Я не стал немедленно выдвигать формулу выхода из процедурного тупика с Ханоем. Не стал я и выдвигать наши предложения по существу для переговоров, поскольку полагал, что достиг предела допустимого на этой встрече. А поскольку уже становилось поздно, я не хотел заканчивать встречу выдвижением условий, которые могли бы быть отклонены, и тем самым давать Брежневу возможность придумать за ночь причины такого поступка.
Брежнев завершил пятичасовую встречу предложением нам обоим поразмышлять над нашим обменом мнениями и «достичь результатов», так, чтобы его не стали критиковать в ЦК, а меня – президент. Я ответил, что скорее рискую быть обруганным президентом, чем он Центральным Комитетом. Он не знал, насколько правдив я был в тот момент.
На следующий день 22 апреля состоялось еще одно пятичасовое заседание. Я начал, представив компромиссное предложение для того, чтобы выйти из тупика относительно очередности открытых и закрытых заседаний с северными вьетнамцами: мы готовы участвовать в открытом пленарном заседании 2 мая. Я с угрозой в голосе указал на то, что это последняя практическая дата, прежде чем мы будем вынуждены принять «иные решения»; поэтому результаты должны быть достигнуты на той встрече. Для того чтобы придать упор не очень тонкому предупреждению, я сказал, что мы не станем бомбить в районе Ханоя и Хайфона в ожидании встречи. Брежнев приветствовал мое предложение как «конструктивное». Что касается меня, то главная практическая польза от этого предложения заключалась в том, чтобы Советы разделили долю ответственности за исход встречи, и возложить вину за ее провал на Ханой.
В силу этого я также обрисовал предложение по существу, которое буду готов представить Ле Дык Тхо 2 мая. Его я изложил еще в моей стратегической памятной записке на имя президента, одобрившего ее 10 апреля: вывод тех северовьетамских подразделений, вошедших в Южный Вьетнам с 29 марта, уважение демилитаризованной зоны, немедленный обмен пленными, которые удерживались более четырех лет, и серьезное усилие по проведению переговоров с целью достижения урегулирования в согласованный период времени. В ответ Соединенные Штаты прекращают бомбардировки Северного Вьетнама и выводят свои военно-воздушные и военно-морские силы, которые мы задействовали с 29 марта.
Это предложение стало предметом каких-то фантастических вымыслов. В одной журнальной статье утверждалось, что оно является «уступкой громадного масштаба», которая до странности «удивила» Брежнева, «настоящая дипломатическая бомба», «первый поворотный момент во вьетнамских переговорах»[81]. Даже если не принимать во внимание мое впечатление о том, что Брежнев не был так уж хорошо осведомлен о деталях вьетнамских переговоров, информация в статье является полной ерундой. В моем предложении было сказано меньше того, что показалось на первый взгляд. Оно было жестче, чем стандартная американская позиция, потому, что в нем было добавлено довольно амбициозное требование, чтобы северовьетнамские подразделения, которые вторглись в ходе мартовского наступления, были выведены в одностороннем порядке. Это требование было проходным; никто не придумал средства завершить за переговорным столом, что было достигнуто на поле боя. Требование могло бы быть отброшено, когда Ханой будет готов к серьезным переговорам; его собирались тихо опустить в речи Никсона 8 мая. Важность моей апрельской поездки была не в предложениях по существу, а сам факт того, что СССР подключился к процессу в такой форме, которая работала нам на пользу.
Брежнев отнесся к моему до какой-то степени нагловатому предложению чрезвычайно миролюбиво. Он что-то пробормотал о трудностях вывода северовьетнамских дивизий в разгар наступления. «Разберемся по ходу дела», – заверяя меня, он не хотел «поднимать никаких условий» – он спрашивал, не могли ли мы, «по возможности», исключить это предложение. Что я думаю о прекращении огня в рамках существующих линий и со всеми подразделениями, остающимися на своих местах? Я сказал, что три недели назад мы бы подпрыгнули от такой возможности. Сейчас, когда Ханой ввел всю свою армию на Юг, это больше не пройдет:
«Но сейчас у нас ситуация, когда Северный Вьетнам нарушил понимание, которое у нас с ним существовало с 1968 года. Вам очень хорошо известно в этом кабинете, что имело место понимание относительно уважения демилитаризованной зоны. В силу этого настоятельно необходимо, чтобы они, если мы прекращаем бомбардировки, вывели свои дивизии, которые пересекли демилитаризованную зону, и чтобы статус зоны соблюдался».
У меня были сомнения насчет того, примет ли Ханой прекращение огня без отхода с занятых позиций – предложение, выложенное на стол переговоров с 31 мая 1971 года. Если Ханой был заинтересован в этом, мы непременно услышим об этом 2 мая. Это будет время для принятия решений. Это был не тот вопрос, который следовало решать в Москве. И мои советские хозяева не очень-то были настроены обсуждать вьетнамские предложения. Брежнев со всей очевидностью стремился перейти к другим делам. А поэтому он согласился передать наши предложения Ханою. И фактически заведующий отделом Центрального Комитета по связям с зарубежными Коммунистическими партиями Константин Федорович Катушев отправился на спецсамолете в Ханой вскоре после этого. Теперь Москва была втянута. Страны обычно не передают предложения, отказ которых они будут проецировать на самих себя. Сдержанное отношение Брежнева к Вьетнаму, его отказ пытаться добиваться смягчения наших угроз или бросать вызов нашим жестким требованиям стали еще одним признаком того, что мы можем пройти какое-то расстояние, прежде чем Советы подвергнут угрозе проведение встречи в верхах.
Это были решающие сведения с точки зрения будущего кризиса или в том случае, если северные вьетнамцы откажутся от встречи 2 мая, или если она провалится.
В такой ситуации я принял важное решение. Я согласился отложить Вьетнам в сторону и продолжить с подготовкой к встрече в верхах. Благодаря нарушению связи, которую обсудим ниже, я не получил указаний поступить по-иному. У меня было мало сомнений, исходя из двойственного обмена телеграммами с Никсоном, пока я был в самолете, что он нервничал по поводу моего обсуждения каких-либо других тем, кроме Вьетнама. За ночь до этого я получил указание, – которое немедленно обжаловал, – прекратить переговоры и вернуться домой, впредь до советского решения довести индокитайскую войну к завершению. Я посчитал это опасным и неумным шагом, и в силу этого дошел до пределов моих ограниченных полномочий и перешел к остальной части повестки. Брежнев не предпринимал ничего в течение полутора дней после угрожающих заявлений, направленных против советского союзника, явно по той причине, что он хотел добиться прогресса в отношении встречи в верхах. Если я сейчас покину Москву, не дав ему даже возможности высказать те или иные предложения, которые он со всей очевидностью подготовил, то он непременно решил бы, что это оскорбление, унижение в глазах соратников, коренная смена курса и преднамеренное усилие устроить столкновение не из-за Вьетнама, а в связи с американо-советскими отношениями в целом. Я считал Ханой логическим противником для противостояния. Москву следует подтолкнуть к позиции, в которой она вынуждена была бы сделать выбор относительно продолжения подготовки саммита. Мы не должны упреждать ее, навязывая ей свое решение. По этим и иным причинам, которые полнее объясню ниже, я решил дать Брежневу возможность изложить его предложения по главным вопросам предстоящего саммита. Если мы захотим столкновения, президент всегда сможет отклонить их; это был намного лучший курс, чем отказ даже просто выслушать советские предложения в Москве и попытаться демонстративно унизить Брежнева перед лицом его политбюро.
Одной из наиболее ярких характеристик Брежнева, как и почти всех советских переговорщиков, была боязнь закопаться в делах по мелочам, в то время как он решился на прорыв. Он мог бы торговаться и затягивать переговоры месяцами и даже годами. Но как только его собственная громоздкая машина изринет какой-то план, то его внутреннее положение окажется в зависимости от его способности выполнить этот план быстро.
Брежнев пришел с важными предложениями. Они по большей части касались наших позиций по двум принципиальным нерешенным вопросам – договор по ОСВ и коммюнике. Он начал с нового предложения по системам ПРО. Утверждая, что он хотел показать, «как советская сторона решает проблемы в конструктивном духе», обошел сложные формулировки предыдущей советской позиции, сводившейся к трем площадкам ПРО для Советов и двум для нас. Его новый план позволял каждой стороне защищать свою столицу и одну стартовую площадку МБР. Брежнев отметил, что с учетом советской схемы развертывания это будет означать, что Советы защищают только половину количества ракет, которые защищаем мы. За исключением последнего намека, это оказалось в точности схоже с позицией Мела Лэйрда. У меня были сомнения по поводу того, что мы сможем получить финансирование для ракетной обороны Вашингтона. В силу этого я предпочитал бы, чтобы каждая сторона имела право выбирать любые два места по своему усмотрению. В нашем случае второй площадкой стал бы ракетный полигон в Мальмстроме, где строительство площадки уже началось (первая была в Гранд-Фоксе). Но зайдя так далеко, переговоры, несомненно, не уперлись бы в тупик по сравнительно небольшому различию, остающемуся теперь между формулировками двух сторон по ПРО – особенно потому, что Пентагон, как представляется, предпочтет формулировку Брежнева.
Я не ответил на предложение, однако, потому что мог видеть, что у Брежнева был еще один листок бумаги с записями, которые он был готов изложить. Вначале была как бы немая сцена, которую я перепечатываю здесь, чтобы передать часть атмосферы:
Киссинджер: Г-н генеральный секретарь, позвольте мне сказать, что это конструктивный подход. Я воздержусь от комментария до тех пор