Ко мне подошел Н. С. Хрущев и, положив на мое плечо руку, укоризненно сказал:
— Товарищ Горбатов, разве можно так говорить о командарме, да еще во время войны?
— Товарищ генерал, — ответил я Хрущеву, — прошу меня извинить за резкость, но то, что сказал, я доложил Военному совету фронта в присутствии командарма, а не шепотом на ухо, кому-то на базаре.
Н. С. Хрущев посмотрел на главкома, а затем вновь с вниманием выслушал мои взволнованные слова:
— Больше терпения нет, товарищ член Военного совета. Я сказал то, что думаю. За пять дней наши дивизии захватили не одну сотню пленных, десятки орудий и минометов, и все потому, что действовали по своей инициативе, вопреки приказам командарма. Все руководство командарма заключается в самом беспардонном отношении к подчиненным. Мы только и слышим: «Гитлеру помогаешь, фашистам служишь, предатель!» Надоело слушать и бесконечную брань. Неужели командарм не понимает, что своим поведением не мобилизует подчиненных, а только убивает их веру в свои силы? Подобные оскорбления я слышал в Лефортовской тюрьме от следователя и больше слушать не хочу. Сначала я думал, что командарм позволяет себе так разговаривать только со мной, недавно прибывшим с Колымы. Но это трафарет и применяется к каждому из подчиненных. Все мы честно служим и будем служить нашей Родине и партии, но незаслуженная ругань на любого человека действует отвратительно. Прошу оградить нас от нее, так как она приносит колоссальный вред нашему делу.
Главком выслушал меня очень внимательно и, обращаясь к командарму, сказал:
— Я же вас предупреждал, что грубость ваша недопустима, но вы не сделали нужного вывода из этого замечания. Надо с этим кончать.
А мне посоветовал не горячиться. Расспросил о состоянии дивизии и, уточнив, что и у члена Военного совета ко мне вопросов больше нет, разрешил ехать в дивизию.
За все это время командарм не сказал ни одного слова.
Возвращаясь в дивизию, я обдумывал все сказанное и слышанное. Ругал себя за то, что погорячился: нельзя на грубость отвечать грубостью, нужно было спокойно рассказать все по порядку. И потом, если командарм так плохо относился ко мне до этого разговора, то что же будет теперь? Он может поставить дивизию в тяжелейшее положение, чтобы обвинить меня, и из-за меня пострадают сотни людей. «Но нет, — возражал я себе. — С таким грубияном иначе и нельзя. Ведь он ни разу не был на наблюдательном пункте, не слышал вражеских пуль. За любую осечку в наступлении или в обороне он сыплет угрозы. Нет, пусть Военный совет призовет его к порядку. Но нужно быть начеку, он этого не простит никогда».
После моей поездки в Военный совет оскорбительных приказов стало заметно меньше. Но командарм меня полностью игнорировал и сносился со мной только через начальника своего штаба генерал-майора С. П. Иванова. Мне с Семеном Павловичем было куда приятнее иметь дело — я уважал его за хладнокровие и знание дела. Он всегда спокойно выслушает, расспросит, даст ценный совет и если необходимо, то поможет.
После того как наши дивизии были обескровлены в безуспешных боях, 24 марта противник нанес контрудар, овладел рядом деревень и важным населенным пунктом Байрак. Дивизии 1-я гвардейская, 81-я, 227-я, оборонявшиеся правее нашей 226-й стрелковой дивизии, были вынуждены отойти к селу Рубежному.
Для восстановления положения армия привлекла 3-й кавкорпус, 6-ю танковую бригаду, 81-ю и 227-ю стрелковые дивизии. Частью оно было восстановлено, но важный пункт — село Байрак — остался у противника, хотя 3-му кавкорпусу и 6-й танковой бригаде было приказано перейти в решительное наступление и овладеть Байраком. Я думал: как бы командарм их ругал, если бы своевременно не был вызван в Военный совет.
В результате появился приказ с объявлением благодарности командиру кавалерийского корпуса В. Д. Крюченкину, комиссару Ф. П. Лучко, командиру 6-й танковой бригады А. М. Хасину. Василия Дмитриевича Крюченкина я знал как отважного командира, но на этом пятачке плацдарма конница не могла проявить полностью своих преимуществ. Для меня было понятно: командарм хотел показать, что он умеет не только оскорблять, но и благодарить. Поскольку среди захвативших плацдарм и трофеи «не было достойных похвалы», он похвалил тех, кого еще не успел унизить и оскорбить. Но 226-ю стрелковую дивизию, и особенно меня, командарм не забывал. 30 марта в приказе по армии был объявлен новый вымысел, будто 40 человек из нашей дивизии сдались в плен. Расследование, назначенное по моей просьбе, подтвердило, что у нас такого случая не было, а 5 апреля был получен новый приказ с объявлением мне выговора. В этом приказе говорилось: «В течение всей операции, особенно в последнее время, генерал-майор Горбатов занимается критиканством, писаниной, волокитой, огульным охаиванием нашей авиации и частей армии. Успех прорыва приписывает себе и напрашивается на похвалу». В заключение было сказано: «По-видимому, этот порок у него был и раньше…»
Прочитав приказ, начальник штаба Бойко с возмущением сказал:
— О какой писанине и волоките, о каком критиканстве идет речь? Мы, кроме боевых приказов, оперативных и разведывательных сводок и заявок, ничего в армию не писали.
А комиссар Горбенко шутя заметил:
— Как — не писали? Писали, что один наш самолет бомбил наш полк, писали о бесцельных атаках на Драгуновку, опровергли возведенную на нашу дивизию клевету. Чем не критиканство?
Я же подумал: «Не знаете вы, мои товарищи по оружию, о моей характеристике, данной командарму на Военном совете. Вот где собака зарыта». А еще подумал: «Как я прав в оценке этого человека, что он труслив». Ведь он не мог набраться смелости и сказать, в чем не прав я, а поэтому критику в мой адрес перевернул на критиканство частей и соединений армии. Ну а насчет похвалы, то я не напрашивался на похвалу, но считал бы достойным, если бы 226-ю стрелковую дивизию похвалили за ее боевые действия. Я опасался, что командарм не забудет моих предерзостных речей в присутствии главнокомандующего, члена Военного совета, и это подтвердилось: многие из представленных нами к награде красноармейцев, командиров и политработников дивизии за мартовскую операцию оказались не награжденными. Ну а обо мне, как «помогавшему фашистам», и не могло идти и речи.
Вскоре были подведены итоги мартовской операции. Штаб армии извещал войска о захвате 500 пленных, 63 орудий, 173 пулеметов, 115 автоматов, 858 винтовок и 14 раций. Командирам дивизий предлагалось представить отличившихся к наградам.
Горбенко вынул свою записную книжечку, перелистал странички и сказал, что среди десятка дивизий, принимавших участие в наступлении, наша выглядит неплохо. Из всего захваченного армией 226-я стрелковая захватила больше половины всех пленных, 48 орудий (из них половину тяжелых), 71 пулемет, 55 автоматов, 400 винтовок, 82 лошади, 16 кухонь, 12 раций. Непонятно, почему в приказе ничего не сказано о захвате минометов — нами одними взято 55. Придется многих вновь представить к наградам…
Мы были горды за свою славную 226-ю стрелковую дивизию, довольны работой, проведенной командирами, партийными и комсомольскими организациями[8].
Скучно было сидеть на плацдарме во время весеннего паводка, когда долина реки шириной в километр была залита водой, когда нас с восточным берегом соединяла узкая насыпь, размываемая вешней водой, а мост у Старого Салтова систематически разбивала авиация противника. Немецкие самолеты засыпали плацдарм листовками, в которых нам предлагалось уйти с него подобру-поздорову, чтобы «не купаться в воде Северского Донца»…
Я часто бывал у своего правого соседа, прекрасного товарища и волевого боевого командира 13-й гвардейской стрелковой дивизии А. И. Родимцева, а он в свою очередь бывал у нас. Мы обсуждали создавшееся положение, обменивались мнениями о работе в дивизиях, а иногда отдыхали за шахматами. Я рассказывал о мартовских событиях в 1917 году, о гибели трех наших пехотных дивизий на плацдарме за рекой Стоход. Тогда немцы сначала разрушили все переправы на реке, а потом, применив много артиллерии и газы, после третьей атаки захватили плацдарм.
— Тогда немцы не предупреждали листовками о предстоящем наступлении, — говорил я Родимцеву, — а сейчас предупреждают. Похоже на то, что у них здесь нет сил для наступления. И все-таки нам нельзя сидеть сложа руки: кто знает, не сделают ли они попытку сбросить нас в реку.
Я же с интересом слушал воспоминания Александра Ильича о его участии в национально-революционной войне испанского народа в 1936–1937 годах. О боях против мятежных войск генерала Франко, вооруженных германским и итальянским оружием, под Мадридом, Гвадалахарой, Брунете, Тэруэлем. Глядя на него, гордился его Золотой Звездой Героя Советского Союза, орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени, которых он был удостоен в те далекие, трудные годы на испанской земле. В Великой Отечественной войне генерал Родимцев, командуя той же 13-й гвардейской дивизией, особенно отличился в жесточайших сталинградских боях. И как память о тех суровых днях, жестоких боях за Мамаев курган, вокзал Сталинград-1, улицы и дома Сталинграда на откосе Волги горят слова: «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева и, выстояв, победили смерть». Он участвовал в Берлинской и Пражской операциях. Был награжден второй медалью «Золотая Звезда». С А. И. Родимцевым было легко и приятно, наше боевое чувство локтя было обоюдным.
Мы проводили большую работу по укреплению нашей обороны, совершенствовали систему огня. Дивизионная артиллерия, отведенная на восточный берег, находилась в самой высокой готовности к открытию огня, полковая была поставлена на прямую наводку для стрельбы по танкам. Пользуясь системой наблюдательных пунктов, поднятых до вершин деревьев, мы старались просматривать глубину обороны противника и видеть то, что он тщательно скрывает от нас: при обороне плацдарма особенно важно, чтобы враг не напал внезапно.
На наблюдательные пункты (НП) мы назначили по четыре человека, одного из них старшим. Эти люди не сменялись ежедневно, а закреплялись за определенным сектором на десять суток. Их учили хорошо запоминать местность и каждое утро проверять, не произошло ли за ночь изменений. Службу наблюдатели несли круглосуточно, меняясь через час или два (в том числе и старший). В тетрадь наблюдений записывали виденное и слышанное днем и ночью.