ко времени встречи на высшем уровне. Мои записи также содержали детальную характеристику Никсона, которую я должен дать Брежневу: «прямой, честный, сильный, …фаталист – для него избрание не является ключевым. Не будет ни на йоту под воздействием общественного мнения. Ни один другой президент не станет готовить договор ОСВ в то время, когда война все еще продолжается». С другой стороны, будет действовать оппозиция в конгрессе экономическим сделкам до тех пор, пока не будет достигнут прогресс по Вьетнаму. Я должен выразить личное уважение президента Брежневу. В коммюнике я должен подчеркнуть необходимость одного стандарта. Мы не можем признать утверждение о том, что Советский Союз имеет право поддерживать освободительное движение во всем мире, при этом настаивая на доктрине Брежнева внутри орбиты зависимых государств.
Устные замечания Никсона по большей части представляли собой наработки основополагающей стратегии в моем документе. Если и существовали разночтения, они не бросались в глаза и не возникали из бесед со мной – они в основном были идентичны словам, которые провожали меня в другие поездки. Но важное отличие в нюансировке акцентов вскоре станет очевидным.
Оно стало проявляться фактически тогда, когда я был в самолете, направлявшемся в Москву. Впервые совершенно очевидно не было полного совпадения умонастроений между нами по стратегии проведения важных переговоров. Никсон послал телеграмму в самолет о том, что по размышлении он убедился в том, что я должен немедленно приступить к теме Вьетнама и не позволять Брежневу устраивать обструкцию. Я должен твердо придерживаться темы до тех пор, пока Брежнев и я не достигнем «какого-то рода взаимопонимания». Никсон сказал, что чувствует, что моя поездка будет считаться провалом со стороны наших критиков, если Москва будет отстаивать свою позицию всесторонней открытой поддержки Ханоя. «Такое гораздо вероятнее будет для Советов, кстати говоря, чем для китайцев. С китайцами мы не делали вид по поводу того, что добились прогресса по Вьетнаму. С другой стороны, с советскими мы собираемся попытаться создать впечатление, что мы добились какого-то прогресса». Для того чтобы избежать опасности, он потребовал от меня включить фразу в объявление о моей поездке, констатирующую или подразумевающую, что Вьетнам будет в числе приоритетных тем в повестке дня встречи в верхах. В остальном Никсон просил меня придерживаться согласованной программы требования вывода через демилитаризованную зону дополнительных северовьетнамских подразделений, принимающих участие в наступлении в качестве условия прекращения бомбардировок Северного Вьетнама.
Это было странное указание, в одно и то же время слишком мягкое и слишком жесткое. Читая телеграмму, я делал пометки для себя на полях для ответа. Нам была необходима не «видимость» прогресса, а реальная составляющая. Указание Никсона выдвинуть Вьетнам открыто в повестку дня встречи в верхах представлялось мне «слишком волокитным». Такое объявление затруднит нам ответные меры против Ханоя вплоть до завершения саммита. Я телеграфировал ответ ему через Хэйга: «Не считаю хорошей идеей включить в заявление, которое выносит Вьетнам в повестку дня саммита. Мы сейчас имеем максимальное преимущество, а Ханой впервые за время войны поостыл. К тому же саммит является одним из лучших наших переговорных козырей. Мы в силу этого должны получить теперь какие-то конкретные результаты».
Никсон быстро ответил о своем согласии, и трудность, казалось, была устранена. Но ненадолго.
Моя первая встреча с Брежневым была запланирована на 11 часов утра 21 апреля. Добрынин нанес мне предварительный визит, чтобы убедиться в том, что все в порядке. Добрынин был, я убежден в этом, искренне предан делу улучшения американо-советских отношений. Он очень хотел бы, чтобы ничто непредвиденное не свело на нет плоды его любимого труда. Он явно не был уверен в том, как его генеральный секретарь, имеющий небольшой опыт в области внешней политики и регулярных контактов с иностранными лидерами за последние два года, поведет себя.
Нервозность Добрынина оказалась неоправданной. Леонид Ильич Брежнев ожидал нас в самом большом гостевом доме комплекса вилл, в котором мы остановились. С Громыко и Добрыниным по бокам, с незаметно находившимся поблизости в шаге позади помощником Андреем Александровым[80], преемник Ленина, Сталина и Хрущева приветствовал меня весьма оживленно. Несомненно, разрываясь между советом, который ему давали, вести себя сдержанно, и его собственным импульсом общительности, он поочередно то мутузил меня, то принимал серьезное выражение лица. Он повел меня в столовую, где стол был покрыт зеленым сукном, означавшим, что начнутся переговоры. Я поблагодарил его за теплоту приема. Брежнев пошутил, что они надеялись, чтобы я почувствовал еще большее тепло. Я спросил: это угроза или приятная перспектива. Брежнев ответил, что Советский Союз не верит в угрозы – такая приветственная информация была для меня в новинку.
В небольшой период всего двух месяцев на то время мне довелось встретиться с влиятельными главами обоих коммунистических гигантов. Брежнев не мог сильно отличаться от китайцев. Оба типа руководителей управляли огромными странами, которые часто были объектом иностранного вторжения. Однако культура, история и личный опыт в совокупности произвели ярко контрастные личности и стили. Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай представляли общество с самым длинным непрерывным опытом искусства управления, страну, которая всегда была в культурном плане господствующей в своем регионе. Китай поглощал завоевателей и доказывал внутреннюю силу, навязывая им свой социальный и интеллектуальный стиль. Его лидеры держались отчужденно, были уверены в себе и спокойно-хладнокровны. Брежнев представлял страну, которая выжила не тем, что приобщила завоевателей к своей культуре, а просто пережив их, народ, который завис между Европой и Азией, но не принадлежал полностью ни той, ни другой, обладал культурой, уничтожившей его традиции, но не заменившей полностью их. Он старался скрыть недостаток уверенности в себе оживленно-шумливым поведением, а чувство скрытой неполноценности – периодическим психологическим давлением на окружающих.
Имидж многое значил для Брежнева. Во время моей секретной поездки он организовал с огромной гордостью экскурсию по просторным и элегантным царским апартаментам в Кремле, где жил бы Никсон, явно рассчитывая получить одобрение. Такой поступок и в мыслях не пришел бы в голову кому-то из китайских руководителей. Вдоль коридора мраморные подставки, на которых стояли огромные вазы, располагались между каждыми двумя окнами. Все вазы были задрапированы, кроме одной, которую показали мне как образец высокой полировки, которой достигли терпеливые работники; драпировка была предназначена для сохранения блеска полировки, как было объяснено, до времени за час до прибытия Никсона. Все это предполагало неловкую, но производящую впечатление смесь самозащиты и уязвимости, что не совсем совпадало со стилем уверенного в себе человека. В этом плане личности Никсона и Брежнева имели общие черты.
Разумеется, никто не достигал верха коммунистической иерархии, кроме как проявлением беспощадности. И все-таки обаяние китайских руководителей затмевало это качество, в то время как грубоватая бесцеремонность Брежнева стремилась как бы подчеркнуть ее. Китайцы даже во время самой большой сердечности держали дистанцию. Брежнев, имевший природный физический магнетизм, подавлял своего собеседника. Он быстро менял настрой и выражал свои эмоции открыто. Эти противоположные стили, как представляется, отражались и в китайской и в русской кухнях. Китайская кухня изысканная, тщательно отработанная и бесконечно разнообразная. Русские блюда тяжелы, незамысловаты, предсказуемы. Китайскую пищу едят изящно палочками; русскую еду можно есть одними руками. После китайской еды уходишь удовлетворенным, но не насытившимся, в предвкушении следующего приема. После русской пищи ты насыщаешься и едва ли переживешь перспективу повторения.
Китайские руководители, которых мы встретили первыми, совершили собственную революцию. Мао и Чжоу сами запустили то, что они представляли новой эпохой в истории. Брежнев принадлежал уже к четвертому поколению правопреемников революции – небольшая цифра в сравнении с западными странами, но все-таки достаточная, чтобы он представлял собой часть длительной традиции. Китайцы черпали свое вдохновение из их героического личного опыта, особенно из Великого похода. Великие походы Брежнева и его коллег проходили среди жестокой внутренней борьбы и бюрократического маневрирования в рамках коммунистической системы. Их жизни были потрачены на то, чтобы пробить себе путь наверх и отбросить в сторону (или убрать) грозных коллег-марксистов. В различных пертурбациях стратегическое видение могло бы до какой-то степени ослабеть, но тактическое мастерство обострялось.
Тот факт, что за 60 лет было всего четыре советских руководителя, говорит многое о советской системе – или, может, о любой коммунистической системе (хотя советские больше всего прожили с этой проблемой). Ни одно коммунистическое государство не решило проблемы регулярной очередности в руководстве. Каждый руководитель умирал на своем посту или сменялся процедурой, похожей на переворот. Почетная отставка редкое явление, и она отсутствовала для высшего руководителя. Репутация ни одного советского руководителя, кроме Ленина, не пережила его смерти. В каждом коммунистическом государстве руководящая группировка захватывает власть, вместе стареет и, в конечном счете, меняется преемниками, чья способность достичь вершины зависит от их мастерства в деле маскировки своих амбиций. Они живут в неуверенности по пути наверх, и осознают скоротечность своего существования, когда у них в руках наивысшая власть – поскольку знают, что их преемники откажут им в признании историей, что является стимулом для большинства государственных деятелей. Классический парадокс, когда политическая система, основанная на исторической правде, отрицает значимость своих адептов. Они добиваются длительного пребывания на своем посту ценой окончательного забвения.