Долго молился, стоя на коленях, умоляя бога простить меня, обещал никогда больше не повторять, упоминал и о свечке, которую поставлю ему. Напился «целебной» водички, снял весь свой груз и запрятал его в кустах; выбрал длинную, но тонкую березку, с трудом скрутил ее у корня и сломал; осмотрелся по сторонам: на дороге все спокойно, никого не видно. Нижний расщепленный конец березки замазал дегтем и приступил к делу.
В разбитое отверстие окна просунул свою березку, нацелился на пятак. Успешно! Пятак прилип, точно только того и дожидался! Работа подвигалась быстро. Скажу честно: «удил» очень удачно. Вначале нацеливался на пятаки, потом дошла очередь до мелких монет, изредка прилипал гривенник. Лысина на полу все увеличивалась, наконец березка уже не доставала до денег, да и мысль беспокоила: не разгневался бы бог. Я сломал и забросил березку подальше в кусты. Подсчитал деньги и ахнул: два рубля и восемь копеек.
Быстро вымыл монеты от дегтя и вара, еще раз усердно помолился богу, прося простить мой поступок, и еще раз подтвердил данное уже обещание поставить свечку.
Немножко отдохнул и тронулся в путь. Теперь тревога другого порядка охватила меня: на ночевку приходилось останавливаться в том же селе, а если встречу хозяина? Что сказать? Начинало темнеть, и я решил искать ночевку на другом конце села.
В глубине души шевелилось что-то вроде уверенности, что хозяин не заметил пропавший кусочек вара, ведь целый фунт стоил всего копейку, а я взял совсем маленький кусочек. Все-таки из предосторожности пошел задворками до другого конца села, где и переночевал.
Но тревога не оставляла в покое мою бедную головушку. Очень заботился, как бы спрятать деньги от отца. Все деньги ведь предназначались матери.
Моему приходу отец был очень рад, его первый вопрос был: «Принес деньги?» Ответ последовал отрицательный, а свое богатство я так долго перепрятывал, что отец в конце концов его обнаружил. Начались допросы, откуда оно, и только «битие», кстати сказать, основательное, определило мое сознание. Пришлось выложить все начистоту и получить еще большую выволочку; бил меня отец, да все приговаривал: «Ах ты, негодный, как посмел у бога деньги взять?» Велел немедленно отнести деньги в часовню.
Тут уж и я вскипел. «Вот, — говорю, — сам называешь меня негодным, испорченным, а посылаешь идти, ведь это три дня туда да три обратно, а помогать тебе кто будет? А я, может, и не брошу деньги в часовню, а скажу — бросил, что с меня возьмешь?» Логика! «Пойдем обратно, тогда и бросим».
Отец весь затрясся от гнева, уже занес руку, чтобы проучить за дерзость, но я закричал: «Если тронешь, уйду сейчас же!» Вероятно, отец вспомнил подобный финал, и все сошло благополучно.
Собрали полтораста овчин, пора начинать их квасить, надо было полтора пуда муки, который стоил рубль, а бакалейщик не давал больше в долг. Я предложил взять рубль из моих денег. Отец снова разбушевался: «Это из каких таких «твоих»?.. Они божьи». Опять поднялась было рука, да, видимо, отец вспомнил мое обещание уйти и мало-помалу остыл. Как ни ругался, все же пришлось взять из «моих» денег рубль… Нужда все более давила нас и заставила отца взять и остальные деньги. Постоянно ворчал, что это грех, что на обратном пути должны положить их обратно и т. д. Он также обещал поставить свечку. Себя я ругал ужасно, что не догадался обменять все медяки на две бумажки, спрятать их было бы легче, и они попали бы матери. Но все-таки они выручили нас в нужде.
Работу скоро окончили, заработали чистыми деньгами 33 рубля да еще 4 пуда шерсти. Шерсть отправили багажом, а сами пошли пешком. Проходя той деревней, где я взял вар, очень беспокоился, чтобы случайно не встретить хозяина или хозяйку. Мы шли уже лесом, мне хотелось тропинками увести отца подальше от дороги и часовни, но тропинки были занесены снегом, приходилось идти по дороге. Все время держался от отца с левой стороны (часовня находилась с правой), изо всех сил старался отвлечь внимание отца от часовни. Разговоры заводил самые интересные для отца: какую он нашел работу, как хорошо заработали и денег, и шерсти порядочно, как хорошо он придумал не тратить денег на билеты, а идти пешком. Наконец, часовня мелькнула сквозь деревья, а разговоров я больше не мог придумать. Пришлось затронуть горькие воспоминания о сломавшемся колесе у телеги, когда везли хворост, как пала лошадь. На последнее отец отозвался словами: «Что же поделаешь, это все от бога, хотя и заплатил за лошадь восемь рублей, но она честно отработала, а там за шкуру взяли три рубля».
Я все продолжал свою болтовню. Но вот отец вспомнил: «А где же часовня?» С самым невинным видом я сказал, что, вероятно, мы ее прошли, за разговорами не заметили, но не возвращаться же туда за девять верст. Уже вечереет, но, если нужно, завтра утром схожу и отнесу деньги. Бог-то везде одинаков, придем домой и бросим в кружку в нашей церкви. «Знаю я тебя, — проворчал отец. — Схожу, брошу… Одно другого лучше… Я знаю, как ты деньги в кружку бросишь!» Больше об этом разговоров не было, так мы и вернулись домой. Так и не знаю, ставил ли отец свечку, чтобы замолить мой грех, и опустил ли деньги в другую кружку…
Жизнь в деревне впроголодь стала казаться не жизнью, а безрадостным существованием. Все чаще задумывался о своей дальнейшей жизни. Моим заветным желанием был «выйти в люди». Я сознавал, что осуществление его возможно только через город. Мои старшие братья Николай и Иван работали в городе. Работать приходилось много, а получали они не больше 13 рублей в месяц, из которых еще надо было платить за квартиру и харч. Да и эта работа не являлась прочным обеспечением, так как братья всегда находились под угрозой увольнения и новых поисков работы, тем не менее они имели возможность работать в городе.
Главным основанием моего стремления в город был дядя Василий, брат моей матери, — он заведовал большим мануфактурным магазином в городе Верхнеуральске и получал 60 рублей в месяц, что позволяло ему изредка делать подарки моей матери: то ситца на платье, то платки. Но и такое положение дяди Василия не является пределом, может быть, в городе можно достичь и большего, — такие мысли бродили в моей голове и тянули меня на путь самостоятельности.
Лето 1905 года выдалось теплое, с хорошими дождями. В лесах становилось просто «тесно» от громадного количества грибов.
Знать грибные места было всегдашней заботой грибников. Одно такое место было хорошо известно мне. Там в изобилии росли грузди и белые. Место это, конечно, держалось мною в секрете: набрать там две большие корзины самых маленьких грибов, величиной с трехкопеечную монету, было нетрудным делом, а ценились такие грибы на рынке высоко. Меня часто посылали на базар в город продавать грибы, ягоды, молочные продукты, ибо находили, что я продаю все гораздо удачнее отца или матери.
Однажды, когда я направился на базар, мне пришло в голову, что надо воспользоваться этим случаем и подыскать себе место в Шуе. Вскоре все грибы были распроданы. Два ведра мелких грибов у меня купил священник Спасской церкви и договорился со мной, что одно ведро я донесу ему до дома. Дорогой он расспрашивал меня, откуда я, сколько лет и почему мне доверяют ехать в город и торговать самостоятельно. Мои обстоятельные ответы, видимо, его удовлетворили. Я же, ободренный его вниманием, в свою очередь спросил, не знает ли он подходящего для меня места в городе. Немного подумав, он сказал, что имеется хозяин, которому нужен «мальчик». Расплатившись, он предложил пойти вместе со мной к хозяину, оказавшемуся торговцем обувью.
Хозяина звали Арсений Никанорович Бобков. Кроме лавки он имел мастерскую и отдавал товар для пошивки обуви на дому.
Священник, отец Михаил, очень доброжелательно отозвался обо мне. Хозяин критически оглядел меня с ног до головы, поглаживая свою большущую седеющую бороду (его всегдашняя привычка, как оказалось), и с подозрением спросил, откуда я и почему без родителей. Я без утайки рассказал, что я из деревни Пахотино, имею родителей, которые посылают меня продавать грибы, так как я продаю дороже, чем они.
Ответ мой понравился хозяину и священнику, они рассмеялись, а хозяин прибавил: «Вот это нам как раз и нужно». Совсем деловым тоном я спросил об условиях работы, но хозяин ответил, что об этом он подробно поговорит с родителями. «А примерно так, — добавил он, — четыре года бесплатно, за харч и одежду, а вообще приходи с родителями. Потолкуем, договоримся».
По возвращении домой отчитался в продаже и сделанных покупках и рассказал о разговоре с Бобковым. Начались обсуждения предстоящего шага в моей жизни. Родители по-разному смотрели на мой уход в город: отец отрицательно, мол, я часто болею, нужен помощник, а Санька — старший из детей, должен помогать; мать соглашалась со мной, так как на эту тему я не раз говорил с ней, и она верила в «звезду» своего Саньки. Разговоры отца меня очень расстраивали, но не изменяли моего решения идти на работу в город. Однажды после работы я откровенно рассказал матери, что я обязательно уйду в город, ибо «хочу выйти в люди». Ничего не сказав отцу, рано утром как был, в рубашке, штанах и босиком, ушел в город.
Явился к хозяину и объявил: «Вот я пришел». Хозяин как будто ждал моего прихода, расхваливал мою будущую жизнь у него, которая будет, по его словам, распрекрасной, только чтобы я служил честно, без лени: «Ну, да обо всем остальном договоримся с родителями».
Дня через три приехали родители, долго уговаривали они меня вернуться в деревню, но я наотрез отказался. Пришлось им согласиться на условия хозяина: четыре года бесплатно, обувь, одежда и харч хозяйские.
Так было положено начало моей трудовой жизни в городе. Хозяин мой — человек лет пятидесяти пяти, среднего роста, с густой седой бородой. Запомнился он мне своим носом-луковицей сизо-красного цвета от постоянного пьянства, грубостью и безудержной руганью, которая сопровождала каждое его слово. Скуп он был до невероятности. Не помню дня, чтобы к вечеру он не был пьяным, но никогда не тратил своих денег: выпивка всегда проходила за счет работавших на него людей, называлось это «распить магарыч». Семья у него была большая. Жена — Неонила Матвеевна, хорошая хозяйка и мать (за ее хорошее ко мне отношение у меня осталось к ней самое теплое чувство), невестка, вдова старшего сына с внуком и еще четверо детей. Из них старший, Александр, 20 лет, никогда не обижал меня. Другой сын, 18-летний Николай, шел по стопам отца: любил выпить и играть в карты на деньги; 16-летняя дочь Мария и старшая Зинаида (последняя в том году ушла в монахини по неизвестным причинам). Двухэтажный деревянный дом был заселен до отказа. Семья помещалась во втором этаже; внизу, в кухне за перегородкой, жили хозяин с хозяйкой, передняя половина сдавалась квартирантам.