б) Если нет, мы сможем почти наверняка получить его молчаливое согласие в оказании давления (на Северный Вьетнам).
в) Мы можем использовать встречу в верхах для осуществления контроля над недовольством в США.
Мы достигли этого при помощи разумной смеси давления и гибкости. Но здесь мы не продемонстрировали вообще никакой гибкости. Так зачем все это разрушать сейчас? И ради чего?..
Я потребовал конкретного прогресса на встрече 2 мая (с Ле Дык Тхо) самым жестким образом. Сегодня я передам Брежневу нашу программу с требованием вывода через демилитаризованную зону, освобождения какого-то числа военнопленных и т. п. Они фактически почти пообещали попытаться помочь. Мне представляется, что лучше ускорить действия к югу от 20-й параллели на этой неделе, отправиться на неофициальную встречу (2 мая), а затем пойти ва-банк, если дело не выгорит. Те самые люди, кто сейчас требует крови, потерпят крах, когда ситуация действительно станет крутой. Но ты можешь заверить президента в том, что ни при каких обстоятельствах я не соглашусь здесь прекратить бомбардировки; да и Советы даже не просили этого. Однако весьма важно, чтобы я был последователен и не был провокационным. И, более того, он должен доверять мне. Я не подводил его никоим образом во время исполнения других поручений.
Рассчитываю на твою помощь в делах на будущее. Мы приближаемся к нашей цели во всем вопросам. Будем продолжать дело до его завершения. Ты можешь показать это президенту».
Ответ Хэйга прояснил то, что я и так подозревал. Никсон был склонен отменить саммит главным образом из-за опасений, что Советы сделают это, если он активизирует давление на Северный Вьетнам, что мы оба, он и я, были полны решимости сделать, если моя предполагаемая встреча 2 мая с Ле Дык Тхо завершится ничем. Даже перед моей поездкой в Москву он рассматривал отмену. Я стал подозревать, что это еще один грызущий его страх, коренящийся в политическом прошлом, как и невралгия в отношении Кубы, которую я объяснил в Главе XVI Тома 1. Он был убежден в том, что потерпел поражение в 1960 году в результате двух внешнеполитических событий, в первую очередь: от своей сдержанности по Кубе в дебатах с Кеннеди и от отмены Хрущевым намеченного московского саммита Эйзенхауэра. Никсон хотел быть тем, кто отменяет, если дело дойдет до этого; это будет менее унизительным, чем если бы Советы выбили бы саммит у него в год выборов. И еще один фактор влиял на его звучащие жестко послания, которые я получал от Хэйга: «Вы должны быть в курсе, что президент получил результаты опроса Синдлинджера, которые указывают на то, что его популярность резко выросла со времени эскалации боевых действий во Вьетнаме. …Как Вы можете видеть, отвратительный настрой президента со второй половины дня вырос неизмеримо», – сказал мне Хэйг.
Каковы бы ни были его сомнения, Никсон в итоге уполномочил меня остаться на понедельник – при условии наличия гарантий «прогресса по вьетнамскому вопросу». Это вновь вызвало сомнения по поводу того, согласен ли Никсон со стратегией или просто раздражен. За четверо суток просто невозможно технически получить конкретные результаты по Вьетнаму от Москвы. Хэйг так описал нарастающую нервозность президента:
«Президент все больше выглядит беспокойным в Кэмп-Дэвиде, он попросил меня посоветовать Вам, чтобы Вы были в Кэмп-Дэвиде не позднее 18.00 вашингтонского времени вечером в понедельник. Это означает, что Ваш отъезд из Москвы должен произойти до 13.00 московского времени. Когда я заканчивал писать это сообщение, президент как раз позвонил вновь и добавил, что он рассматривает советские позиции по Южному Вьетнаму как оголтелые и необоснованные, и в силу этого он полон решимости продолжать наносить дополнительные удары по Ханою и Хайфону до тех пор, пока не произойдет какой-то важный прорыв. Я настаивал на том, что должно соблюдаться ограничение 20-й параллелью вплоть до завершения встречи 2 мая, но президент прервал разговор следующей фразой: «Его можно соблюдать, а можно и не соблюдать».
Было бы преувеличением сказать, что мой ответ Хэйгу был доброжелательным:
«Я читаю твои сообщения с растущим удивлением. Не могу разделять теорию, в соответствии с которой оперирует Вашингтон. Я не считаю, что Москва находится в прямом сговоре с Ханоем. В данный момент руководители здесь, как представляется, находятся в чрезвычайно смущенном состоянии и затруднительном положении. Их цели, связанные со встречей на высшем уровне, выходят далеко за рамки Вьетнама и будут гораздо быстрее достигнуты без него. Они вполне могут хотеть развалить НАТО, разрушить наши другие союзы и подготовить нас к эре видимой доброй воли. Но для этого им совершенно не нужен Вьетнам. На самом деле Вьетнам сейчас является препятствием для этого.
Более того, во имя всего святого, что они получают из всего этого? Они встретились со мной три дня спустя после наших бомбардировок Ханоя. Их согласие на открытое объявление о визите должно обозлить и обескуражить Ханой. Они очень хотят видеть президента, когда он бомбит Северный Вьетнам. …Мы можем иметь неоспоримые преимущества: 1) вынести максимальное наказание для Ханоя, 2) воззвать к «ястребам», 3) воззвать к «голубям», 4) совершить исторический прогресс в деле с ОСВ, 5) получить весьма приемлемое коммюнике. Не понимаю, как мы можем даже просто рассматривать подрыв всего этого, если займем такой подход, который описываешь ты. …Пожалуйста, успокой всех. Мы приближаемся к успешной кульминации нашей политики. Должны ли мы провалить ее в нашей готовности бомбить цели, которые не сдвинутся с места, и когда отсрочка равняется только одной неделе?»
Алю Хэйгу оставалось передать мои идеи президенту Соединенных Штатов Америки в более тактичной форме. Много было и того и другого в таком же духе, но основной вопрос был совершенно ясен. Президент был готов предпринять всяческие действия против Вьетнама немедленно и предпочитал скорее отменить саммит, чем отказаться от этого варианта. Я ратовал за аналогичные меры для того, чтобы нанести поражение северовьетнамскому наступлению, но старался использовать приближение встречи в верхах и очередную встречу с Ле Дык Тхо для того, чтобы получить пространство для маневра в нашей стране, рычаги воздействия на Советы и добиться изоляции Ханоя. Никсон в апреле 1972 года сконцентрировался исключительно на воздействии непосредственного кризиса во Вьетнаме на американское общественное мнение; я считал, что мы должны связывать его с более широкой стратегией. Мы больше деморализовали Ханой – и, в конце концов, завоевали больше поддержки со стороны общественности, – заостряя разногласия между ним и его хозяевами, а, не подталкивая Москву к Ханою. Никто не избавлял нас от необходимости столкновения с северными вьетнамцами, если они продолжат свое наступление и откажутся от переговоров. Однако для того, чтобы выдержать твердую линию дома, мы должны были иметь явную демонстрацию непримиримости со стороны северных вьетнамцев. Таким образом, как это ни парадоксально, нам нужна была еще одна встреча с Ле Дык Тхо. А для того чтобы изолировать Ханой, мы должны были продолжать подготовку к московской встрече в верхах.
За несколько недель до этого Никсон был бы в восторге от завершения моей поездки в Москву. Успешный саммит был гарантирован; договор по ОСВ будет заключен исключительно на основе наших собственных предложений; у нас было коммюнике по итогам встречи в верхах, содержащее наши принципы. Но в одиночестве в Кэмп-Дэвиде, когда компанию ему составлял только Ребозо, Никсон был в агрессивном настроении. В то время как мои коллеги и я знали о главных прорывах, нас бомбардировали послания из Вашингтона о том, что нас «обманули» коварные Советы. Никсон был преисполнен опасениями по поводу того, что нас могли заманить на то, чтобы мы прекратили бомбардировки, за что он нападал на Джонсона в 1968 году и что, по его мнению, почти стоило ему выборов. А то, что не было ни малейших свидетельств этому, что ни Брежнев, ни любой другой советский руководитель даже не просили этого, никоим образом не могло успокоить его подозрения. Не удалось мне и убедить Никсона в том, что Брежнев не совершает никаких маневров с тем, чтобы лишить его заслуг за результаты встречи в верхах, что все данные свидетельствуют об обратном. В конце концов, Брежнев так же, как и Никсон, многое ставил на карту и также рисковал по поводу соглашения по ОСВ.
Полный набор президентских опасений в итоге был представлен в обстоятельной памятной записке, которую он надиктовал в Кэмп-Дэвиде. (Из-за разницы во времени она попала ко мне фактически тогда, когда все московские встречи были завершены, и коммюнике, сообщавшее о моем визите, было согласовано.) Никсон начал с комплиментов по поводу моего «мастерства, находчивости и решительности», что он фактически дезавуировал в последующих абзацах, в которых было высказано предположение о том, что я все делаю неправильно: «Мне представляется, что их главная цель приглашения Вас в Москву обсудить встречу в верхах была достигнута, в то время как наша цель достижения какого-то прогресса по Вьетнаму не была достигнута, за исключением, разумеется, в весьма важном нематериальном виде, как это было отмечено Вами…» Никсон продолжал опасаться, что наш возврат к парижским пленарным заседаниям сразу после московской поездки будет выглядеть как отступление. На нас станут нападать как справа, так и слева за поездку в Москву и провал с урегулированием Вьетнама. Если Ханой окажется на непримиримых позициях во время встречи 2 мая, «тогда нам придется пойти ва-банк на фронте бомбардировок». Он сам не сможет поехать в Москву с позиции слабости. Никсон продолжал рассматривать проблему ОСВ в свете «именно того предложения, которое Вы представили в Вашем послании от 22 апреля», которое Семенов передал Смиту. А поскольку детали переговоров по ОСВ его не интересовали, я не мог убедить его в том, что это просто-напросто было не так. Семенов только указал на то, что Москва изучает вопрос; он не представил совершенно никаких деталей. ОСВ в любом случае, как заявлял Никсон, представляет собой интерес только для «некоторых знатоков». Главной проблемой был Вьетнам, и в нем мы потерпели поражение. Но чтобы я не расстраивался, Никсон завершил письмо на дружеской успокоительной ноте: «Как бы и чем бы все ни закончилось, просто помните, что мы все знаем, что у нас не могло быть более толкового человека в Москве в это время, чем Киссинджер. Ребозо присоединяется к нашим приветам». В свете предыдущего перечня ошибок можно было только заключить, что администрация находится поистине в жутком состоянии, если ее самый лучший представитель не мог сделать ничего лучшего, чем то, что было сделано.