л я, — он уже и сам не прочь пойти в атаку!» НП был выбран крайне неудачно: вокруг него виднелись частые разрывы снарядов. Остановив свою машину у обсадки железной дороги, я пошел по ржаному полю; рожь была невысокой, часто приходилось ложиться на землю, пережидать разрывы. Мое появление на НП удивило Гуртьева, он смущенной скороговоркой произнес:
— Как это вы здесь, товарищ командующий? Спускайтесь скорее ко мне в окоп, здесь у противника пристреляна нулевая вилка!
Я спрыгнул в узкую щель. Мы оказались прижатыми один к другому. Гуртьев, видимо, готовился выслушать новое замечание, но я сказал:
— Сегодня у вас дело идет хорошо. Не сомневаюсь, что и Крольчатником скоро овладеете.
Он облегченно вздохнул, повеселел, и мне это было приятно, так как я высоко ценил его скромность, даже застенчивость, совмещающуюся с высокими качествами боевого командира.
Мы услышали новые артвыстрелы у противника.
— Наклоняйтесь ниже, это по нас, — сказал Гуртьев.
Окопчик был не глубоким, мы пригнулись, но головы оставались над землей. Один из снарядов разорвался перед нами в 10–15 шагах. Мне показалось, что я ранен в голову, но это была лишь контузия. Гуртьев приподнялся, проговорил:
— Товарищ командующий, я, кажется, убит, убит… — и уронил голову мне на плечо.
Да, он был убит. На память мне он оставил свою кровь на моей гимнастерке и фуражке. Эту гимнастерку и фуражку я хранил до конца войны.
В тот день Военный совет армии выразил глубокое соболезнование 308-й стрелковой дивизии в связи с утратой их командира, доблестного генерала, коммуниста, одного из храбрейших защитников Сталинграда. Леонтию Николаевичу Гуртьеву посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
В тот же день Военный совет обратился с воззванием ко всем солдатам и офицерам армии: «Бойцы и командиры! На ваших глазах гитлеровские бандиты уничтожают город Орел. Вы находитесь в 6–10 километрах от него. 2–3 часа быстрого наступления не только сохранят вас от лишних потерь, но и не позволят врагу окончательно разрушить родной город. Вперед, за скорейшее его освобождение!» Призыв был доведен до каждого командира и солдата.
4 августа части 308-й стрелковой дивизии подполковника С. А. Грекова, 380-й стрелковой дивизии полковника А. Ф. Кустова и 17-й танковой бригады под командованием полковника Бориса Владимировича Шульгина ворвались в восточную часть города, части 308-й дивизии, переправившись через Оку у Щекотихина, с боем ворвались в город с севера, а ударная группировка, форсировав реку Неполодь, охватывала город с северо-запада по западному берегу Оки. С юга ворвались в город части 5,129, 348-й стрелковых дивизий, 231-й отдельный танковый полк и другие части 63-й армии генерала В. Я. Колпакчи.
5 августа к 5 часам 45 минутам Орел был полностью очищен. Население города восторженно встречало своих освободителей.
В этот день в Москве впервые в истории Великой Отечественной войны был дан салют из 120 орудий в честь освобождения городов Орла и Белгорода.
380-й стрелковой, 129-й стрелковой и 5-й стрелковой дивизиям было присвоено почетное наименование Орловских.
В районе города Орла нашу армию посетили многие известные писатели. В гостях у нас побывали Александр Серафимович, Борис Пастернак, Константин Симонов, Павел Антокольский, Константин Федин, Всеволод Иванов. В своих корреспонденциях они описали бои за Орел.
Выведенная после освобождения Орла во второй эшелон 380-я стрелковая дивизия приводила в оборонительное состояние западную окраину города. Остальные соединения армии продолжали наступление. С 6 по 16 августа преследовали противника, не прекращавшего попыток организовать сопротивление.
Отходя, немцы сформировали отряды факельщиков, имевшие задание сжигать населенные пункты и хлеб не только в копнах, но и на корню. Разрушались не только большие мосты, но даже трехметровые. Каждый железнодорожный рельс подрывался иногда в двух-трех местах. Портились даже обычные колодцы. Сельскохозяйственные орудия и инвентарь бросали в огонь пылавших домов и надворных построек. Много скота и лошадей было угнано или пристрелено во дворах и на поле. Производилось массовое минирование, особенно перекрестков дорог и обочин, внаброс и на глубину 20–40 сантиметров ставились противопехотные и противотанковые мины нажимного и натяжного действия, «прыгающие» мины. Минировались и различные предметы, специально оставляемые. Впервые в этих боях мы встретились с новым противотанковым средством противника — фаустпатроном.
Работоспособное население, не успевшее скрыться, немцы угоняли в Германию. Одна только наша армия отбила много колонн угоняемых, обшей численностью более 30 тысяч человек…
В Орел прибыла чрезвычайная государственная комиссия под председательством одного из основоположников советской нейрохирургии, крупнейшего организатора военно-полевой хирургии, главного хирурга Красной Армии академика Николая Ниловича Бурденко для расследования злодеяний гитлеровцев.
При работе этой комиссии, при раскопках огромного количества уничтоженных людей, опросе оставшихся случайно в живых, анализе системы уничтожения людей присутствовал от армии майор, писатель С. А. Трегуб. Вот что он написал:
«…На улице Ленина жили две женщины, имевшие троих детей. Чтобы избежать захода немцев в их небольшой домик, они написали бумажку «сыпной тиф» и приклеили к двери. Немцы, прочитав записку, облили домик бензином и подожгли его. При попытке женщин и детей бежать из дома их пристрелили из автоматов.
В раскопанных больших могилах тюремного двора, в траншеях лежало до пяти тысяч трупов военнопленных и советских граждан. Трупы подверглись медицинской экспертизе. Был составлен акт, и в нем записано: «Жировая клетчатка отсутствует» — это значит, что человек замучен голодом.
«Во рту земля» — это значит, что человека бросили в могилу и закопали еще живым.
«Шея перетянута веревкой или проволокой» — это значит, что человека задушили.
«Пальцы сломаны и размозжены» — их руки просовывали в дверную щель и прихлопывали.
Обреченных на смерть людей немцы заставляли нагибать голову и расстреливали в упор в затылок.
Тех, кого мы застали в тюрьме живыми, трудно было назвать людьми. Они больше походили на призраки.
Подобные траншеи с трупами нашли и в районе кирпичного завода, и на хуторе Малая Гать, и в Медведевском лесу, и в деревне Некрасове.
Девушек, проявивших упорство в свою защиту, гнали на минные поля. Там они подрывались. Так было с Марией Буровиной, Милей Тимоновой, Галей Леденевой и Зоей Шилиной.
В селе Ивот из 6000 жителей было истреблено или угнано 4200 человек.
В селе Трудки из 912 дворов осталось целыми 25, колодцы были забиты трупами людей…»
8 августа нашей армии была передана полоса наступавшей правее 61-й армии. 16 августа мы вышли к городу Карачеву и левее его и были выведены в резерв фронта, где мы находились до 31 августа, комплектовались, приводя себя в порядок, и по 9–10 часов вдень занимались боевой и политической подготовкой.
Член Военного совета фронта Л. З. Мехлис, по-видимому, принадлежал к числу тех, кто имеет слишком цепкую память и с великим трудом меняет свое мнение о людях. Я не сомневался, что он хорошо помнил грубый разговор со мной у него в кабинете в Москве, после моей встречи с Вильгельмом Пиком, помнил и то, как он отобрал у меня предписание на выезд для формирования конницы. После того разговора я не спал несколько ночей, ожидал повторения 1938 года и был очень рад, что меня забрал к себе на юг С. К. Тимошенко.
Л. З. Мехлис, при каждой встрече со мной до освобождения Орла, не пропускал случая задать мне какой-нибудь вопрос, от которого можно было стать в тупик. Я отвечал просто и, вероятно, не всегда так, как ему хотелось. Однако заметно было, что он, хотя и с трудом, к лучшему изменяет свое прежнее отношение ко мне. Когда мы уже были за Орлом, он вдруг сказал:
— Я долго присматривался к вам и должен сказать, что вы мне нравитесь как командарм и как коммунист. Я следил за каждым вашим шагом после вашего отъезда из Москвы и тому, что слышал о вас хорошего, не совсем верил. Теперь вижу, что был не прав.
Поблагодарив за откровенность, я сказал:
— Не скрою и я от вас, что вы тогда, в Москве, мне очень не понравились, я пережил много неприятных часов. Видел также, как настороженно вы встретили меня на фронте. Но я привык прежде всего думать о деле. Очень рад тому, что вы только что мне сказали.
После этого разговора Л. З. Мехлис стал чаще бывать у нас в армии, задерживался за чаепитием и даже говорил мне и моей жене комплименты, что было совершенно не в его обычае. Он был неутомимым работником, но человеком суровым и мнительным, целеустремленным до фанатизма, человеком крайних мнений и негибким, — вот почему его неугомонная энергия, стремление «понять все насквозь» и сделать все как можно лучше не всегда имели хорошие результаты. Характерно, что он никогда не поручал писать кому-либо шифровки и писал их только сам, своим оригинальным почерком.
По его инициативе мы встречались с ним много раз после войны, когда он был министром госконтроля, и мне казалось, что он относился ко мне с полным доверием. В свою очередь я ставил перед ним ряд вопросов, которые должны были контролироваться его аппаратом.
Нет ни одной операции, о которой не хотелось бы рассказать. Условия, в которые попадала 3-я армия, и характеры людей, встретившихся между собой в ее командовании и вскоре сблизившихся по взглядам, были основой того, что ни одна операция нами не осуществлялась «по трафарету»; всякий раз мы старались принимать решения, отвечающие именно данному случаю, и они кажутся мне не менее поучительными, чем простое усвоение правил и приемов, как будто одинаково пригодных в любых типовых обстоятельствах. Дело, однако, не только в этом. Даже в то время, когда я находился на высоких командных должностях, отношения с подчиненными, несмотря на мою требовательность, не ограничивались служебной официальностью. Может быть, солдаты и молодые командиры чувствовали, что мне пришлось за мою жизнь много перенести нелегкого, не знаю, — во всяком случае с их стороны встречал по большей части открытость и нечто личное, вполне уживающееся с уважением к старшему. Память сохранила много лиц, немало и имен. Если бы достало сил и умения, я написал бы о «незаметных героях», показывавших величие духа и простоту подвига, гибкость и силу ума. Здесь я могу лишь упомянуть о немногих. Разумеется, я пропускаю также очень важные эпизоды в ходе войны, но мои воспоминания — не история Великой Отечественной войны, даже не история хотя бы одной 3-й армии.