так хочется. Так…
— Пожалуй. А вы ничего не имеете? — обратился Гребнев к жене Ломова, высокой полной блондинке с крупными мужскими чертами лица.
— Очень хочу. Мне, впрочем, не в первый раз с ними знакомиться. Недавно были мы с ним в «Буффе»,[1207] — сказала она, указывая на мужа. — Так за наш столик несколько девиц село; все не верили, что я мужняя жена.
Все засмеялись.
Потом пригласили Наташу и пошли в отдельный кабинет пить шампанское.
Ломов ухаживал за Герардовой, Гребнев — за Ломовой, а Герт стал на колени перед Наташей и говорил:
— Вот на вас строгое черное платье, и я схожу с ума от счастья, потому что вы, божественная, позволяете мне стоять на коленях около вас и касаться вашей руки. Вы настоящая женщина, и каждое движение ваше царственно, и глаза ваши прекрасны и безумны. Что за вздор, что женщину можно купить. Женщину купить нельзя. И если бы я мог усыпать золотом всю дорогу от «Парадиза» до твоего дома, божественная Клеопатра, то и тогда бы ты не подарила мне своей любви.
— Вот это правда, — сказала Наташа, — но все-таки ты мне нравишься, кудрявенький.
И она провела своей рукой по волосам Герта.
— Герт влюбился, — хлопала в ладоши Герардова, — Герт влюблен!
Потом она наклонилась к Ломову и шепотом спросила:
— А это не опасно, что мы так вместе: у этой Клеопатры нет сифилиса?
— Тише, тише, — испугался Ломов. — Замолчите, Бога ради.
— Эй, барыня, — сказала Наташа, — выпьем за твое здоровье!
Герардова покраснела и протянула свой стакан, чтобы чокнуться.
— Иди сюда… ко мне на диван, — сказала Наташа, — я тебя поцелую.
Герардова пересела на диван, и они обнялись с Наташей.
Наташе понравилась хрупкая барышня, и она целовала ее в губы долгим поцелуем. И Герардова, по-видимому, не думала уже о том, больна или не больна эта проститутка, и, прижавшись грудью к ее груди, целовалась нежно и сладостно.
Все были пьяны. И Ломов, бледный от вина, что-то серьезно рассказывал Гребневу о Чимабуэ и Дуччи.[1208]
Ломова напевала вполголоса из «Садко».[1209]
Уже ничто не казалось странным Наташе: она твердо верила, что все вокруг нее так как надо, что она сама прекрасна и кто-то венчал ее когда-то на царство. Кудрявенький — это принц, ее жених, а все другие — ее придворные.
Говорила она повелительно и милостиво, как настоящая царица.
— Пусть еще шампанского принесут, а потом поедем куда-нибудь: здесь душно, не могу я больше.
Ломов стал произносить тост в честь дам, и хотя был пьян, говорил по привычке складно и любезно, но никто уже не мог понять, о чем он говорит. Тогда он снял с ноги Герардовой башмачок и, поставив в него бокал, выпил из него шампанское.
Гребнев распахнул окно, и утренний ясный ветер обвеял ему голову; и он неожиданно для себя протрезвился и сталь злым, каким он всегда бывал, когда в голове не шумело вино.
— Все притворяются, — сказал он сердито, — и вы, Герт, больше всего. Сухой вы и бессердечный человек. Надо еще цикл стихов написать, вот вы и выдумываете себе любовь. Одна из вас говорит и чувствует по-настоящему, это — Клеопатра. Но ведь ей хорошо: она — сумасшедшая.
— Молчите вы, несносный человек, — сказала Ломова с отчаянием в голосе.
Потом все поехали в «Ниццу».
Герт ехал вместе с Наташей, говорил ей, что влюблен в нее, и они целовались всю дорогу.
В «Ницце», в отдельном номере, где за перегородкой был альков и зеркало было изрезано именами пьяных любовников, все окончательно потеряли голову, и даже Гребнев стал рассказывать Герардовой по-французски нескромный анекдот.
Герт стоял на коленях перед Наташей и упрашивал ее раздеться.
— Древняя царица не стыдилась своих рабов, — говорил Герт заплетающимся языком, — а мы твои рабы.
— Я тебя, принц, люблю, — говорила Наташа и смотрела на Герта странными верующими глазами. Я тебя люблю. Раздеться, говоришь. Ну, хорошо. Мне все равно.
С этой ночи не могла Наташа забыть своего кудрявого принца. Все ждала его возвращения. Но он не приезжал к ней.
Это было очень странно, что он не приезжал к ней. Она бродила среди столиков на веранде «Парадиза», искала его, но вокруг все были чужие, равнодушные, пьяные лица, а его не было.
И Дарья Ивановна, и Аглая, и Катюша, и даже усатый хозяин в цилиндре стали замечать, что с Наташей творится что-то неладное. Кто-то сказал:
— Клеопатра сошла с ума.
И все сразу поверили в это, но никто не знал, что надо делать теперь, да и думать об этом никому не хотелось: в «Парадизе» можно быть, и сумасшедшей. Все равно.
Уже все привыкли к ее надменным жестам и гордым глазам, и уже все называли ее то «царицей», то «королевой».
— Пожалуйте за тот столик: вас господин просит, — сказал однажды лакей.
И Наташа уже хотела пройти мимо не отвечая, как вдруг заметила, что за столиком сидит Гребнев: она узнала его.
— Где же мой принц? — спросила она, подходя к Гребневу.
— Ваш принц? — сказал Гребнев. — Но зачем вам принц?
— Он мои ноги целовал, — сказала Наташа и нахмурила брови.
— Постой, постой, — сказал Гребнев, — он сейчас в меланхолии и сидит дома. Поедем к нему.
И они поехали.
Когда Гребнев с Наташей приехали к Герту, он не удивился, увидев их.
— Что с вами, принц? — сказала Наташа, нежно касаясь его руки.
— Благодарю покорно. Я здоров, — сказал Герт, рассеянно улыбаясь.
— Вот вы подарили мне кольцо, — сказала Наташа, — я хочу вам вернуть его.
— Ах, нет, нет. Я ничего вам не дарил.
— Но вы позабыли, принц, — сказала Наташа, чуть не плача. — Вы подарили мне кольцо и сказали, что любите меня.
Герт засмеялся и сказал:
— Да! Ведь ты гордая царица — Клеопатра.
— Принц…
— И красивая.
— Но так нельзя, — сказал Гребнев, — так нельзя.
— Это почему? — в свою очередь, разозлился Герт. — Это что — дружеский совет?
— Дело не в этом, — сказал Гребнев, усмехаясь. — Так нельзя, потому что это плагиат из «Гамлета».
— Ах, все равно. Я не виноват, что судьба бросает меня в объятия шекспировских женшин.
— Но что вы хотите сказать, принц? — пробормотала Наташа, чувствуя, что голова у нее кружится и она сейчас упадет.
— Что я хочу сказать? Ха-ха-ха. «Если ты честная и хорошенькая девушка, так не заставляй красоты своей торговаться с добродетелью…»[1210] Я любил тебя прежде…
— Я верила, принц.
Герт странно смеялся, и глаза его сделались влажными от слез.
— Напрасно, — сказал Герт, задыхаясь от смеха, — напрасно, прошедшего нет более, я не люблю тебя.
Гребнев окончательно разозлился.
— У вас истерика. Пойдемте отсюда, Клеопатра. Это не светлейший принц, а бедный неврастеник.
— Уведите меня отсюда, — прошептала Наташа Гребневу, смутно понимая, что ее оскорбляет принц, в которого она верила, как в Бога.
На другой день она уже не помнила ни улицы, ни дома, где жил ее принц, и имени его она не знала, и найти его она уже не могла.
О свидании этом она скоро забыла, и по-прежнему стала мечтать о своем белокуром принце, который стоял перед ней на коленях и говорил ей о своей любви..
И она искала его повсюду.
Она заходила в рестораны и кофейни, бродила по Летнему саду, но нигде не могла его встретить.
Часто Наташа сидела в кофейной под Пассажем и следила жадными лихорадочными глазами за всеми, кто проходил мимо ее столика. Однажды она ошиблась: ей показалось, что это он, ее возлюбленный, но это был какой-то актер. Она в ужасе отшатнулась от чужого лица.
— Милая моя, вы мне нравитесь, — сказал актер.
— Поди прочь. Ты — раб, — сказала Наташа гордо и отвернулась.
Наступили осенние дни, и город поплыл в золотом тумане, Бог знает куда.
В золотом вихре носились порой листья по Островам, а когда ветер не веял, непонятная прелесть увядания томилась над землей. И деревья шептали о любви предсмертной.
Однажды Наташа ехала из Крестовского сада домой — одна на извозчике — и повстречала Позднякова. Он мчался на автомобиле с компанией крикливых купчиков. Поздняков заорал шоферу:
— Стой, назад!
И компания догнала Наташу.
— Пожалуйте к нам, Клеопатра великолепная! — кричал Поздняков пьяным голосом.
— А ты не знаешь, где мой принц? — сказала Наташа фразу, которую она произносила теперь машинально, едва понимая ее смысл.
— Я — твой принц! — говорил Поздняков со смехом и бил себя в грудь.
— Шут гороховый, — снисходительно улыбнулась Наташа. — Ты сверчок, знай свой шесток. Ну, ладно, поедем.
Шофер был пьян и гнал автомобиль во всю мочь.
У Наташи захватило дух. Она привстала, держась за чье-то плечо. Волосы у нее распустились, шляпа слетала. Не стали останавливать автомобиль из-за шляпы, мчались дальше; кто-то прицепил к волосам Наташи увядшие розы.
— Надо гонцов на автомобиле послать, чтобы они его отыскали, — кричала Наташа, обращаясь ко всем не то с угрозой, не то с просьбой. — Пусть они его привезут ко мне. Один пусть в Рязань поедет, другой — в Москву, а третий — в Париж.
— А ты, Сашка, — неожиданно обратилась Наташа к Позднякову, — отрубил голову вотчиму или нет? Ты ему, Сашка, отруби. Я тебе позволяю. Пусть он подлецом не будет: негодный он человек.
— Ладно, — кричал неистово Поздняков, — ладно. Ты уж на меня надейся. Кому хошь отрублю.
— Се бо Эммануил грехи наши на кресте пригвозди, — запела Наташа, поднимая руки кверху. Но нельзя было разобрать, что поет Наташа: так шумела пьяная компания и гремел автомобиль.
— Я тебя на свадьбу позову, — кричала Наташа Позднякову, — будем, Сашка, с тобой пировать.
— Ну, ври еще. Какая там свадьба, — сказал мрачно какой-то молодой человек с пьяными и злыми тазами.