– Ты недовольна своим положением? Но что же делать?
Я всю дорогу разговаривал с моей узницей, согреваясь ее живой теплотой. И путь мне не показался длинным, как это обычно бывает ночью, когда идешь в однообразном сумраке. Скоро впереди проглянули сквозь деревья редкие огоньки поселка. Я перебрался через бурлящий теплый поток Кахет-Чая и остановился на пригорке покурить. В глаза полыхнуло далекое зарево. За лесом, за Алазанью, над Ширакской степью повисли огромные светло-розовые круги. Множество одноцветных радуг. Я недоумевал и не мог понять, откуда взялись в степи эти чудесные огневые призраки. Долго стоял на пригорке и смотрел в степь. Ночные пожары… Но кто зажег их? Может быть, это даже не в степи, а дальше, в России?
Сзади, из поселка, с вышки мечети донесся гугнивый протяжный крик муэдзина, разбив ночное очарование степных огней.
Через несколько дней я сидел в большом сером балагане, выросшем на площади поселка. Цирк я всегда предпочитал театральным зрелищам, хотя и скрывал это от людей. В нем хранятся отблески искусства, родившегося у дикарей из их подлинного опьянения жизнью. Даже здесь, в глуши, в кривлянье цирковых кочевников я ощущал тусклые проблески свободной детской забавы. Раза два за вечер в уродливых выкриках и жестах мне послышалось нечаянное вдохновение. При свете керосиновых ламп мелькали маски клоунов, обнаженные человеческие тела.
Зеленоглазая женщина оказалась наездницей. Обнаженная, она ходила по арене с детской, глубоко женственной простотой. Легкое тело ее было прекрасно и гибко. Как мне хотелось пойти за кулисы, заговорить с ней! Но меня оскорбляли восточные люди своей нескрываемой похотью: они визжали, стонали, облизывая губы, при виде женского тела. Смутная, порывистая, неумелая страсть моя оказалась мужественной лишь в мечтах. Я отложил свой визит за кулисы на будущее время, на завтра, как я шептал себе. Но мне не довелось больше побывать в цирке. Вернувшись домой, я почувствовал себя нездоровым.
В конце февраля ко мне неожиданно забрел седоватый высокий лезгин в желтой черкеске, отставной мировой судья. Как-то раз мы играли с ним в Закаталах в шахматы, и он обещал при случае отомстить мне за поражение. Разочарованный моим состоянием, он просидел у меня не больше десяти минут. Бывший полковник, наивный и простодушный, он таинственным и заговорщицким тоном рассказал мне о волнениях в Петербурге, о Распутине, о чем тогда писали все газеты.
– С минуты на минуту нужно ожидать пронунциаменто! – значительно говорил он. – Да-да, пронунциаменто. Будьте готовы.
Белая острая бородка его взволнованно выкинулась вперед, он помолчал и шепотом добавил:
– Но пока никому ни слова. Я говорю это только вам, как московскому студенту.
Встал, пожал мне руку. Подчеркнуто значительно поклонился и вышел.
Всю эту ночь у меня в ушах надоедливо до боли звучало старомодное слово: «пронунциаменто». Перед глазами полыхали степные пожары.
Первого марта я проснулся еще до солнца. Последнюю неделю у меня не было малярии. Кеклик, увидав меня, взлетел на спинку кровати, зазвенел радостно и звонко. Крыло его уже зажило. В окна струился легкий, прозрачный свет, удививший меня своим синеватым оттенком. На крышах, по улице лежал тонкий снежный покров. За всю зиму снег выпадал два раза и к полудню исчезал. Теперь это было совсем неожиданным явлением.
Мне пришлось однажды бродить по снегу за фазанами, это была интересная и легкая охота. Вчера приказчик кооперации, молодой армянин Акопян, предложил мне для охоты своего пойнтера Казбека.
С восходом солнца я уже выходил из селения. Теперь нас было трое: впереди бежал кофейно-пегий, низкорослый, как лягушка, Казбек, а за пазухой беспокойно верещал мой кеклик, раздражавший и привлекавший ко мне чужую собаку. Я с наслаждением шлепал по мелкому, уже обмякшему снегу и без передышки добрел до горного перевала.
В сотеннике от кордона бежал ручей. Здесь я ранил моего друга, здесь же я решил выпустить его на волю. Казбека я привязал за пояс. Вынул птицу и посадил ее на ладонь. Она повернулась к солнцу, коротко и вопросительно пискнула и, оглянувшись на меня, спокойно уселась на руке. Я встряхнул ее слегка. Покачнувшись и распустив крылья, она порхнула на воздух, спланировала до земли, потом резко взвилась и полетела вперед, едва заметно припадая на левое крыло. Я не мог видеть из-за куста, куда она опустилась.
Освободив изнывавшую от волнения собаку, я повернул в другую сторону и стал переходить ручей. На гальках снег уже стаял. Среди кустов он лежал еще реденькой белой кружевной сетью. Перейдя ручей, собака заволновалась, метнулась в сторону и вывела меня в кустарник. Мелкие крестики куропачьих следов глянули на меня со снегу, как узор, вышитый любимой рукой. Казбек уже вел, вышагивая осторожно, словно опасаясь наколоть ноги. Он потянул по воздуху носом, не опуская ни на секунду головы, и замер. Стойка его была страстной, непоколебимо уверенной и точной. Кеклики вспорхнули веером в пятнадцати шагах от нас; лет их быстрее полета серых куропаток и не так шумен. Первую птицу я убил наповал, а вторую начисто промазал, снизив неожиданно прицел.
Следующий выводок вывел нас снова к дороге. Я уже сильно устал и мазал раз за разом. И даже перестал волноваться и бранить себя. Я чувствовал, что виною моя болезнь. Все-таки в сетке у меня лежало уже четыре куропатки. Казбек сделал стойку у самой дороги. В этот момент я услышал звон бубенцов и топот лошадиных копыт. Я не оглянулся. Куропатка высоко взлетела над деревом. Первый выстрел не остановил ее стремительного лета, но после второго она, перевернувшись в воздухе, круто упала на пыльную дорогу. Ко мне подкатила рессорная коляска в сопровождении двух верховых стражников и остановилась. В коляске сидел – я встречал его в Закаталах – начальник округа, наиб, полный низенький мужчина в военной форме, а рядом с ним я с изумлением увидел легкую, красивую женщину с покатыми плечами. Ее зеленоватые глаза смотрели теперь на меня с самодовольной горделивостью. Короткий толстяк обнимал ее за талию, а она плотно прижалась к нему. Одета она была в кричащий зеленоватый костюм, на ногах были белые чулки и черные туфли. Я содрогнулся от ее вида, а еще больше от ее положения. Кто-то в поселке рассказывал мне, что наиб взял на содержание одну из артисток цирка, но мне не хотелось думать, что это была «моя» женщина.
Наиб глядел с насмешливой, издевательской улыбкой, а я – с презрением и злобой.
– Маладой человек, а маладой человек, подите-ка сюда поближе.
– Зачем? Я вас слышу и отсюда хорошо, – ответил я сухо.
Толстяк с удивлением вскинулся на меня, не успев стереть с лица язвительной улыбки.
– Ште? Что вы тут делаете, маладой человек? Охотитесь?
– Да, охочусь.
– А вы не знаете, что это не дозволяется теперь? Э?
– Отберите у него, золотце, ружье и птичек. Отберите, золотце.
Женщина это сказала тихо, выгибаясь на жирном боку наиба, но для меня ее слова прозвучали ясно и громко, как выстрел в раскаленном застывшем воздухе, направленный в мою сторону.
Я молча, стараясь не показать волнения, достал из сумки свое удостоверение, выданное мне канцелярией наместника Кавказа, дававшее мне право охотиться во всякое время года на любую дичь. С наслаждением подал я бумажку стражнику – и тут же узнал ненавистную слащавую маску Семена. Наиб долго рассматривал удостоверение. Потом, с достоинством откинувшись на задок коляски, сквозь зубы протянул:
– Э-э… Так вы для научных целей? Ну что же с вами поделаешь.
– Да, для научных целей, – повторил я насмешливо и посмотрел на женщину. Она глядела по-прежнему самодовольно, с милой наивной наглостью.
– А птичек вы нам не подарите? – обратилась она ко мне беззаботно.
– Не могу.
– Ну, трогайте! – приказал начальник.
Лошадь рванулась вперед, едва не сбив меня с ног. Коляска укатила.
Я пролежал у ручья до самого вечера, стараясь унять в себе негодующие мысли и чувства.
– И что тебе эта женщина? – издевался я над собой. – Почему ты, несчастный рыцарь, вдруг вообразил, что она должна стать твоей Дульцинеей? Ты готов утолить свою жажду из первой лужи, обманно сверкнувшей на солнце.
Снег исчез с полей, деревья и травы стали зеленее и наряднее. Солнце уже совсем по-весеннему, горячо и жадно, охватило землю. По пригоркам ярко выступала молодая трава. Горы ясно высились в прозрачном голубом воздухе. И среди этих каменных громад мир стал еще больше и значительнее. Солнце снова согрело мою остывшую и разжиженную малярией кровь, и она горячо забилась во мне. Но я не хотел теперь думать о женщинах, я презирал их, ненавидел вместе с этой наложницей наиба.
На обратном пути Казбек несколько раз уводил меня с дороги. Но вечером куропатки резвились по полянкам и снимались вне выстрела. Мы спугнули несколько пар кекликов, отделившихся от стай в предчувствии весны. Их возбужденный крик доносился до нас со всех сторон. Широкое поле, алые пятна заката на ручьях и кустарниках, куропаточий гомон – сказочное, таинственное птичье царство.
Казбек горячился. На теле его сочилась во многих местах кровь, но он не хотел уняться. Наконец ему удалось прижать куропатку вплотную: стойка была короткой и мертвой. Одиночка кеклик вылетел рядом и закричал как-то по-особому резко и обеспокоенно, но я это услышал позднее. Я с наслаждением вскинул ружье, куропатка летела выше планки стволов, и я, похолодев, с испугом увидал, как левое крыло ее дало такой знакомый мне перебой. Да ведь это же мой кеклик! Я в страхе откинул ружье в сторону, но, не сдержав пальца, выстрелил. Куропатка в этот же момент резко опустилась на землю. Казбек, не сомневаясь, что она пристрелена, бросился вперед, не слыша моего дикого рева, и схватил птицу. Я вырвал у него из пасти обмершего от ужаса кеклика, два хвостовых пера тихо закружились в воздухе… Кеклик судорожно бился в моих руках, на глазах у него мелькала серая пленка. Но он был жив. Я снова посадил его за пазуху. Он затих. Что делать? Летал он еще неважно, любой хищник мог его поймать. Я решил опять унести его домой.