Добрынин, как я сказал Никсону, весь изливался «экзальтированной сердечностью». Добрынин обвинял Китай в создавшемся тупике с Вьетнамом – никогда не упускал возможности и преднамеренно напоминал нам о шансах, которые открываются для нас благодаря советской чувствительности. Я предупредил его о том, что мы будем отвечать на наступление самым сильным образом, несмотря на то, какое воздействие будет оказано на американо-советские отношения. После обсуждения с Никсоном было договорено, что я приму приглашение в Москву при условии, что Москва сделает какой-то шаг для прекращения войны, предпочтительно представив переговорщика из Ханоя, уполномоченного на принятие решений.
Подготовка к встрече на высшем уровне теперь ускорилась, и, как обычно, встал вопрос, кто у нас будет контролировать ее – государственный секретарь или я? К тому времени наши взаимоотношения настолько ухудшились, что больше уже никто не делал вид, что эта работа может быть проделана совместно. Характерной для сложившегося положения дел стала ежегодная битва за подготовку проекта и публикацию наших ежегодных длинных докладов конгрессу и общественности по внешней политике. Трижды Государственный департамент выдавал собственный пространный доклад, одновременно с президентским на одну и ту же тему. Он никогда этого не делал до выхода президентского доклада и никогда не делал этого после. Теоретически два доклада были взаимодополняющими. Документ Белого дома, подготовленный несколькими коллегами и мной, носил аналитический характер, был сравнительно коротким и посвященным общим принципам. Госдеповский документ отражал бюрократические потребности департамента. Он разрабатывался комитетом и поэтому был несколько расплывчатым. В то же самое время этот документ был исчерпывающе всеобъемлющим; руководители бюро и страновых отделов старались добиться включения в него своих сфер деятельности. Это, неизбежно, приводило к одуряющему перечню стран и технических вопросов. Каждый год возникали острые споры между Белым домом и Государственным департаментом среди многих других вопросов, чей доклад должен появиться первым. Предсказуемо, первым всегда был доклад президента. Такое соперничество не всегда было в плоскости высокой политики. Я следил за тем, чтобы доклад президента всегда воздавал должное госсекретарю Роджерсу, подчеркивая, разумеется, центральную роль президента и по умолчанию мою собственную. Государственный департамент с готовностью окунулся в дух соперничества. В 1972 году доклад Государственного департамента ссылался на президента 172 раза, на Роджерса 96 раз и на меня однажды – при перепечатке текста объявления о поездке президента в Китай, из которой меня просто нельзя было убрать. В нем были четыре фотографии президента, восемь Роджерса, ни одной моей. Этого было совсем немного для одного года, в котором было обнародовано, что я совершил секретные поездки в Китай и был занят в семи секретных заседаниях на переговорах с северными вьетнамцами. Не говоря уже о прорыве с договором ОСВ и Берлинским соглашением. Кто-то из моего аппарата подсчитал ссылки; не знаю, что важнее или не важнее, – пренебрежение Госдепа или то, что я на это обратил внимание.
Именно в такой атмосфере Роджерс направил памятную записку президенту 14 марта, в которой говорилось о том, что он планирует «лично взять на себя ответственность» за подготовку к московскому саммиту. Любой знакомый с Никсоном знал, что этого никогда не будет. По приказу Никсона Холдеман отправил осторожный ответ с просьбой, чтобы каждый контакт Государственного департамента с Добрыниным получил заблаговременно согласие Белого дома. Когда это не сработало, 17 марта Никсон заскочил на одну из моих встреч с Добрыниным и сказал ему, что я должен буду контролировать все основные приготовления к саммиту. Технические переговоры по экономическим отношениям или научным и культурным обменам были переданы в ведомства кабинета министров, при этом Государственный департамент играл ведущую роль, однако ключевые политические вопросы должны были оставаться в рамках спецканала.
Наш интерес к темам, перечисленным в январском письме Брежнева, не был одинаковым. Мы были готовы закончить с переговорами по ОСВ. Мы считали, что европейское совещание по безопасности должно подождать до ратификации бундестагом германо-советских договоров, которые, в свою очередь, мы считали побудительным мотивом сдержанного советского поведения в целом и по Вьетнаму в частности. Что касается Ближнего Востока, мы не видели никакой возможности урегулирования на условиях, которые Советы до сих пор предлагали. Наша стратегия в регионе, как я уже описал, была больше предназначена для демонстрации пределов советского влияния, чем для достижения совместного решения – по крайней мере, до тех пор, пока Москва поддерживала экстремистские арабские требования. В том, что касается экономических и технических соглашений, Добрынин знал наш подход к увязке достаточно хорошо, чтобы понимать, что ничего не будет заключено до решения по фундаментальным вопросам. И, разумеется, мы должны были выработать коммюнике по мере хода подготовки.
По вопросу об ОСВ крупные проблемы были сокращены до трех основных. Советы, после того как они настаивали на том, что соглашение, ограничивающее ПРО, должно быть заключено прежде нашего обращения к ограничению наступательных систем, в заявлении в мае 1971 года согласились решать оба вопроса одновременно. Однако характер ограничений по ПРО все еще оставался под вопросом. Мы настаивали на том, чтобы нам были разрешены два стартовых комплекса системы ПРО (либо два, что строились в Мальмстроме (Монтана) и Гранд-Фоксе (Северная Дакота), либо один из упомянутых выше и добавлялся Вашингтон), в то время как советская система должна быть ограничена одной существующей вокруг Москвы. Советы предложили принцип равенства: каждая сторона свободно может защитить свою столицу и эквивалентное количество ракет. Поскольку советские пусковые площадки ракет меньше наших, это означало, что в соответствии с этим предложением Советы будут иметь три стартовые площадки при наших двух. Во-вторых, мы согласились заморозить размещение МБР, однако сроки заморозки не были определены. Советы в свойственной им манере начали с предложения установить мораторий сроком от полутора до двух лет. Мы хотели пять лет. Ко времени моей московской поездки Советы намекнули на то, что они могли бы согласиться о заморозке на три года. Третья проблема заключалась в советском нежелании вообще ограничивать баллистические ракеты, запускаемые с подводных лодок (БРПЛ).
Как всегда, наша переговорная позиция была под сильным влиянием наших односторонних решений в связи с оборонным бюджетом. Я был очень озабочен растущими расхождениями между нашими позициями по ОСВ и нашими решениями в области обороны. 2 декабря 1971 года я написал Лэйрду и передал ему решения президента по будущему оборонному бюджету на финансовый 1973 год. Я написал, что сильная оборонная позиция жизненно важна для нашей внешней политики, особенно в предстоящий год, «когда мы предпринимаем дипломатические инициативы, требующие ведения переговоров с позиции силы, а не слабости». В качестве рычага на переговорах новый бюджет должен запланировать четыре стартовых площадки ПРО, даже если в итоге мы можем получить всего два комплекса, если соглашение по результатам переговоров по ОСВ будет заключено. Точно так же я попросил Лэйрда положительно рассмотреть «расширенную стратегическую программу подводных лодок» таким образом, чтобы это было хорошо заметно Советам. Я сказал Лэйрду, что президент распорядился о значительном увеличении в оборонном бюджете с целью выполнения этих целей.
Директива по ПРО последовала по пути многих президентских указаний в министерстве обороны. Оппозиция была просто слишком мощной. Поскольку конгресс постоянно лишал программу военной значимости, виды вооруженных сил не очень-то хотели на эти цели расходовать небольшие фонды, предназначенные для закупок. Пентагон оказал директиве в лучшем случае вялую поддержку. В сенатском комитете по делам вооруженных сил уже отклоняли в 1971 году выдачу согласия на более чем два пусковых комплекса. Государственный департамент склонялся к полному запрету на ПРО и поддерживал Джерарда Смита, предпочитавшего вообще одну площадку. Смит был заслушан в комитете по делам вооруженных сил 16 марта, где говорил в поддержку итогов, к которым он уже пришел. Для своих целей, по его утверждению, разрешения на две площадки будет достаточно; средства на дополнительные площадки могли бы быть депонированы в зависимости от исхода переговоров. Когда переговоры приближались к своему пику, а до встречи в верхах оставалось только два месяца, решение президента расширить ПРО фактически было проигнорировано.
Вопрос о БРПЛ был более сложным. Мы не строили ни одной; наши предшественники прекратили строительство по достижении потолка 41 ядерной подводной лодки, несущих «Поларисы» и «Посейдоны». Советы выпускали ежегодно около восьми новых подводных лодок, несущих в общей сложности от 96 до 128 ракет, в зависимости от типа подлодки[77]. К 1972 году Советы уже запустили или заложили 43 подводные лодки. По нашим оценкам, их количество могло превысить 80 единиц к 1978 году.
Мы столкнулись с важным решением по вопросу о закупках, который, в свою очередь, будет определять нашу позицию на переговорах по ОСВ. У нас был выбор: быстро продолжить производство усовершенствованной версии судов, несущих «Посейдоны», или ждать совершенно новые подводные лодки с «Трайдентами» на борту, которые не могли поступить в производство самое раннее до 1978 года. Если бы мы выбрали усовершенствованные «Посейдоны», мы предпочли бы вывести ракеты, запускаемые с подводных лодок, из процесса замораживания по договору об ОСВ. У нас была бы возможность сравняться с Советским Союзом за счет скорейшего строительства новых подлодок. Если, с другой стороны, мы бы предпочли сделать ставку на новую программу с «Трайдентами», нам пришлось бы настаивать на включении БРПЛ в договор об ОСВ так, чтобы заморозить советское количество, пока мы используем пятилетний период для развития нашей новой системы.