Пентагон предпочитал программу с «Трайдентами» по многим причинам. Лучше потратить ресурсы на новое поколение подводных лодок и ракет, чем на усовершенствованную версию уже существующей системы «Посейдона». Срочная программа строительства новых «Посейдонов» будет конкурировать с другими программами строительства, связывая верфи. Министр Лэйрд в памятной записке от 4 января, адмирал Мурер на заседании комиссии по проверке 8 марта и оба, Лэйрд и Мурер, на заседании Совета по национальной безопасности 17 марта горячо утверждали, что лучше иметь новую подлодку в 1978 году, даже за счет наличия меньшего количества стратегических подводных лодок в промежутке. Адмирал Эльм Зумвальт, руководитель военно-морских операций, занял аналогичную позицию[78]. Мел Лэйрд так обобщил доводы против различных вариантов предпочтения строительства существующих типов: «Каждый из этих вариантов… отражает скорее реагирование на чрезвычайную ситуацию, чем хорошо обдуманную, конструктивную, долгосрочную программу; эти варианты могут, таким образом, быть контрпродуктивными в политическом и дипломатическом плане».
Если бы мы предпочли «Трайдент», то должны были действовать быстро для достижения соглашения по замораживанию БРПЛ. Его следовало обсудить на переговорах до того, как Советы поймут, что мы решили не строить дополнительно подводные лодки с ракетами на борту во время моратория. В противном случае у них не будет стимула соглашаться на замораживание, а мы могли бы покончить с самым худшим из всех решений: неограниченная советская программа, которой не противостояли никакие новые американские ракеты морского базирования в течение нескольких лет. Если не будет замораживания наступательных вооружений, включая БРПЛ, количественный разрыв с нами будет расширяться с каждым проходящим месяцем. Но как мы могли побудить Советы прекратить программу, когда у нас не было никакой и не предвиделось на ближайшие пять лет? Лэйрд 18 января вышел с оригинальным решением. В памятной записке президенту он настаивал на скорейших переговорах по замораживанию наступательных вооружений; для того чтобы хоть как-то справиться с вопросом о подлодках, он стал ратовать за то, чтобы разрешить Советам продолжать строить БРПЛ, – хотя, может, более медленными темпами, – при условии, что они демонтируют старые МБР и БРПЛ на индивидуальной основе по принципу обмена одного на другое. Мы подсчитали, что Советы имеют примерно 209 устаревших МБР и около 30 устаревших БРПЛ на атомных судах, что в итоге составляет около 240 единиц. Если Советы осуществят свой полный вариант, мы ликвидировали бы несколько сот их устаревших тяжелых ракет с высокой массой боевой части, которые в силу их уязвимости используются только для советского первого удара. В то же самое время мы сохранили бы общее количество советских ракет, запускаемых с подводных лодок, на почти 200 единиц меньше того, во что адмирал Мурер оценил их потенциальную программу.
План Лэйрда был обсужден на комиссии по проверке 8 марта и на встрече в полном составе СНБ 17 марта с общим одобрением (хотя по традиции президент воздержался от принятия окончательного решения). На заседании комиссии по проверке 8 марта оба – и Джерард Смит, и заместитель государственного секретаря Джон Ирвин – настаивали на том, чтобы вопрос о БРПЛ был оставлен на усмотрение президента для решения в Москве. Я воздержался, так как отрицательно отношусь к проведению президентом переговоров по вопросам, оставленным под конец и затрагивающим так много технических решений. Я опасался, что цейтнот необходимости урегулирования может оказаться слишком большим для получения рационального результата. (В этом обмене много иронии в свете последующих заявлений, что слишком много вопросов обсуждалось в Москве во время встречи в верхах, когда время очень поджимало. На самом же деле все, за исключением одного, ключевые вопросы были урегулированы до саммита, а тот единственный был намного менее сложным, чем вопрос о БРПЛ.)
Президент согласился со мной, но вместо того, чтобы вступить в бой со своим директором агентства по контролю над вооружениями и за разоружением и Госдепом, он попросил меня передать Добрынину по спецканалу план Лэйрда. Если Советы его примут, мы потом могли бы обсуждать его с нашей бюрократией; если они отвергнут его, ничего страшного не произойдет, и мы избежим больших противоречий. Я сделал это 9 марта, «размышляя вслух», как будто это была моя собственная идея для выхода из тупика. Добрынин не проявил никакого интереса. Я пригрозил тем, что мы примем срочную программу по строительству подлодок. (Влиянию моей угрозы не могла помочь разразившаяся кампания в прессе, напавшая на Лэйрда за его программу с «Трайдентами» и требующая, чтобы мы сменили концепцию нового поколения подлодок на мораторий на строительство всех подводных лодок.)[79] Добрынин настаивал на том же, что и наши критики: считал, что лучше всего завершить только одно соглашение по ПРО и заморозить МБР; БРПЛ следовало бы оставить на потом. Я же настаивал на том, чтобы мы не позволили советским БРПЛ строиться без помех. Добрынин дал понять, что в таком случае возможен тупик. К началу апреля Добрынин намекнул, что советское руководство изучает проблему БРПЛ, но не смог уточнить их выводы. И дела оставались в таком состоянии, когда я отправился в Москву.
Еще одной важной проблемой встречи в верхах, по которой состоялся важный обмен мнениями в рамках спецканала, было заключительное коммюнике. Добрынин осторожно затронул эту тему 21 января, спросив меня, думали ли мы о единственном документе, который перечислял бы обсужденные вопросы, или мы готовы к отдельной «декларации принципов». Советы предпочитают декларации принципов. Вероятно, они видели в них признание равенства и механизм для создания впечатления, что важный прогресс происходит в двусторонних отношениях. Наверное, есть что-то в русской истории, что заставляет их ценить традиционные торжественные декларации и зримые символы. Какой бы ни была причина, ко времени, когда наши подготовительные работы к встрече в верхах были в разгаре, Советский Союз подписал пространную и растекающуюся декларацию принципов с Помпиду, а также одну с Турцией и протокол о консультациях с Канадой, не говоря уже о германо-советском договоре о ненападении. Я отреагировал на слова Добрынина весьма уклончиво, хотя знал, что мы планировали включить заявление о принципах в наше коммюнике из Китая. Я полагал важным избегать какого бы то ни было впечатления об американо-советском кондоминиуме, и отложил вопрос на время после завершения нами китайской поездки, чтобы предварительные прикидки не воспроизводились ошибочно в Пекине.
И Никсон, и я были согласны с тем, что, с учетом прецедентов, декларации принципов будет трудно избежать. В силу этого мы старались использовать ее для достижения некоторых позитивных целей. Мы могли разработать наши принципы международной сдержанности – такие, какие Никсон сформулировал в своем обращении к Объединенным Нациям в октябре 1970 года, – которые, в случае их выполнения, могли бы привести к ослаблению напряженности, а в случае их игнорирования, могли бы стать объединяющим лозунгом для оппозиции советской агрессивности. Поэтому, когда Добрынин поднял это дело вновь 17 февраля (все еще до встречи в верхах в Пекине), я сказал ему, что мы были бы рады посмотреть на советское предложение. Добрынин очень шустро среагировал на это; он боялся, что ходатайство его правительства будет отвергнуто. Как минимум окончательный проект продемонстрирует тот факт, что Советы пошли на крупные уступки. 9 марта после поездки Никсона в Китай Добрынин предложил, чтобы мы использовали французскую декларацию как образец. Я вновь попросил советский проект. Добрынин выразил сомнения на том основании, что, если будет советский проект, то любая корректировка потребует одобрения со стороны правительства; долгосрочные переговоры окажутся чрезвычайно осложненными.
К середине марта я посчитал, что прошло достаточно времени после пекинского саммита. С согласия президента я вручил Добрынину 17 марта проект коммюнике, детально разъясняющего, как это было сделано в шанхайском коммюнике, принципы, которые должны быть определяющими в американо-советских отношениях. Мы подчеркнули взаимную сдержанность, невмешательство в дела других государств и отказ от давления с целью получения односторонних преимуществ. Ответа не было. Больше ничего не было слышно об этом проекте вплоть до моего приезда в Москву месяц спустя.
По Ближнему Востоку Добрынин пытался втянуть меня в диалог, направленный, по сути, на принятие экстремистской арабской программы. Это не соответствовало нашей стратегии до тех пор, пока советские войска и советники были так заметны в Египте, и до тех пор, пока Советский Союз поддерживает радикальных арабов. Когда я возразил и представил предложение, связанное с озабоченностью Израиля вопросами безопасности, он быстро утратил интерес к этому вопросу.
В остальном перспектива майской встречи на высшем уровне использовалась для того, чтобы подстегнуть наши оба бюрократических аппарата на разработку обстоятельных соглашений по различным техническим вопросам, подходящим для двустороннего сотрудничества. Эти соглашения не были значимыми с политической точки зрения, но они показали бы, что Соединенные Штаты и Советский Союз, будучи крупными индустриальными державами, имеют общие интересы в целом ряде областей. Однажды получив свободу действий, бюрократические аппараты раскопали каждый проект, находившийся в состоянии спячки многие годы, и довели их до завершения, к сроку проведения саммита. Самой большой проблемой по-прежнему оставалось продолжающееся соперничество между Белым домом и различными ведомствами по вопросу о том, кто получит за это признательность. К примеру, в феврале было достигнуто соглашение о расширении коммерческих авиаперевозок между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Оно в обычном порядке было подписано в Государственном департаменте 17 марта. Когда я проинформировал президента памятной запиской 22 марта, Никсон написал на ней: «К., пусть и нас оценят».