Компромисс был в итоге достигнут между желанием ведомств добиться признания за проведенные переговоры и настойчивым желанием Никсона получить долю славы. Подписание большинства двусторонних соглашений отложили до саммита. Там они должны быть подписаны членами кабинета, аппарат которых провел по ним переговоры, в присутствии улыбающихся Никсона и Брежнева. Роджерс подписал соглашения по здравоохранению, а также о сотрудничестве в области науки и техники, министр ВМС США Джон Уорнер подписал соглашение о предотвращении инцидентов в открытом море. По каким-то причинам, которые затерялись во времени, Никсон решил, что он подпишет соглашение о сотрудничестве в области охраны окружающей среды. Сам по себе эффект от подписания оказался случайной увязкой: если саммит не проводится, то эти соглашения, которых так хотели Советы, не вступят в силу.
На экономическом фронте мы столкнулись с двумя вызовами, советским и внутренним. Советы продемонстрировали интерес к торговле с самого начала работы этой администрации, как я писал об этом в Главе V. Осенью 1971 года после того, как встреча в верхах была окончательно согласована и дата определена, Громыко официально поднял вопрос перед Никсоном. Добрынин действовал в том же духе, предложив обмен визитами сотрудников кабинета, ответственных за торговлю. Министр торговли Морис Станс отправился в Москву в конце ноября и вернулся в восторге от советского гостеприимства и с большими ожиданиями бума в торговле с Советами. Но было три препятствия – статус наиболее благоприятствуемой нации (НБН) для Советского Союза, долги по ленд-лизу и увязка. Соединенные Штаты отозвали статус НБН во время Корейской войны. Хотя его восстановление оказало бы несущественное влияние на торговлю, это имело большое символическое значение. Но статус НБН не мог быть предоставлен без поддержки конгресса, для чего необходимо было разрешить один старый вопрос военного времени, выплаты Россией долга по ленд-лизу. Советы с горячностью отвергали предположение о том, что их могут просить заплатить за любую помощь в войне против смертельного противника, в которой они понесли самые большие потери в человеческих жизнях. Конгресс рассматривал все в ином духе, он считал, что им следует заплатить нам хотя бы за потребительские товары, и к тому же Великобритания урегулировала этот вопрос на такой основе. Статус НБН и долг по ленд-лизу стали увязываться, хотя обсуждения казались безрезультатными в начале 1972 года. Соединенные Штаты просили 800 млн долларов для урегулирования этого вопроса; Советы предлагали 300 млн долларов США. Они также проявляли интерес к закупкам зерна, – хотя разыгрывали свои карты умело, не раскрывая их при игре, так что мы узнали истинно критический характер их потребностей намного позже.
Третьим и последним препятствием, с которым столкнулся Морис Станс, была увязка: решимость Белого дома в отношении того, чтобы торговля следовала за политическим прогрессом, а не предшествовала ей. Никсон и я соглашались в том, что лучше всего начать с продаж зерновых (отложив поездку в Москву министра сельского хозяйства Эрла Батца до апреля). Мы сделали бы урегулирование ленд-лиза предпосылкой для предоставления статуса НБН. Мы придержали бы совместную эксплуатацию природных ресурсов, таких как сибирский природный газ, до прекращения Вьетнамской войны. Короче, мы поставили бы экономические отношения в зависимость от проявленного прогресса по внешнеполитическим делам, представляющим интерес для Соединенных Штатов.
Оказалось трудно убедить Станса в мудрости этого курса. Основным вопросом, как я сказал ему, было следующее: «либо мы будем использовать их, либо они будут использовать нас». Он выступил против этого; для него торговля была хороша сама по себе; по определению она включала взаимную выгоду. Будучи консервативным республиканцем, он присоединился к хору либеральных критиков, которые продолжали поносить все барьеры на пути американо-советской торговли как устарелые пережитки «холодной войны» и которые осуждали увязку как злую преграду на пути ослабления напряженности. С регулярными промежутками Морис умолял меня удлинить короткий поводок, на котором он работает. Когда мы придерживались нашей политики, его коллеги, бывало, жаловались прессе или же сам Станс говорил Добрынину о том, что Белый дом является истинным препятствием на пути расширения торговли. Это непроизвольно придавало особый вес нашей стратегии. Добрынин достаточно хорошо разбирался в американской жизни и воспринимал спокойно этот феномен, когда член кабинета жаловался коммунистическому послу на политические ограничения, в которых он вынужден трудиться. Но, как Добрынин объяснял это мне, Москва расценивала ажиотаж Станса как часть преднамеренного умного плана. То, что Станс предполагал сделать как свидетельство его личной доброй воли, было интерпретировано в Москве, – где предполагалось, что все инспирировано в моем кабинете, – как особенно тонкая форма политического давления.
Эти направления политики, при том, что многие из них были взаимопереплетены, пройдут проверку во время моей поездки в Москву. Но все они отошли на задний план, когда пришло время отправляться, из-за наступления, начатого 30 марта северовьетнамской армией. Можно ли было побудить Советский Союз надавить на своего сателлита ради встречи в верхах? Или мы сами оказались перед лицом опасности, когда нами манипулировал Советский Союз так, что мы стали бы колебаться в ответе военного характера в отношении вызовов со стороны Северного Вьетнама. Никсон, как я уже описывал, стал явно тревожиться в оставшуюся перед моим отъездом неделю. Он беспокоился о том, что Советы попытаются тянуть время по Вьетнаму и тем самым затруднят нашу реакцию. Я считал более вероятным противоположное: что приближение саммита можно было использовать как ограничитель на советскую реакцию и, таким образом, отделить Ханой и Москву.
До моего отъезда Никсон дал мне свои известные указания занять жесткую позицию. Это не было чем-то необычным; так сопровождался мой отъезд на каждые переговоры. Но в этом случае это не противоречило моим собственным взглядам. Теперь, когда Ханой мобилизовал всю свою армию на это наступление, я твердо решил довести дело до конца. Я был убежден в том, что переговоры были неизбежны, как только наступление ослабеет. С другой стороны, я не считал, что Москва может остановить войну «указом» или от нее можно было бы ждать открытого выступления против своего союзника. Преданные революционеры в Ханое воевали всю свою жизнь; к этому времени они накопили достаточно припасов на весь ход наступления, независимо от давления со стороны Москвы. Они поставили исход войны на успех этого наступления; и сейчас было слишком поздно для Москвы приказывать им остановиться. Дело теперь за южными вьетнамцами – и Соединенными Штатами – предпринять шаги, необходимые для нанесения ему поражения. Москва не могла действовать как наш представитель, хотя ее молчаливое согласие на нашу реакцию облегчило бы нашу работу.
Я представил свои предложения по стратегии Никсону в памятной записке. Я дал бы ясно понять Москве, как писал, что «Вы намерены делать то, что необходимо в военном плане для прекращения коммунистического наступления, и в этом смысле готовы подчинить Ваши отношения с СССР непосредственным требованиям вьетнамской ситуации». Я сказал, что буду настаивать на обсуждении Вьетнама «перед тем как мы обратимся к связанным с саммитом вопросам по существу американо-советских отношений». Я потребовал бы от северных вьетнамцев «прекратить свое вторжение через демилитаризованную зону; отвести в Северный Вьетнам три дивизии северовьетнамской армии, сопровождающую бронетехнику, артиллерию и зенитное хозяйство, участвующее во вторжении; полностью восстановить понимание 1968 года, включая полное соблюдение демилитаризованной зоны и отказ от обстрелов крупных южновьетнамских городов.
Если это будет урегулировано и осуществлено, мы, соответственно, будем сокращать наши воздушные и морские бомбардировки против ДРВ и прекратим их полностью, когда вышеизложенное будет выполнено».
Стимулы для Советов, как было отмечено в моей записке, лежат в их общих взаимоотношениях с нами:
«Советы обязаны нести значительную ответственность за коммунистическое наступление во Вьетнаме, и они не должны в силу этого рассчитывать на «вознаграждение» за использование своего влияния за прекращение эскалации. Тем не менее, самой многообещающей тактикой при проведении общей стратегии станет, возможно, посулить Брежневу перспективу масштабного улучшения в отношениях с нами».
Другими словами, кнут и пряник. Мы не станем уклоняться от военных мер, необходимых для нанесения поражения наступлению Ханоя, в каком бы сложном положении ни оказался из-за этого Советский Союз, какие бы риски ни несло это для наших отношений с Москвой, и перед лицом предсказуемых воплей внутри страны. Одновременно мы поставим перед советскими руководителями пряник в виде существенного прогресса в американо-советских отношениях. Я объяснил Никсону позиции, которые хотел бы занять по таким вопросам, как переговоры по ОСВ, европейская безопасность и коммюнике по итогам его визита. Я увязал бы экономические отношения с политическим прогрессом, включая советскую помощь по Вьетнаму.
Никсон парафировал свое одобрение на памятной записке, добавив «ОК – как переиначенные устные указания РН». Более полный отчет об этих устных указаниях должен подождать выпуска соответствующих магнитофонных записей Никсона. Моим единственным источником являются написанные от руки пометки, которые я начеркал в желтой записной книжке, бывшей стандартным оснащением в Овальном кабинете. Согласно этим записям, мои инструкции не были свободны от традиционного для Никсона преувеличения. Я должен был подчеркнуть, что Советский Союз и Соединенные Штаты являются двумя странами с величайшей ответственностью за международный мир. Саммит обладает потенциалом, являясь самым важным дипломатическим контактом «нынешнего столетия». Крайне необходимо добиться «прогресса» по Вьетнаму