«Конечно, внедрить мое изобретение на всем Урале, а потом и дальше — это здорово, — думал он, шагая по тротуару и провожая глазами фиолетовые вспышки, срывающиеся с трамвайной дуги. — Но это ведь опять на годы! А кто же будет развивать теорию? Григорьев? Да ему плевать на все, что не касается его электротехники… Аркадий? Сергей? Они, конечно, славные ребята, теорию проката знают отлично, но в смежных-то областях — дилетанты пока! И потом как бросить, хотя бы и на время, то, без чего не можешь жить, с чем сроднился?»…
Он перешел проспект, озаренный голубовато-серебристым сияньем люминесцентных ламп, рубиново-красными огнями стоп-сигналов, расплывчатым светом множества фар, — и у стеклянного цветочного киоска увидел девушку и парня. Парень стоял, привалясь плечом к углу киоска, скрестив ноги и слегка покачиваясь на одной, старательно морщил лоб с едва проступившей морщиной и о чем-то негромко рассуждал, а она, прижимаясь к стеклу щекой, молча слушала и понимающе улыбалась, Проходя мимо кафе, он слышал доносившиеся из раскрытых дверей приглушенные звуки джаза, а за витриной, под матово-оранжевыми фонарями двигались, тихонько качались мутно-алые силуэты танцующих.
«Гости-то разъехались, наверно», — почему-то вдруг решил Антон Ильич и, подходя к подъезду, взглянул наверх: свет горел только в кухне.
Как только он щелкнул замком, Варя вышла навстречу с чайным полотенцем в руках.
— Ну разве так можно, Антон! — сказала она, устало улыбаясь и покачивая головой. — Гости всполошились. Я тоже беспокоюсь…
— Мне захотелось немного освежиться, — мягко перебил Антон Ильич, снимая пальто, — и я решил уйти на английский манер.
— Боже мой, ты все перепутал. У англичан, не кланяясь, уходят гости, а не хозяин!
— Ну хорошо, хорошо, больше не буду. А мне казалось, что я совсем недолго… — Он мимоходом чмокнул жену в теплую щеку, включил свет, прошел в комнату, уже прибранную, и сел в низкое кресло.
— Варюха! Тебе помочь? — спохватившись, громко спросил Антон Ильич, хотя мыть посуду не было никакой охоты.
— Нет, нет. Я заканчиваю. А ты ложись, не жди меня.
Несмотря на то, что форточки были раскрыты, в комнате было душно, сильно пахло вином, духами, и ощущение бодрости, с которым он вернулся с улицы, быстро исчезало.
«Пойду-ка сполоснусь под душем», — подумал Антон Ильич. И все время, пока он топтался под хлесткими прохладными струями воды, пока растирал себя ванным мохнатым полотенцем и ложился в постель, в нем все четче утверждалось сознание того, что выбор главного, на котором он мог бы сосредоточиться на годы, просто невозможен, во всяком случае, в ближайшие годы…
Вошла Варя, завела будильник, быстро разделась и, зевая, легла рядом, уткнувшись по привычке головой ему в плечо. Через несколько секунд по ровному протяжному ее дыханию он понял, что она уснула.
«Но как же быть с внедрением? — спрашивал он себя, вздыхая. — Плюнуть?.. Конечно, долго так не может продолжаться… Ценные научные работы должны, непременно должны осваиваться в плановом порядке, а не внедряться пробивалами — авторами… Но надо же быть реалистом! Годы и годы пройдут, пока наведут в этом деле порядок… А годы — не птица, улетят — не поймаешь… Сколько народных средств можно было сэкономить за это время! Обидно до боли. А как хочется видеть свои автоматы! Не два, не три — десятки! В каждом прокатном цехе! Нет, черт побери, нельзя ждать. Никак нельзя!»
И он представил, как опять придется ездить по заводам, убеждать, доказывать, просить денег на внедрение, ругаться, нервничать, а вечерами допоздна просиживать над результатами исследований… И эта, в общем невеселая картина, странным образом вдруг успокоила его.
В спальне, в тихой темноте, как полевой кузнечик, стрекотал будильник…
ДОГОНИ ЛЮБОВЬ
В автовокзале было тесно, душно, и Роман, как только купил билет, вышел на улицу.
Недавно пролил дождь, и небо дымило еще рваными сизыми тучами. Исхлестанный дождем город уже не казался Роману таким громадным и необычным, каким он увидел его вчера, когда приехал сюда за плунжерами. Хороши были только мокрые березы, лаково зеленеющие перед вокзалом. Они напоминали родную Козыревку, которая вся в зелени, и он опять, в который раз, подумал о своем тракторе, оставленном среди поля в начинающей осыпаться ржи, о людях, которые ждут его, Романа, и ему захотелось скорей домой.
Ветер, стремительно пробежав по площади, взрябил широкие светлые лужи, ворвался в березы, зашумел и брызнул в лицо Роману холодной водяной пылью. Он отошел чуть дальше, достал из кармана плунжеры — два нехитрых, но так необходимых трактору стальных цилиндрика, — еще раз до блеска протер их платком и, бережно сложив обратно, мельком взглянул на вокзальные часы.
Время было объявлять посадку, но автобуса на месте не было, и лишь на краю площади, влажно блестя белой облицовкой, шумели моторами два львовских экспресса.
Позади неторопливо и твердо застучали каблучки. Роман обернулся и увидел девушку в синей вязаной кофте, с чемоданом в руке.
— Скажите, пожалуйста, автобус в Камнегорск отсюда отправляется? — спросила она, подходя к нему и бережно опуская чемодан на асфальт.
— Отсюда, — сказал Роман.
— А вы не попутчик мне случайно? — Она робко улыбнулась.
— Да мне до Козыревского тракта только, — помедлив, сказал Роман.
— Что-то я не помню… где же это?
— Минут сорок ехать…
— А-а-а… Хмуро сегодня, правда?
— Хмуро, а так — тепло…
Они стояли, смотрели друг на друга, перебрасывались ничего не значащими словами, и Роман замечал, что не испытывает при этом ни малейшей неловкости, как будто она — тоже из Козыревки. В ней не было ничего особенного, вот разве небольшие серые глаза ее улыбчиво светятся, да голос такой, словно не слышишь его, а чувствуешь.
По радио объявили посадку. Впереди них, вытягиваясь в очередь, задвигался народ с мешками и сумками, потом неслышно подкатил белый экспресс, и очередь стала сокращаться. Девушка подняла чемодан, и они пошли. У самой подножки Роман спохватился, взял у нее чемодан и, поднявшись в автобус, загадал, что их места окажутся рядом. И когда действительно оказалось так, и они сели рядом, он вдруг подумал, что если бы этого не случилось, он все равно поменялся бы, но сел рядом с ней.
Как только они поехали и шум мотора приглушил говор людей, Роману показалось, что они одни и вокруг никого нет. Сняв кофту, девушка осталась в голубом платье с короткими рукавами. Их руки, густо-загорелая жилистая рука Романа и ее, бледная и округлая, оказались рядом, и Роман, сравнив их, улыбнулся про себя. Она тоже посмотрела на руки, поняла его и сказала, что загореть этим летом вряд ли успеет, потому что готовится в институт.
— К маме еду, заболела она, а все-таки книги с собой везу: конкурс большой…
— На какой факультет?
— На исторический.
Роман хотел сказать, что он тоже готовится и будет сдавать на механический, но постеснялся и промолчал.
— Какие у вас руки, — вдруг сказала она.
— Какие? — не понял Роман.
— Большие и… твердые, должно быть.
— А… Это в отца, — задумчиво усмехнулся Роман. — Он кузнец у меня. Да и я с железками дело имею.
Она попросила открыть окно, и когда он, сдвигая тугое стекло, перегнулся через нее, то почувствовал, что волосы ее, светлые, с белесым отливом, пахнут так же хорошо, как волосы трехлетнего братишки — Юрки.
Влетевший в автобус ветерок шевельнул ее прическу, мягким жестом она поправила прядь и взглянула в окно. И Роман стал тоже смотреть в окно, где трепетала и вздрагивала под ветром золотистая жатва, а дальше, за полем, плавно кружась, проплывали рощи берез и наискось через них, бок о бок с деревянными телеграфными столбами, прошагнули к горизонту высоковольтные кружевные мачты.
— А небо какое, смотрите! — весело сказала она. — В городе серое, тусклое, а здесь синее, глубокое, как опрокинутое море… Правда?
И хотя он никогда не был у моря, а видел его только в кино, но небо и в самом деле вдруг показалось ему морем.
— Да, как море, — согласился он, проникаясь ее настроением и радуясь этому.
— Посмотрите, посмотрите: белый лев! — воскликнула она через минуту, показывая глазами на застывшее в вышине седое облако.
И вглядевшись в него, Роман различил скоро и гривастую морду с ощеренной пастью, и поднятую как для удара когтистую лапу, и только другая половина облака, густая, громадная, похожа была на сугроб.
Слева направо, серебристо сверкнув, пронесся над облаком реактивный самолет и пропал, а белесая черта осталась висеть, плавно тая и мешаясь с голубым воздухом.
— Смотрите, а лев-то не лев уже, а снежная баба просто! — Она блеснула Роману веселыми глазами и опять посмотрела в окно.
Когда час за часом сидишь за рулем трактора и до ломоты шеи, до ряби в глазах следишь, косясь через плечо, как бегут за плугом маслянисто-черные борозды распаханной земли, то лучший отдых глазам — небо, и поэтому небо любил Роман больше всего, но никогда не замечал он в нем того, что увидела эта девушка, и он удивлялся ей и думал, что если б не уборочная, поехал бы с ней до самого Камнегорска.
Внезапно и небо, и поле как сдернуло: автобус вырвался в лес. И побежала навстречу, мельтеша белизной, густоствольная стена берез… Вдруг стена распахнулась и открыла на миг зеленую полянку, на которой топорщились сосновые кустики-малютки.
— Ой, какие смешные! — Она привскочила и по-девчоночьи захлопала в ладошки.
— А и вправду смешные. — усмехнулся он.
Но вот лес оборвался. Облако исчезло куда-то, с горизонта наплывала широкая мглистая полоса, и небо уже не походило на море.
Теперь они ехали молча, она — отвалившись на спинку кресла, чуть повернув голову к окну, поглядывая на Романа искоса с едва приметной, словно про себя, улыбкой, и он — в такой же позе, совсем близко, почти касаясь ее. Из окна веял ветерок, обдувая лицо, забирался за пазуху, и Роману было хорошо сидеть и смотреть, как небо меняет свой цвет, как рядом, по желтому полю, бежит и колышется длинная тень от машины… Взгляд его, иногда сбиваясь, мельком скользил по оживленному лицу девушки, нешироким круглым плечам ее, и коснувшись выреза платья, где замерла мягкая складка от грудей, отскакивал к окну.