И новая действительность заслонила как туманом мальдякские воспоминания.
Читателям будет трудно представить себе картину, как по склонам гор, растянувшись на четыре километра, вереницей бредут исхудалые люди — не люди, а тени, вытянув, как журавли в перелете, шеи вперед, и, напрягая последние силы, тянут древесину. Тяжело тащить груз с горы, еще тяжелее по ровной местности, а при самом незначительном подъеме он становится просто убийственным. Люди спотыкаются, падают, встают и снова падают, но груз трогается с места лишь тогда, когда приходит на помощь кто-нибудь другой, сзади идущий. Так доставляется древесина в лагерь.
День ото дня работать становилось тяжелее. Вечерами судили и рядили: почему это? Одни говорили:
— Доходим, братцы!
Другие уверяли:
— Всему причиной долгожданная весна, она влагой снег пропитала, из-за этого и тянуть древесину стало труднее, от этого и ноги так болят.
— Всему причиной, братцы, плохой харч, — авторитетно замечал третий. — Он не лучше, чем на Мальдяке, а работа одинаково тяжелая.
Так что же делать? Объявить, что болен, — нельзя, урежут хлеб, а чем будут лечить? От всех болезней одно лекарство — настойка хвои. Тогда уж одна дорога — под бугор! Значит, тяни, пока сможешь…
Как-то, во время четырехдневного отдыха, мы рассказывали друг другу свою прошлую жизнь. Рассказывал и я свою. Один из моих знакомых по переходу, Л. И. Логинов, спросил:
— А теперь, Александр Васильевич, не бранишь себя за честный труд, за то, что столько в жизни старался? Не настроило по-другому решение Шемякина суда?
— Нет, Леонид. Если бы пришлось начать жизнь сначала, я бы повторил ее, хотя бы и знал, что окажусь на Колыме. Если окажусь на воле, то снова буду служить, хоть сверхсрочником в роте или эскадроне. А суд — что с него взять? Ему так кто-то приказал…
— Иного ответа я от тебя и не ожидал, — сказал Леонид Игнатьевич и добавил: — Я тоже так. Согласился бы всю жизнь быть простым рабочим, но только на воле и чтобы знали, что я ни в чем не виноват.
«Враг народа», прекрасный инженер Леонид Игнатьевич Логинов пробыл на Колыме до 1954 года. Наша дружба еще более окрепла; он часто, когда было время, бывал нашим дорогим гостем в Риге, в мою бытность командующим войсками Прибалтийского военного округа, и в Москве, на улице Качалова, когда я был переведен на службу в Москву. Думая о моем друге Леониде Логинове, с которым свела нас тяжкая участь, скажу кратко: с таким и за таким человеком можно идти в огонь и в воду.
Однажды мне снилось, что пришел приказ о моем немедленном освобождении, что все знают об этом приказе, но проходят дни, недели, а его мне не объявляют. Как я поносил начальство! После оклика «поднимайсь» был рад, что это только сон. Иначе за мои речи не избежать бы мне прибавления срока.
Но в тот же день мне пришлось пережить прискорбный случай. Получив от жены очередной денежный перевод, я решил полакомиться и соблазнился на покупку у одного из уркаганов банки рыбных консервов. В то время как я доставал из платка деньги, к нам подошли еще два уркагана, выхватили у меня платок с деньгами и под смех остальных спрятались в толпе людей, шедших в столовую. Обида страшная! И не так было жалко денег, как пачки писем от жены и ее фотографии. Их вместе с деньгами выхватили у меня из рук эти мошенники. Каждое письмо я перечитывал множество раз, а оставаясь один, глядел на фото. Этих злодеев я встречал не раз, просил их вернуть хотя бы фотографию, но они лишь смеялись в ответ. Когда я вскрыл банку, то вместо рыбы обнаружил в ней песок.
Люди по-разному реагируют на тяжелый труд. Одни, едва добравшись до нар, сразу же отдаются сну, хотя и тревожному; другие, ворочаясь с боку на бок, долго не засыпают. Я спал плохо. На работе не было времени отдаваться думам, а ночью, при тусклом освещении, думаешь о прошлом, настоящем и будущем.
Вспоминал я и Лефортовскую тюрьму. Как тогда мечталось поскорее попасть в какой-либо лагерь, работать, дышать свежим воздухом! Но я никогда не предполагал, что есть такие лагеря, как наш. Теперь, голодный, лежа на нарах, я мечтал: как было бы хорошо попасть в тюрьму хоть дней на пять, отлежаться, отдохнуть в тепле, досыта поесть хлеба!
Много думал о жене — как трудно ей, многострадальной, сразу лишиться отца, брата и мужа. Вспоминал о том, как мы с ней жалели арестованных наших знакомых, не подозревая, что и наше горе стоит уже за дверью.
Но больше всего мои думы были заняты судьбой моей Родины. Если бы, думал я, арестовали только меня — это было бы мое личное горе. Но арестовано столько преданных и ответственных работников всех специальностей. Это уже горе всей страны. Считая неизбежной и близкой войну, я думал: как будут вести бои и операции только что выдвинутые на высокие должности новые, не имеющие боевого опыта командиры? Пусть они люди честные, храбрые и преданные Родине, но ведь дивизией будет командовать вчерашний комбат, корпусом — командир полка, а армией и фронтом — в лучшем случае командир дивизии или его заместитель… Сколько будет лишних потерь и неудач! Что предстоит пережить стране в связи с этим!
Мучил также и такой вопрос. Неужели руководители нашей партии и правительство верят в то, что столько советских людей вдруг стали продажными, встали на путь шпионажа в пользу империалистических стран? На ком же, в таком случае, держалась и держится советская власть?
Нет, этого быть не может!
Но опять вставал проклятый вопрос: так что же случилось? На этот вопрос я ответа не находил, и это меня страшно мучило…
Так шли дни.
Уголовников в нашем лагере было много, и, как на Мальдяке, они работали мало, а жили хорошо. Один из этих субъектов давно приставал ко мне, чтобы я продал ему свою шерстяную гимнастерку. Этот уркаган был старостой в одной из палаток; он получал и раздавал заключенным хлеб, так что у него всегда были «излишки». Однажды я получил от жены письмо. Она уведомляла меня, что мне послана вещевая посылка, в которой я получу новую гимнастерку, брюки, белье и сапоги, а также и сухую колбасу. Это письмо я показал уркагану и сказал: