Мне было отведено «помещение» на полатях в кухне, летом меня переселяли в сарай во дворе. В таких «жилищных условиях» прожил я у хозяина семь лет до призыва на военную службу. Мои обязанности были многообразны: я должен был убирать двор, магазин, колоть дрова и разносить их зимой по этажам и в кухню, носить воду в баню, топить ее и печи в магазине. На тележке, что была во дворе, привозить кожу в кладовую, обувь из кладовой перевозить в магазин, помогать хозяйке носить белье на речку, играть и присматривать за пятилетним малышом, кроме того, не забывать кормить и ухаживать за коровой, постоянно носить хозяину обед и водку. Вскоре прибавилось и обслуживание в магазине. С начала второго года я стал продавать в магазине обувь. Несмотря на свой маленький рост, я был мускулист и всю работу выполнял бегом — к большому удовольствию хозяина — и соседи всегда ставили меня в пример своим мальчикам. Казалось, хозяин был доволен мной, но все же частенько ругался и прикладывал свою руку.
Всего интереснее выполнялся договор об одежде. Одевали меня исключительно плохо. Вся одежда шла ко мне с хозяйского плеча без малейшей переделки, конечно, в самом жалком состоянии: перепачканная дегтем и засаленная до лоска, такую одежду я получал, когда был «мальчиком» и когда стал юношей. Разница роста хозяина и моего создавала смехотворное впечатление от моего вида. Если бы меня поставили на огороде, мог бы поспорить с самым замысловатым чучелом!
Все невзгоды, колотушки (а их было немало) переносил безропотно, даже считал это неизбежным, ибо надеялся и верил, что все это ступеньки к моему заветному «выйти в люди».
Внимательно присматривался к окружающим, старался заимствовать только положительное и замечал, что все приказчики, включая ответственных и более обеспеченных, прошли через те же испытания, которые выпали на мою долю. А как хотелось человеческого к себе отношения! Спасибо Александру (старшему сыну), с его стороны я всегда встречал сочувствие, а также и от приходивших к нему товарищей. До некоторой степени неприглядная обстановка скрашивалась общением с такими людьми. Особенно для меня дорогим было общение со студентом Рубачевым, приезжавшим каждое лето на каникулы. Он дружил с Александром и часто бывал у него. Сын бедного умершего чиновника, он учился на стипендию и жил с матерью бедно. Он всегда с сочувствием относился ко мне, внимательно следил за моей работой и видел оскорбительное, унижающее меня положение, слышал постоянную грубую ругань вокруг меня. Особое внимание он обращал на то, что я часто и помногу приношу водки. «Ох, Санька, — часто говорил он мне, — не пройдет и трех лет, как эта «школа» выучит тебя пить, курить и так же безобразно ругаться».
На эти слова я всегда горячо говорил: «Никогда, никогда этого не будет!» Очевидно, таким возражениям он не придавал серьезного значения, ибо каждый раз, приходя в магазин, настойчиво возвращался к той же теме. Он беспокоился о моем развитии, давал решать задачи, которые в школе нам никогда не задавали и не объясняли. Арифметику я любил, и Рубачев часто удивлялся моим быстрым и правильным решениям. Задачи давал он такого рода: имеется 30 рублей в кредитных билетах, надо узнать, какого они достоинства. Эту задачу я быстро решил при нем. Тогда он дал такую задачу: торговец не имел гирь, только один камень весом в 40 фунтов; разбил его на четыре части и с их помощью мог устанавливать вес от одного фунта до сорока. Какого веса был каждый камень? На решение этой задачи ушло семь дней. Хоть и трудно было, все же и ее решил. Рубачев похвалил меня и сказал, что задача трудная даже для взрослых, ее может решить один из десяти. Я был очень доволен похвалой.
Наши занятия продолжались, росли обоюдные симпатии. В один из свободных вечеров мне довелось рассказать моим старшим наставникам о своих наблюдениях и об одном поразившем мое воображение случае.
Каждый день много раз мне, 15-летнему мальчишке, доводилось проходить мимо казенной винной лавки, что на углу Ковровской и 2-й Мещанской. Всегда видел спившихся людей, так называемых «котов», которые и в сильные морозы в оборванной одежде, в опорках на босую ногу толпились возле лавки, выпрашивая у прохожих копейку. Набрав на шкалик или сотку, поспешно скрывались в дверях винной лавки.
Однажды, проходя мимо, увидел, как из лавки вышел хорошо одетый рослый мужчина, в пальто с пушистым меховым воротником, на его голове была из такого же меха шапка.
— Какое несчастье, братцы, — воскликнул барин, обращаясь к «котам», — у меня денег всего тринадцать копеек, а в лавке только полбутылки, а соток нет, может быть, кто из вас доложит до полбутылки, тогда и выпьем пополам.
— Я тоже об этом мечтаю, — откликнулся один из «котов» — маленький, худенький, невзрачного вида — и поспешно подошел к барину.
Меня заинтересовал этот высокий, хорошо одетый господин. До чего дошел он, подумал я. Остановился и стал наблюдать, что же будет дальше. Видел, как «кот» показывал барину свои одиннадцать копеек, как барин положил на его тощую ладонь свои тринадцать копеек и «кот» молниеносно скрылся за дверями винной лавки.
Барин ожидал с явным нетерпением возвращения ушедшего за водкой. То ли с целью скоротать время, то ли ему что-то понравилось в моем лице, он подошел ко мне, показывая на судки, которые я нес, спросил:
— Несешь обед?
Услыхав мой утвердительный ответ, взялся за засаленный козырек моей фуражки, натянул фуражку на мои глаза и сказал:
— Смотришь на этих несчастных? Смотри, смотри, да не будь таким, как они.
— Да я не на них, а на вас смотрю, — с усмешкой ответил я, — уж нашли с кем собутыльничать.
В это время вышел из лавки «кот» с полбутылкой, с радостью воскликнул: «Вот она!» — покрутил ею в воздухе, стукнул о ладонь и, подавая барину, сказал:
— Сначала пейте вы свою половину, а потом уж и я.
«Хитрый же «кот», — подумал я, — вероятно, рассчитывает, что барин оставит ему большую половину».
Все оборванцы, да и я с напряженным вниманием следили, ожидая финала, и мы не ошиблись.
Барин быстро выхватил бутылку из рук оборванца, запрокинул голову, борода его приняла горизонтальное положение, и водка забулькала.
Трудно описать напряженный взгляд «кота», с каким вниманием он следил за уменьшением содержимого в бутылке, глаза его искрились, горло подергивалось судорожным движением, а водка в бутылке все уменьшалась. Когда осталось примерно половина, «кот», не отрывая глаз от бутылки, потянулся к ней рукой.
Барин, продолжая пить, левой рукой отстранял руку своего собутыльника; когда же водки осталось меньше половины, отдал бутылку.
Принимая бутылку, оборванец с возмущением воскликнул:
— Ну и барин, а я думал, что ты порядочный, знал бы, сначала сам пил — и то больше бы оставил!
Симпатии окружающих да и моя были явно на стороне обиженного. А барин, как у них водится, с презрением всех оглядел и, не сказав ни слова, удалился…
Я рассказал Александру и моему учителю-студенту о картине, увиденной мной, о той жадности, с которой человек глотал водку, о тревожном и напряженном внимании тех, кто ждал своей части. И в заключение сказал: «Очень жалко, что эту картину не видел художник и не увековечил ее на полотне». Мои собеседники переглянулись. Молчание, длившееся несколько минут, было прервано Рубачевым: «Я должен быть дома, завтра увидимся».
И тогда спустя пять или шесть дней Рубачев, внимательно наблюдая за моей работой, по-дружески сказал: «Я вижу, Санька, ты хорошо относишься к Александру и ко мне. Дай нам твердое слово, что ты никогда не начнешь пить спиртного, не будешь курить и ругаться!» Не задумываясь, я ответил искренне, от всего сердца: «Клянусь, никогда, никогда не буду пить, ругаться и курить!»
Позади у меня большая жизнь, но эта мальчишеская клятва сыграла великую роль в моей дальнейшей жизни, во всей моей судьбе. Через несколько дней Рубачев принес брошюрку с описанием вреда пьянства, каким образом человек начинает пить и как потом развивается пагубная привычка. Давалось много описаний болезней, вызываемых пьянством, указывалось, что 75 процентов находящихся на излечении в больницах и сидящих в тюрьмах попадали туда из-за пьянства.
Все это накладывало определенный отпечаток на мою психику. Еще большее впечатление произвел на меня следующий случай. В городе была ярмарка. Рубачев советовал мне сходить в один из балаганов с восковыми фигурками, в котором показывались внутренние органы человека пьющего, курящего и трезвого, некурящего. Александр дал пять копеек уплатить за вход. Я отправился в палатку. Со вниманием рассматривал сердце, легкие, печень пьющего и непьющего, курящего и некурящего. Огромное впечатление произвел на меня вид сердца и легких, покрытых не то слизью, не то каким-то мхом. Это посещение еще больше укрепило меня в данной клятве.
В дальнейшем Рубачев неуклонно проводил беседы о вреде водки и курения, приводил многочисленные примеры: человек пьяный в одну минуту может натворить такое, что ляжет неизгладимым пятном на совесть и окружающие не смогут забыть и в десять лет. Приводил пословицу «Лиха беда — начало», говорил, что никто никогда и в преклонном возрасте не ругал себя за то, что не пил или когда-то выпил мало. С большим упорством повторял он о страшной привычке к выпивке, курению, ругани и грубости. Очевидно, этот хороший человек очень опасался, чтобы окружающая безрадостная обстановка не затянула неопытного мальчика в свои сети.
Беседы его, всегда в дружеском тоне, не пропали для меня попусту, а точно начертали линию моего поведения в жизни.
Твердо держался я данной клятвы. Сколько встречалось людей, насмехавшихся над моим воздержанием от водки и табака! Называли меня и больным, и старообрядцем, но насмешки не действовали. Даже встречалось начальство, которое приказывало пить, но… я продолжал быть твердым.
Сколько было различных тяжелых переживаний в жизни, и никогда не приходило желание «забыться» в водке. Вспомнить хотя бы войну 1914–1918 годов. А Великая Отечественная? Не было у советского человека большей горечи, чем неудачи в годы Великой Отечественной войны. Требовательные, а подчас и льстивые просьбы употребить «наркомовские» сто граммов водки вызывали у меня единственный, но твердый ответ: «Не пью». И только однажды и мне довелось нарушить обет, данный в мальчишескую пору. Во второй половине войны, когда наметились и осуществлялись наши успехи, я как-то сказал приставшим ко мне, что нарушу свою клятву не пить, данную в 1907 году, только в День Победы. Тогда выпью при всем честном народе. Действительно, в День Победы, в день горьких слез и радостного торжества, я выпил три рюмки красного вина под аплодисменты и радостные возгласы моих боевых товарищей и их жен. С этого дня себя считаю «пьющим», хотя и поныне минеральную или фруктовую воду предпочитаю вину, а тем более водке. Курить и сквернословить так и не научился.