[1264] где они разгуливали по термам или сидели в садике, как два друга; маленькие средневековые церковки вроде St.-Séverin[1265] или часовенку St.-Julien-le Pauvre,[1266] где служат мессы по греческому обряду… Они слушали орган св. Сульпиция, кормили хлебом «мартина» в Jardin des Plantes…[1267] По вечерам они сидели в кафе и барах, а к двенадцати возвращались домой и спали на одной постели все так же целомудренно, как и в первую ночь. Они привыкли друг к другу, и скоро Веня не мог уже себе представить, как бы он стал жить один, без этой маленькой блондинки с золотыми ресницами. Она в первый же день их знакомства осмотрела все его картины и этюды и тотчас же поверила в его талант. Веня чувствовал ее искренность. И все в ней было ему приятно: приятны ее мягкие движения, ее маленькие теплые руки, ее певучий голос, который он любил слушать и поэтому часто просил ее читать ему вслух Верлена… И она читала охотно, ничуть не смущаясь своим не очень хорошим выговором.
Она рассказала ему всю свою жизнь, она призналась ему во всем. Она читала ему письма своих любовников и потом сжигала их в камине на его глазах. Веня был смущен ее признаниями и тронут ее откровенностью. Он не расспрашивал ее так, как ревнивцы расспрашивают своих любовниц, у которых были романы до встречи с ними. Но Шурочка сама возвращалась вновь и вновь к своим приключениям, подробно повествуя о своих падениях и пороках. Она постепенно ввела Веню в свой мир, нескромный и легкомысленный, чувственный и свободный, забавный и нежный. И Веня, выслушав какую-нибудь историю Шурочки, спешил высказать ей свои сентенции о желанной чистоте, о высшем благе и о несовершенстве земной любви. Она кивала покорно своей белокурой головкой и соглашалась с ним во всем.
Однажды они сидели в Люксембургском саду около fontaine de Medicis[1268] — она с романом в руках, он с альбомом, куда он зарисовывал ее профиль.
Шурочка в рассеянности уронила желтую книжку и, мечтательно устремив глаза в воду, где плавали золотые рыбки, начала рассказывать новые подробности об одном из своих приключений.
— Ты не поверишь, Веня, как я тогда низко пала, — говорила она шепотом, взволнованная, по-видимому, воспоминанием. — Я так любила его ласки, так любила… Он стал изменять мне, он меня прогнал наконец… Но я не могла не ходить к нему. Он и теперь живет здесь, совсем близко, на rue de Tournon… Представь себе, я пришла к нему однажды, а у него была другая женщина, румынка. Он был пьяный и сказал мне: «Ах, и ты пришла… Хорошо… Проведем эту ночь втроем…».
— И ты осталась? — спросил Веня, хмурясь.
— Конечно, осталась, — виновато улыбнулась Шурочка и нагнулась, чтобы поднять книжку.
— Это ужасно, — пробормотал Веня. — Впрочем, теперь все будет по-иному. Ты понимаешь? В любви есть надежда на вечную гармонию и на вечную жизнь… А когда мужчина и женщина соединяются и у них рождаются дети — это свидетельствует о несовершенстве любви…
— Почему?
— Потому что вместо личного бессмертия возникает новое звено в этой тленной жизни — ребенок… Это как дурная бесконечность. Понимаешь? Родить ребенка и знать, что он обречен на смерть, как и сам ты…
— Да, это грустно, — вздохнула Шурочка. — Но у меня не было детей, и мне почему-то кажется, что их и не будет у меня никогда…
— Это все равно. Важно то, что они могут быть.
— Ах! — вскрикнула вдруг Шурочка и схватила Веню за руку. — Это он!
— Где? Кто?
— Около фонтана… Тот самый актер с rue de Tournon…
— Он актер?
— Да. У него маленькие светлые усы.
— Я вижу… Пойдем домой, Шурочка.
— Подожди. Смотри: он мне кланяется… Какой нахал…
Высокий малый в белых штанах и в соломенной шляпе на затылке весело улыбался и кивал Шурочке.
— Я к нему подойду… А? — смущенно проговорила Шурочка, не решаясь взглянуть на Веню.
— Как хочешь… А я домой пойду.
Он закрыл альбом и встал.
— Не уходи, не уходи, — сказала Шурочка, цепляясь за его рукав.
Но он отвернулся и зашагал к выходу.
Когда Веня вернулся к себе в мастерскую — один, без Шурочки, ему показалось, что в комнате пусто и скучно. И то, что на кровати валяется юбка Шурочки, а рядом на полу стоят ее маленькие башмачки, как-то странно повлияло на Веню. У него вдруг сильно забилось сердце, он покраснел, и ему вдруг стало стыдно и грустно. Он вспомнил сентенции, которые он произносил каждый раз, когда Шурочка говорила о любви, вспомнил, как они спали на этой постели, стараясь не коснуться друг друга…
— Страсть унижает человека, а художник должен быть свободным и гордым, — сказал Веня громко, как будто в комнате был еще кто-то, кто мог услышать его слова.
Веня взял кисть и, выпустив из тюбика на палитру краску, стал ожесточенно писать начатый nature morte.[1269] Однако Веня поработал так не более десяти минут. Стремительно схватил шляпу и, сунув в банку кисть, он бросился вон из комнаты и, натыкаясь на прохожих, побежал в Люксембургский сад прямо к фонтану Медичей. Шурочки там не было. Веня посидел около бассейна с рыбками, потом пошел смотреть, как играют в теннис, потом купил в киоске «Matin»[1270] и попробовал читать, но строчки мелькали у него перед глазами и чтение совсем не ладилось. Мерещились почему-то башмачки Шурочки и актер с rue de Tournon.
Веня в рассеянности вышел из сада и побрел по avenue de l’Observateur. Каштаны стояли недвижно, запыленные и усталые, изнемогая под лучами июньского солнца. Пахло бензином от автомобилей. Прохожих было немного. Все сидели в кафе за аперитивами:[1271] был шестой час. Но Веничке не хотелось ни пить, ни есть. И Париж ему показался скучным и душным.
«Надо в Сен-Клу уехать или в Медон что ли», — подумал он, шагая по горячему песку.
Веничка не заметил, как очутился на углу бульвара Монпарнас перед столиками кафе, выдвинутыми на улицу. Он присел на скамейку и как-то неожиданно для самого себя крикнул гарсону:
— Абсент,[1272] пожалуйста.
Пока таял сахар на ножичке и сладкие капли падали в зеленую влагу, Веничка думал о том, как прекрасно целомудрие и как ужасны чувственные наслаждения.
«Бедная Шурочка не может предаваться чистому созерцанию, потому что ее кровь отравлена вожделением и она забыла, какое счастье быть невинной».
В это время Веничка взглянул на свой абсент и покраснел. Несколько раз давал он себе слово не пить этого пьяного яда, но время от времени его все-таки тянуло к столику кафе и ему снова хотелось испытать легкое приятнее головокружение, хотелось опять изведать это странное чувство безответственности и фантастической свободы.
И Веничка приник губами к изумрудной влаге. После второго стакана он уже смотрел на себя со стороны с добродушною иронией: «Как-то художник Павлушин покажется на глаза Шурочке. Она ведь, пожалуй, заметит, что Веничка не способен теперь к чистому созерцанию».
Улыбаясь, Веня пробормотал:
— Анкор, сильву пле![1273]
Гарсон принес ему третий стакан.
Когда Веничка, допив свой абсент, встал и пошел домой, у него во всем теле было ощущение легкости, и строгие скучные мысли исчезли сами собою. Он шел торопливо, размахивая тростью, и представлял себе, как Шурочка ждет его сейчас в мастерской и как он скажет ей что-нибудь дружеское и нежное.
«Только не надо к ней близко подходить, — подумал он, — а то она почувствует запах абсента».
И эта лукавая мысль совсем развеселила Веню.
Но когда Веня вернулся домой, Шурочки в мастерской еще не было, и это показалось ему странным. Он попробовал работать, но из этого ничего не вышло. Был уже восьмой час. Веня, походив из угла в угол, решил вдруг поехать на Монмартр: он уже отвык сидеть дома один. Ему захотелось толпы, шума, электрического света, и он опять вышел из мастерской, сел у «Одеона» в автобус и, стараясь не думать о Шурочке, принялся разглядывать своих случайных спутников. Но и это не помогло. Ему мерещились глаза Шурочки, ее рыжие волосы, маленькие руки. Он слышал ее голос, негромкий смех, чувствовал запах фиалки — ее любимых духов.
На Монмартре Веничка ходил из кинематографа в кафе, из кафе в бар, тянул через трубочку лимонад со льдом, рассуждал сам с собою вслух, а когда девицы заговаривали с ним, он, по своему обыкновению, отвечал им по-русски, и они как будто его понимали.
Но то, что Шурочки не было дома, беспокоило его, и когда он вспомнил об актере с rue de Tournon, ему захотелось опять пить абсент, и он не удержался и выпил еще один стакан, на этот раз без сахара, в каком-то грязном баре, на перекрестке, у остановки автобусов.
В полночь, однако, он был дома. Прежде чем войти к себе в комнату, он постучал:
— Шурочка! Вы здесь?
Никто не откликнулся. Он вошел. На постели по-прежнему валялась юбка и на полу стояли башмачки.
— Шурочка! Я люблю тебя! — сказал Веня тихо и оглянулся. В комнате никого не было.
— Я люблю тебя! — повторил он еще тише.
— Я никогда не буду говорить тебе о высшем знании, о нравственном долге, — сказал он так, как будто бы Шурочка была тут, рядом, около него. — Я буду покорен и молчалив. Слышишь, Шурочка? Я буду целовать твои ноги и совсем не буду рассуждать о том, какая должна быть любовь… Любовь всегда разная… И она всегда одна, всегда неизменная… У меня путаются мысли в голове… Но ты сама прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Хочешь, Шурочка, я тебя возьму на руки и отнесу в Сен-Клу, например? Мы там с тобою поселимся в маленьком отеле, и я там буду писать твой портрет… Я тебя напишу теперь по-новому, потому что во мне что-то открылось…