ил спустить его, но администрация еще не решилась на это, ожидала распоряжений из Харькова. Предупредил командира батальона об охране цистерн со спиртом, а в случае необходимости — уничтожить его.
Вернувшись, донес обо всем начальнику штаба Юго-Западного фронта.
Некоторым читателям (из военных) может показаться странным, что командир дивизии сам поехал с батальоном, выделенным в передовой отряд, как будто такую работу нельзя поручить командиру полка. А я, читая архивный материал через двадцать лет, и сейчас свои действия считаю правильными. Нельзя забывать уровень подготовки того командира батальона и его неопытность; для командира батальона и для его подчиненных это был первый бой, удачные действия которого благоприятно отразятся на последующих боях, а неблагоприятные — наоборот; нужно представить растерянность командира батальона, старшего лейтенанта, который, прибыв в Шаровку, не нашел бы там 133-й танковой бригады и батальона 692-го стрелкового полка, с которыми они должны действовать, и не знал также, что противник от него в двух километрах. Командир батальона, наверное, не поехал бы на станцию Репки, он не предупредил бы командира артполка и не принял мер по охране самолета и цистерн со спиртом.
Моя помощь в этом случае должна была проявиться в том, чтобы научить молодого командира батальона действовать в будущем самостоятельно, в пределах возможного, смело и быть предусмотрительным. Учитывая, что первыми задачами для дивизии будут задачи на оборону, мы заняли 10 октября всеми полками оборону и во всех звеньях круглые сутки отрабатывали вопросы обороны, управления, взаимодействия с соседом, с минометами и артиллерией.
18 октября ознаменовалось тремя событиями. В дивизию прибыл сформированный наконец артполк с двадцатью гаубицами (эта радость омрачилась тем, что лошади у артиллеристов были очень малорослые и обессиленные). В наш район отошла 212-я стрелковая дивизия, которой мы сдали полосу обороны. Третье событие — мы получили приказ выступать в район 40 километров севернее Харькова и войти в состав 21-й армии. К этому времени мы уменьшили некомплект в вооружении и кое в чем другом.
Прибыв в район села Казачья Лопань, связались с командармом 21-й, получили приказ на оборону рубежа Толоконное, Наумовка, Крестовой, Нехотеево, Анисово, Казачья Лопань (штадив в Журавлевке).
21 октября двумя полками заняли оборону, поставив третий полк во втором эшелоне. Из особо смелых солдат создали подразделения истребителей танков: в роте — отделение, в батальоне — взвод, а в полку — роту, вооружили их бутылками с зажигательной смесью, противотанковыми гранатами, связками гранат и посадили их на танкоопасных направлениях; выслали вперед разведку и охранение.
С волнением весь личный состав дивизии ожидал первой встречи с противником. Если каждый солдат тревожился о себе и товарищах, то командир подразделения еще и о всем своем подразделении и своем районе, и, в конце концов, все мы, солдаты и офицеры, — о всей дивизии. Трудно описать это напряженное состояние. Я ощущал здесь у каждого офицера и солдата то чувство личной ответственности, ту спайку, которых не хватало в частях, оборонявшихся под Витебском.
В это время в дивизию прибыл новый комиссар И. С. Горбенко. Он сразу расположил к себе людей и действительно оказался исключительно честным, подвижным и целеустремленным работником. Сразу найдя с ним общий язык, я вместе с ним переживал и горечь неудач, и радость, когда было чему радоваться.
Первой нашей радостью было отражение передовых подразделений наступающего противника. Но эта радость была недолгой: мы получили известие об оставлении Харькова и о том, что Казачью Лопань, атакованную основными силами противника, удержать не удалось. В 17.00 24 октября было получено распоряжение отступать на реку Северский Донец, станции Волоконовка, Валуйки. Отход был исключительно тяжелым, и не так из-за активности противника, как из-за труднопроходимых дорог — шли беспрерывно дожди, недоставало тягловой силы, гаубицы больше тащили люди, чем истощенные лошади.
Вот что я доносил командованию: «Горючее полностью отсутствует, нет надежды на его подвоз колесным транспортом. На дороге г. Волчанск — ст. Бибаково-Новый брошено шоферами большое количество машин с грузом, принадлежащим 14-й кавдивизии. Кроме того, в Волчанске оставлено много машин, даже танков без горючего, принадлежащих 3-й танковой бригаде, хотя боевые части уже отошли восточнее». Доносил я и о том, что команды, отступающие впереди войск, подрывают мосты, не ожидая частей, уничтожают тысячи тонн горючего, в то время когда исправные машины остаются стоять на дорогах, не имея бензина.
В результате отхода 226-я стрелковая дивизия заняла оборону на восточном берегу реки Северский Донец. В ноябре шли бесконечные дожди со снегом, и это очень затрудняло создание оборонительных рубежей. Чтобы избежать отрывки траншей на невыгодной для обороны местности, я обошел с командирами полков каждый батальонный район. Сначала спрашивал у командира батальона его решение на оборону: где и как он будет располагать живую силу и огневые средства? Потом спрашивал командира полка, с чем он не согласен и какие намерен внести уточнения. Почему он намерен делать так, а не иначе? Лишь после этого я давал свои указания, как расположить батальон и как окапываться. Приходилось учить командиров на переднем крае, чтобы развить у них умение находить выгодное расположение боевых порядков и избегать лишних работ для красноармейцев.
В войну мы вступили с укоренившимися взглядами на ведение оборонительного боя подразделениями из одиночных окопов, с распылением взвода почти по всему обороняемому району. При этом красноармейцы теряли чувство локтя, не видели не только командира взвода и командира отделения, но и порой своего соседа. Не слышали команд, то есть были неуправляемы. С тех пор как я начал сознательно относиться к тактическим вопросам, я стал ярым противником такого расположения в обороне и считал, что мы его неудачно скопировали у «веймарских» немцев, которые таким образом теоретически закрепили свою тактику того времени, когда у них была стотысячная армия с двенадцатилетним сроком службы. При таком длительном сроке службы каждый солдат приобретал знания офицера и был готов к индивидуальной ориентировке и самостоятельным действиям. Но немцы от этой тактики отказались, как только нарушили Версальский договор и перешли к строительству массовой армии, а мы почему-то догматически продолжали руководствоваться устарелой для них системой. Такая разобщенность на поле боя в известной мере оправдывала тех, кто покидал оборону, ничего не зная о своих, воображая, что «уже все отошли, я ушел последним».
Прослужив пять с половиной лет солдатом, я хорошо знал, на что солдат способен в той или иной обстановке. Понять, какое отрицательное действие производит быстрое и продолжительное отступление, совсем не трудно. Поэтому от подчиненных нам командиров мы потребовали: не распылять взвод, располагать его на одном из бугров в общей траншее, не более 120 метров по фронту, чтобы командир видел своих подчиненных, а они — своего командира, чтобы он мог контролировать их поведение и заставлять их стрелять в наступающего противника, а не отходить, кому когда вздумается. Рекомендовал не бояться оставлять незанятыми промежутки между взводами и ротами, простреливаемые управляемым огнем.
Находясь в обороне, мы производили анализ потерь за время отступления. Большая часть падала на пропавших без вести, меньшая часть — на раненых и убитых (главным образом командиров, коммунистов и комсомольцев). Исходя из анализа потерь, мы строили партийно-политическую работу, чтобы повысить устойчивость дивизии в обороне.
Если в дни первой недели мы выделяли 6 часов на работы по обороне и 2 часа на учебу, то в последующие недели соотношение было обратное.
На одном из совещаний со старшими офицерами я сказал, в чем, по-моему, состоит сейчас долг командира, стремящегося укрепить веру в нашу победу в сердцах солдат.
Для воинской части, ведущей в течение месяцев непрерывную борьбу в тяжелых условиях, основная сила обороны сосредоточена на переднем крае, и этой силой являются в первую очередь люди, а потом уже вооружение и боеприпасы. Люди в этой трудной обстановке нуждаются в общении со своим командиром, помогающим преодолевать усталость и сомнения. Каждое слово и поступок офицера солдаты обдумывают; они судят о внутреннем состоянии самого командира: верит ли он в победу или сомневается в ней, непоколебим он в своих убеждениях или неустойчив? Солдата обмануть нельзя — у него, как говорится, не одна, а тысяча голов. Об этом должен помнить каждый офицер. Кто желает найти путь к сердцу солдата, тот должен доказать, что не закрывает глаза на трудность положения, но абсолютно уверен, что оно совсем не безнадежное, и знает, что надо делать, чтобы добиться победы над врагом…
Хорошо известно, что в каждой войне моральное состояние войск имеет решающее значение. Во всякой войне бывали периоды успеха и неуспеха, наступления и отступления. Свои трудности мы знаем даже слишком хорошо, но не все знают, какие трудности приходится переживать немцам. Они несут большие потери, их тыл крайне для них опасен, растянутые фронты имеют много уязвимых мест, а расчет на молниеносную войну окончательно провалился. Надо, чтобы солдаты это поняли. Короче говоря, речь идет о самом главном: сохранить веру солдата в победу и провести его с этим чувством через все испытания. И в решении этой задачи откровенность и правдивость командира — решающий метод. Солдаты должны убедиться, что командир о них думает, что под их настроение не подлаживается, а говорит то, во что верит сам. Солдаты дерутся всегда гораздо лучше, если понимают обстановку. В понятие откровенности входит также и вера человека в свои силы.
Наша дивизия оборонялась на фронте до 30 километров. За 20 дней ноября много было сделано для укрепления обороны, обучения и воспитания личного состава дивизии и укрепления дисциплины.