Леонид Ильич Брежнев, когда я встретился с ним, явно принадлежал к числу руководящих советских фигур. Но точно так же он со всей очевидностью не был всевластен и уже был на грани начала старения. Во время встречи в верхах он даже пошел на то, чтобы подключить к участию во встречах премьера Косыгина и президента Подгорного. Даже во время его первой встречи со мной Брежнев оставил впечатление того, что он излагал согласованную позицию коллектива, перед которым должен был в силу каких-то обязательств отчитаться. (Конечно, сделать вид, что ты лишен возможности проявить гибкость, это тоже эффективный метод в торговле на переговорах, который я временами сам использовал.) Брежнев, как представлялось, имел все полномочия добавлять мелкие нюансы в согласованную позицию, но не мог делать радикальные сдвиги по собственному усмотрению – как это позволяют делать полномочия и независимость американскому президенту. В то же самое время Брежнев оставил такое впечатление, что, если бы его убедили в том, что перемена необходима, он был бы способен притащить с собой на переговоры все политбюро. Со временем Брежнев со всей очевидностью получил и власть. После 1975 года, однако, ухудшающееся состояние здоровья и ограниченная продолжительность концентрации внимания вынудили его передать Громыко всевозрастающую роль во внешних делах.
Во время нашего первого контакта Брежнев казался нервным, возможно, из-за того, что чувствовал себя неуверенно в делах с высокими американскими чинами, которые он вел в первый раз, и частично из-за его обильного потребления табака и алкоголя, его истории болезни сердца, а также напряженной работы. Его руки были в постоянном движении: покручивал свои часы, сбрасывал пепел со своей вечной сигареты (до тех пор пока ему не установили таймер и блокатор на закрывание портсигара, который открывался через установленные промежутки времени, преодолевать которые он нашел гениальный способ), постукивал мундштуком по пепельнице. Он не мог оставаться спокойным. Пока его слова переводили, он беспокойно вскакивал со своего кресла, ходил по комнате, вступал в громкий разговор со своими коллегами или даже покидал комнату без объяснений, а потом возвращался. Переговоры с Брежневым, таким образом, включали странную особенность, когда он мог исчезнуть в любой момент или когда вы были более всего убедительны. Он мог сосредоточить внимание не на вашей фразе, а на том, чтобы навязать вам еду. Однажды он принес с собой игрушечную пушку в зал переговоров, обычно используемый для заседаний политбюро. Она отказывалась выстрелить. Он пытался заставить ее работать, и это занимало его гораздо больше, чем какие-то там мои глубокомысленные высказывания, которые я мог делать в данный момент. В итоге это хитроумное устройство сработало с большим грохотом. Брежнев гоголем ходил по комнате, как профессиональный борец, победивший противника. Переговоры затем возобновились по мере воцарения тревожного спокойствия, которое, как знали уже те, кто был знаком с Брежневым, будет временным.
До ухудшения состояния здоровья он любил прерывать переговоры анекдотами различного сорта, временами, но не обязательно всегда подходящими по смыслу. Во время нашей первой встречи, желая подчеркнуть важность достижения крупного прогресса, он рассказал такую байку:
«Это история путника, который хочет перейти с одного места в другую деревню. Он не знает расстояния, он знает только дорогу и свою цель. Он видит человека у дороги, рубящего лес, и спрашивает его, сколько времени надо, чтобы добраться до той деревни? Дровосек говорит, что он не знает. Путник несколько обижен на дровосека, потому что тот из того места и явно должен бы знать. Поэтому путник свернул с дороги. После нескольких шагов дровосек его громко окликнул: «Стой. Тебе понадобится 15 минут». «Почему ты мне не сказал, когда я спросил тебя в первый раз?» – спросил путник. Потому что я не знал длину твоих шагов.
Брежнев рассказал эту банальную притчу, чтобы убедить меня «идти большими шагами» в переговорах.
Еще один брежневский анекдот рассказывает об атмосфере беседы при нашей первой встрече:
«Брежнев: Есть один анекдот о царе, перед которым лежало дело арестованного человека. Вопрос в том, казнить или помиловать? Царь написал на листке бумаги только три слова: «Казнить нельзя помиловать», но запятые были поставлены неправильно. Записка должна была читаться так: «Казнить нельзя, помиловать». Но чиновник, получивший ее, прочитал ее так, что она звучала «казнить, нельзя помиловать». Но все было не совсем так. На самом деле царь написал ее без запятых, а затем юристы должны были решить, что он имел в виду.
Киссинджер: Что случилось с тем человеком?
Брежнев: Я расскажу вам в конце наших дискуссий, до того как вы уедете. Мой ответ будет зависеть от того, как пройдут переговоры.
Громыко: Может быть, ответ следует дать только на встрече в верхах.
Брежнев: Нет, д-р Киссинджер должен уехать из Москвы с ясными ответами на всего вопросы. Потому что Вы, может быть, захотите рассказать президенту эту историю. А он захочет узнать ее конец. Если Вы ее не узнаете, он спросит, о чем Вы говорили здесь.
Киссинджер: Из моего опыта общения с бюрократическим аппаратом, чиновники, возможно, сделали и то, и другое».
Я так и не получил ответ.
Брежнев был, коротко говоря, не только главой Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, но 100-процентно русским. Он был смесью простоты и теплоты, одновременно брутальным и привлекательным, хитрым и подкупающе наивным. Хотя он хвастался советской мощью, создавалось ощущение, что на самом деле не был так уж уверен в этом. Будучи воспитанным в отсталом обществе, которое почти захватили нацисты, он, вероятно, знал статистику относительной мощи, но, как представляется, понимал всем своим нутром уязвимость системы. Мой ночной кошмар – это когда его преемники, воспитанные в более спокойные времена и привыкшие к современной технологии и военной мощи, перестанут сомневаться в себе; не имея такого комплекса неполноценности, они могут поверить в собственное хвастовство и с учетом того, что военная структура сейчас охватывает весь мир, могут оказаться намного опаснее.
Равенство, как представляется, значило многое для Брежнева. Было бы немыслимо, если бы вдруг китайские руководители потребовали этого – хотя бы только потому, что в Срединном царстве это было огромной уступкой, даруемой иностранцу. Для Брежнева это было главным. В первые 15 минут нашей встречи он пожаловался на сделанный экспромтом в Шанхае тост Никсона, содержание которого свелось к тому, что Соединенные Штаты и Китай держат будущее всего мира в своих руках. Брежнев считал, что это, по меньшей мере, принижает Советский Союз. Он выразил удовлетворение, когда в своем коротком вступлении я констатировал очевидное: что мы приближаемся к саммиту в атмосфере равенства и взаимности. То, что более уверенный в себе руководитель мог бы рассматривать как избитое клише или уступку, он расценил как обнадеживающий признак нашей серьезности. (Даже если его мотивом была лесть, был выбран странный объект для лести: она может быть эффективной только тогда, когда она подкреплена некоторой долей правдоподобности.)
Брежнев возглавлял страну, которая после почти 60 лет ужасных напряжений все еще отставала от Западной Европы в области технологии и жизненного уровня. Он, казалось, был в благоговении перед американским техническим уровнем; он всякий раз отступал в каком-нибудь кризисе, когда мы однозначно противоставляли ему американскую мощь. Советский Союз приобрел громадный военный потенциал; он был сверхдержавой; его надо было воспринимать со всей серьезностью. Но он не мог уйти от реальности, – возможно, даже предчувствия, – что коммунистическая система несовместима с человеческим духом, что современная экономика не может действовать эффективно на основе всеобщего планирования, что человек не может процветать, не имея свободы. Государство, стремившееся ликвидировать противоречия капиталистической системы, возникло с противоречием, которое одновременно и утешительно для нас, и угрожающе опасно: оно не может никак процветать при существующей структуре, потому что она душит всякую творческую активность путем бездушной бюрократии. Но его целеустремленная сосредоточенность на одной вещи, которую оно делало хорошо, на накоплении грубой военной силы, давала ему средства нарушать всякое равновесие и стимул добиваться успеха за рубежом, даже если его нутро становилось все более и более разъеденным. Оно, таким образом, было перед нами со всей серьезной опасностью, что его руководители в какой-то момент могли бы попытаться избежать исторических затруднений путем использования оружия, которое они так неуемно накапливали на протяжении десятилетий.
Брежнев был воплощением двойственности. Под его управлением Советский Союз предпринял колоссальное военное наращивание. Его причиной вполне могла быть потребность Брежнева держать военные круги на своей стороне в борьбе за свержение Хрущева, равно как и продуманный план мирового господства. Со временем изначальная мотивация становится неважной. Накопленные военные средства будут создавать собственные возможности и нести заложенную в них угрозу глобальному балансу сил. С другой стороны, масштабное вложение незначительных ресурсов в военную технику будет также мешать модернизации советского общества. Брежнев старался избежать дилеммы путем ослабления напряженности с тем, чтобы он мог получать западную технологию, не меняя свою внутреннюю структуру или ослабляя военное наращивание или сокращая советский глобальный диктат. Он тем более стремился так поступать, что в геополитическом плане Советский Союз, несмотря на внешнюю мощь, оказался в неудобном положении. С нашим открытием для Пекина недалеко будет то время, когда все крупные центры силы – Соединенные Штаты, Западная Европа, Китай и Япония – окажутся на одной стороне, а Советский Союз на другой. Брежнев был человеком, который очень торопился, но оказался захваченным врасплох двумя проблемами: хотел уменьшить угрозу западной части России так, чтобы он мог заняться своим китайским будущим. Разрядка явилась его способом достижения этой цели. Китайцы были правы, когда они видели в ней потенциальную угрозу для самих себя. Наша проблема состояла в следующем: могли ли мы пустить с умом нашу силу, чтобы содействовать подлинному снижению напряженности, подлинному в том смысле слова, что оно сократило бы опасности для Европы, не увеличивая угрозу для Азии.