Развернув свои машины, мы из трех счетверенных пулеметов, находящихся на машинах, открыли огонь по этой колонне с дальней дистанции. Четвертую машину я послал к мосту, который находился сзади нас в трех километрах, чтобы облить его бензином, взятым из бака машины, и подготовить к сожжению после нашего отхода.
Под воздействием нашего огня пехота противника начала высаживаться с машин и разворачиваться в цепь, оставив машины на дороге, а танки — одни сходили с дороги и двигались по полю вместе с пехотой, другие продолжали идти по шоссе, ведя огонь. По мере подхода противника мы отходили, а после отхода за ручей подожгли мост.
Скрыв свои машины за буграми, но сохраняя возможность ведения огня из пулеметов, мы стреляли сначала с дальних, а потом и с ближних дистанций, давая возможность пламени полностью охватить мост.
Лишь после того, как пехота залегла перед нами в 200 метрах, а танки стали перебираться через ручей правее и левее вброд, мы отошли.
Используя выгоды местности, высаживались еще два раза и отошли на бугры, прилегающие к автостраде у города Ярцево: там уже имелись наблюдательные пункты наших артиллеристов, и появившийся противник был встречен мощным шквалом огня. Это значительно повлияло на действия противника и уменьшило его наступательный пыл.
Продвижение противника от Духовщины к Ярцево было задержано более чем на четыре часа. За это время штаб командующего западным направлением успел выбраться из ярцевского леса и уйти в район Вязьмы.
В Ярцевском районе находилось более 150 стволов артиллерии, кроме того, мы использовали артиллерию, отходящую по автостраде. При помощи находящейся здесь, главным образом, артиллерии и задержанных отходящих групп стрелков мы удерживали ярцевский узел дорог и город Ярцево четверо суток.
В ходе ожесточенных боев на западном направлении группа армий «Центр» понесла большие потери, ее ударная мощь была серьезно подорвана. 4 августа Гитлер заявил, выслушав доклад о больших потерях особенно в войсках 2-й и 3-й танковых групп (Гудериана и Гота), что если бы он перед войной был в достаточной степени информирован о силе Красной Армии, то принять решение о необходимости нападения на СССР было бы ему значительно труднее.
«Общая обстановка, — отмечал в своем дневнике начальник германского генерального штаба сухопутных войск Гальдер, — показывает все очевиднее и яснее, что колосс Россия, подготовка которого к войне была связана со всеми затруднениями, свойственными странам, в состав которых входят различные народности, был недооценен нами».
В ходе Смоленского сражения был сорван план немецко-фашистского командования на безостановочное продвижение к Москве. На главном стратегическом направлении войска противника были вынуждены перейти к обороне, что дало возможность советскому командованию провести крупные и важные оборонительные мероприятия, сыгравшие в последующем решающую роль в обороне Москвы и Московской битве в целом.
Особенностью обороны первого дня было то, что в течение этих суток артиллерийские наблюдательные пункты, расположенные на буграх, не были прикрыты даже отделением стрелков; при мне была всего одна рота в 60 человек.
Во вторые сутки из отходящих были сформированы до десяти рот и два батальона, которыми уплотнили оборону. Оборона на этом участке стала похожа на организованную.
Поскольку у меня не было средств управления, приходилось пользоваться только артиллерийскими средствами связи, а главное, полностью было использовано живое руководство с моим постоянным хождением с одного бугра на другой, особенно там, где противник наступал, а наступал же он по нескольку раз в день то на одном, то на другом направлении.
В этот второй день увидел появившуюся с запада легковую машину, и из нее вышел генерал-лейтенант А. И. Еременко. Обнялись, расцеловались, поскольку видел его впервые после моего освобождения. Я поблагодарил его за смелое и доброе отношение к моей жене после моего ареста. Проинформировал его об обстановке у Ярцево… Видя наше пиковое положение, Андрей Иванович сказал: «Нужно удерживать позицию во что бы то ни стало, потому что есть еще наши соединения, которые находятся еще западнее» — и уехал к этим соединениям.
Встреча с моими давними начальниками и сослуживцами, их должная оценка моих действий убедила меня в правильности моих решений, что в значительной мере и укрепило мой боевой дух.
Третий день нашей обороны был особо трудным, противник атаковал более настойчиво, но и наша артиллерия, хорошо пристрелявшись за два предыдущих дня, била наверняка, что называется, не в бровь, а в глаз, стволов у нас было более трехсот.
Проходя от одного дерущегося подразделения к другому, видел, как один красноармеец, согнувшись под тяжестью другого, сходил с бугра, положив раненого на землю, сел около него передохнуть. Когда я подошел к ним, исполняющий обязанности санитара красноармеец, лет сорока, встал и доложил: «Вот снял с этого бугорка тяжело раненного». У раненого были накрепко сжаты губы, глаза закрыты, а щеки влажны от слез. Услышав разговор, раненый открыл большие серые глаза и, как будто оправдываясь передо мной, сказал:
— Я плачу не от боли, нет, я плачу оттого, что не выполнил своего слова. Уходя из деревни, дал слово не умереть раньше, пока не убью хоть пять фашистов. Если бы убил, я бы не плакал. И вот приходится умирать сейчас…
Красноармеец-санитар скороговоркой, как будто боялся опоздать сказать что-то важное, промолвил:
— Ты из своего пулемета убил не пять, а может, пятьдесят, я сам видел, как они падали от твоих очередей.
Не знаю, правду сказал санитар или хотел лишь успокоить тяжело раненного, но после его слов раненый закрыл свои серые глаза, из них не текли больше слезы, а на лице появилась довольная улыбка.
И вот с такими людьми отступать!..
Я вызвал свою машину, стоявшую за бугром, приказал шоферу немедленно отвезти раненого на медицинский пункт и возвращаться на то же место.
Обойдя оборону, дал необходимые указания разрозненным подразделениям, укомплектованным за счет отходящих, приказал шоферу ехать на медпункт, хотел узнать и видеть еще раз славного паренька-патриота, который так жаждал выполнить данное им слово.
В пути сравнивал слова молодого человека со словами колхозницы, что сидела со мной рядом на партконференции в 1937 году и тоже проливала слезы, что собрала лишь девятьсот шестьдесят, а не тысячу центнеров свеклы с гектара и тем не выполнила данного ею слова! Думал о том, как много патриотов воспитала наша партия, но мы их пока еще мало знаем!
Прибыв на медпункт, нашел красноармейца Морозова, уже покрытого палаткой под кустом вместе с другими. Отвернув край палатки, увидел сохранившуюся на его лице довольную улыбку, но, к великому сожалению, знал, что он не откроет больше своих прекрасных серых глаз. И с чувством горечи думаю о том, что не записал его имя, отчество, не сообщил о его героической гибели в бою родным…
День 22 июля 1941 года был особо памятен: в наш район прибыла укомплектованная дивизия, потом прибыл с группой генерал-майор К. К. Рокоссовский. В тот же день, как обычно, я проверял оборону. И, идя по левому краю автострады, с расстояния 40–50 метров был подстрелен автоматчиком из группы немцев, проникшим через нашу неплотную оборону. Я спрыгнул в глубокий кювет; скача на одной ноге с помощью шофера Шиманского, добрался до своей машины. Доложил обстановку К. К. Рокоссовскому, сообщил ему о моем ранении; получив первую медицинскую помощь, убыл в госпиталь в город Вязьму. Там я узнал, что наш 25-й стрелковый корпус был окружен. Соединения отдельными частями выходят из окружения, а командир корпуса Чистохвалов с офицерами штаба попал в плен. Я был потрясен.
Наутро самолетом меня отправили в Москву в Центральный госпиталь. Мое пулевое сквозное ранение ниже колена не повредило кости, рана быстро заживала. Через 13 суток я уже выписался из госпиталя, только подошва была онемевшая, как чужая.
Поселившись в гостинице Центрального дома Красной Армии, пошел в Главное управление кадров, где был зачислен в резерв, кроме того, там мне сказали:
— Отдыхайте и зайдите через неделю.
Через 10 дней меня зачислили слушателем курсов для высшего комсостава.
Еще до зачисления на курсы говорил по телефону с женой; она услышала мой голос, от радости потеряла дар речи. До них дошла весть о пленении командира корпуса и других командиров, считали пленным и меня. Я рассказал ей о своем ранении, хорошем настроении, жена, необычно радостная, рассказала свои новости…
Мне стыдно было ходить по улицам Москвы, поскольку с фронта не поступало радостных вестей; мне казалось, что все на меня смотрят и хотят спросить, почему так плохо там получается, почему я болтаюсь в тылу. Исходя из этого, мне очень хотелось попасть скорее снова на фронт, но, несмотря на мое старание, назначения не получал. Корпусные управления к тому времени были ликвидированы.
Прошло около месяца моей учебы. За это время сильно ухудшилось положение на фронте. Не раз слышали прискорбные известия об оставлении нашими войсками городов и других важных пунктов. И несмотря на это, я много раз ставил вопрос о посылке меня на фронт, но вместо фронта получил предписание об убытии в глубокий тыл, к новым формированиям в районе Омска.
Связался по телефону с женой, она сообщила, что едет в Ташкент, к жене своего брата, которая ее приглашает; узнав о том, что я еду в Омск, обрадовалась, и мы решили, что она тоже приедет туда и побудем вместе, пока я буду занят формированием. Условились, что справки один о другом будем наводить у коменданта города Омска. На этом закончился наш непродолжительный разговор.
На другой день пошел в гостиницу «Савой» к Вильгельму Пику; до 1937 года он регулярно бывал у нас во 2-й кавалерийской дивизии как представитель Компартии Германии, которая шефствовала над нами с 1926 года. Товарищ Пик знал о моем аресте и встретил меня с распростертыми объятиями и искренней радостью. Пробыл у него часа два. Естественно, наш разговор был о положении на фронте и о Германии. Оба мы твердо верили в победу над гитлеровской Германией. Он напомнил нашу встречу в 1936 году. Тогда, поднимая бокал с вином, сказал: «За встречу в Берлине».