Вскоре мы стали догонять группы, идущие одна за другой на восток к станциям Лиозно и Рудня. Подъезжая к голове группы, я стыдил, ругал, приказывал вернуться, смотрел, как нехотя они возвращались, и снова продолжал догонять следующие группы. Не скрою, что в ряде случаев, подъезжая к голове большой группы, выходил из машины и тем, кто ехал впереди верхом на лошади, приказывал спешиваться. По отношению к самым старшим я переступал границы дозволенного; сильно себя ругал, испытывал угрызения совести, но ведь порой самые добрые слова были бессильны. Вспоминая проведенный день и свою грубость, находил утешение в том, что никого не пристрелил, хотя в этом случае мог применять высшую кару.
В тот же день командир 162-й стрелковой дивизии доложил, что вызванным батальоном прикрыл шоссе, а позднее укрепил этот участок возвратившимися группами.
Доложив командиру корпуса обстановку, я предложил немедленно отстранить командира 501-го стрелкового полка, предупредить командира дивизии. Он не задал мне ни одного вопроса, хотя не возражал против предложенных мер. Внешне он был невозмутим, а внутренне — не знаю. Ясно было одно, что мы были слишком разные люди, наши характеры противоположны. Мне было трудно понять генерала Чистохвалова, его пассивность: то ли он абсолютно мне доверяет, то ли полностью меня игнорирует. Я решил действовать как облеченный полным доверием.
В эту ночь я почти не сомкнул глаз, вспоминая двукратное самовольное оставление позиций 501-м полком. Все думал: в чем основная причина? В первую очередь стал размышлять над словами командира полка: «Ничего не мог сделать, решил умереть, но не отходить без приказа».
Сразу же возник вопрос: а что он сделал, чтобы предотвратить отход полка, почему не доложил командиру дивизии о чрезвычайном происшествии? Поведение командира мне казалось преступным и заслуживающим строгого расследования.
Останавливаясь на его решении «умереть, но не отходить без приказа», я думал: какая польза в том, что они втроем остались на своих позициях и умрут от руки противника или попадут к нему в плен? Почему бы им не сообщить о своем решении командиру дивизии? И в результате это страшное и безрассудное решение повторилось точь-в-точь два раза в один день.
Я мучительно пытался понять, почему в полку все отошли в первый и второй раз. Почему же никто не остался в обороне, кроме этой злополучной тройки? Перебирал много вариантов и пришел к единственному выводу: кто-то крикнул отходить, и отход превратился в стихийный. Никто этому не противодействовал, а артиллерийский обстрел противника способствовал.
Нить размышлений тянулась дальше: почему командир 162-й стрелковой дивизии, слыша обстрел 501-го стрелкового полка, не выехал к нему, ведь он был ближе и слышал обстрел лучше, чем я? Почему не выехал к полку немедленно даже после того, как я сообщил о страшном преступлении, которое там делается, а только тогда, когда я поехал туда лично и приказал ему явиться ко мне на шоссе в районе полка? Что это — недомыслие или полное безразличие?
Возвращаюсь мысленно к корпусному артиллерийскому полку. Несмотря на то что командиры его знали о стремительном наступлении противника за последние дни, находясь от него в десяти километрах, тем не менее расположились в сосновом бору, как на привале: не имели ни огневых позиций, ни наблюдательных пунктов. Даже видя, как в беспорядке отходит стрелковый полк, и разрывы снарядов противника на поле, командование артполка никак не реагировало на происходящее. А отношение начальника артиллерии корпуса к своим обязанностям? Все это меня так сильно беспокоило, что я не мог сомкнуть глаз. Беспокоило и безразличное отношение к этим фактам со стороны генерала Чистохвалова.
Мне, только что вернувшемуся в армию, это казалось плохим сном, не верилось, что видел своими глазами; лишь несгибающиеся пальцы правой руки и ноющая кисть подтверждали действительность. Пытался отгонять навязчивую мысль, что 1937–1938 годы подорвали веру солдат в своих командиров, по-видимому, и сейчас солдаты думают, что ими командуют враги народа, что нужно отходить, а не обороняться. А выдвинутые молодые, неопытные и необстрелянные командиры несмело и неумело берутся за исполнение своих высоких обязанностей. Эта мысль не давала мне покоя и сверлила мой мозг. Я даже пытался уверить себя в том, что я, вероятно, уподобляюсь тому командиру роты, который говорил, что «вся рота идет не в ногу, а один я иду в ногу». Чувствовал свое одиночество и в то же время свою правоту. Решил с утра поговорить начистоту по этим вопросам с командиром корпуса в присутствии начальника политотдела.
Разговор состоялся. Мною было предложено освободить Костевича от командования полком, расследовать причины отхода полка и принять соответствующие меры. События быстро развивались, и мне неизвестно, были ли сделаны какие-либо выводы по командиру 501-го стрелкового полка Костевичу, командиру 162-й стрелковой дивизии Н. Ф. Колкунову и начальнику артиллерии корпуса. Костевич мне рассказал, что он вышел из окружения без партбилета, но сохранил орденскую книжку.
В 1959 году видел Костевича в Москве. Вспомнили начало войны, то, как отходил 501-й стрелковый полк и как он с начальником штаба и связным-ефрейтором пытался оборонять широкий участок под Витебском. Костевич рассказал, что он был в плену, но из плена бежал и сражался в партизанском отряде. Когда наши войска освободили советскую территорию, то партизаны, в том числе и он, соединились с войсками действующей армии.
Узнав о его нелегкой судьбе, я, учитывая все это, уже стал упрекать себя за предложение командиру корпуса (в то время) о привлечении его к строгой ответственности.
Спустя пару лет узнал большие подробности: спустя 15 лет Костевич возбудил ходатайство о восстановлении в партии. Он заручился положительным отзывом одного из генералов и ходатайством райкома. Его дело разбиралось в Москве, но там выяснилось, что Костевич, будучи в плену, вступил в армию изменников нашей Родины — к Власову. Был от власовцев представителем в одной из немецко-фашистских армий. И лишь тогда, когда наша армия успешно наступала и наша победа обозначалась с полной ясностью, только тогда Костевич оказался в партизанском отряде. Учитывая все это, в выдаче ему партбилета было отказано.
Не знаю, насколько я прав, но склоняюсь к мысли: Костевич не хотел остановить стихийный отход полка, не хотел докладывать об этом командиру дивизии, а сам оставался в районе обороны с офицером и ефрейтором под видом «умереть, но не отходить без приказа», желая, видимо, сдаться в плен…
На следующее утро было получено сообщение, что один из наших флангов оголен, а затем обойден противником, и эти сведения были подтверждены. У командира корпуса и в штабе чувствовалась растерянность. Чтобы не допустить выхода противника в наш тыл, захвата им города Демидова и узла шоссейных дорог, что был за центром нашего корпуса, было решено послать для обороны Демидова один стрелковый полк с артдивизионом.
На витебском направлении было спокойно, по-видимому, противник предпочел обходное движение. За два часа до темноты командир корпуса послал меня в Демидов, чтобы помочь полку и дивизиону организовать там оборону. Через час я был уже в городе, но наш полк и дивизион туда еще не прибыли. Нашел там разведывательный батальон не подчиненной нам дивизии.
Информировал командира батальона о том, что не исключено появление противника ночью, перед Демидовом, и что на усиление прибудет стрелковый полк с дивизионом артиллерии. Приказал ему организовать оборону северо-западной и юго-западной окраины города, выслать разведку на машинах в этих направлениях и проявить особую бдительность до прибытия полка.
Уже стемнело, но полк и дивизион еще не прибыли. Ожидая их прибытия, я расположился на ночевку в крайнем доме на восточной окраине города, предупредив об этом командира батальона. На рассвете меня разбудил пулеметный и артиллерийский обстрел. Быстро оделся, вышел с адъютантом на улицу, увидел несущиеся мимо меня машины.
Из краткого доклада командира батальона узнал, что наш полк так и не пришел. Много танков и пехоты противника ворвалось в город, и они преследуют отходящий батальон.
Действительно, в 500 метрах от нас появились три танка и начали обстреливать улицу, на которой мы находились. С основной частью малочисленного батальона мы оставили город, заняли оборону у отдельных домов на высотках в двух километрах от него, 45-миллиметровые пушки поставили по сторонам шоссе.
Противника долго ожидать не пришлось. Через час из города показалась густая цепь солдат и до 15 танков, ведущих с ходу по нас огонь. Мы были вынуждены отходить по шоссе на город Духовщину. Несколько раз высаживались мы с машин и, ведя огонь, тормозили продвижение противника.
Таким образом, я оказался отрезанным от корпуса, не зная ничего о его положении. В Духовщине находился тыловой эшелон штаба нашего корпуса, и там я узнал, что главнокомандующий западным направлением со своим штабом расположился в лесу у города Ярцево, в 25 километрах к юго-востоку.
Я считал своим долгом явиться к главнокомандующему и доложить ему об угрозе со стороны Духовщины. С. К. Тимошенко не выразил удивления моему появлению, но мой доклад о том, что противник находится от его штаба в 30 километрах, был для маршала неожиданным. В мое распоряжение было выделено 60 человек из охраны штаба и шесть грузовых машин с четырьмя счетверенными пулеметами и приказано выехать в район Духовщины, прикрыть, насколько возможно, ярцевское направление, удерживать город Ярцево и узел дорог, подчинив себе всю имеющуюся в этом районе артиллерию и отходящие с фронта части и подразделения. Время дорого, была слышна в лесу команда: «Быстро собираться». Это собиралось управление штаба западного направления к перемещению в район Вязьмы.
Мы были на шести грузовых машинах, в трех километрах от Духовщины, когда увидели выходящую из города нам навстречу колонну противника, состоящую из танков и моторизованной пехоты.