Я ответил весьма туманно с борта самолета о том, что телеграмма Никсона очень многое значила для меня. Я возразил ему относительно парижских пленарных заседаний:
«Я не разделяю Ваши опасения. Во-первых, после объявления о московской поездке все подумают, что здесь есть нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Во-вторых, мы можем намекнуть, что это связано с закрытыми встречами. В-третьих, мы можем посвятить пленарные заседания обсуждению вопроса о том, как прекратить северовьетнамское вторжение, и дать ясно понять, что мы не станем обсуждать никаких других вопросов, пока с этим не будет покончено».
И я предпринял еще одну попытку объяснить предложенную мной стратегию в пространной памятной записке президенту, которую я набросал в самолете:
«Поведение Брежнева предполагает, что он многое поставил на встречу на высшем уровне. …Нам предстоят выборы в ноябре; он действует, будто у него предстоят таковые на следующей неделе и каждую неделю после этого. …Советские варианты в сложившейся ситуации полны дилемм. Если они проявят пассивность перед лицом Ханоя, пока наступление последнего продолжается, они должны будут сейчас предположить, что Вы выступите всеми силами против Севера. Продолжать подготовку к встрече в верхах при таких обстоятельствах для них чревато перспективой психологической и политической агонии. Отмена встречи в верхах может, по их мнению, привести к Вашему поражению в ноябре, но при этом вполне возможно, что мы сотрем в порошок ДРВ, а западная политика Брежнева потерпит крах. Почти то же самое произойдет, если Вы отмените встречу в верхах или если подпадете под давление правых. Но альтернатива (для Советов) всему этому – давление на Ханой с тем, чтобы он отступил, – означает предательство социалистического союзника, утрату влияния в Ханое и никакой гарантии того, что Ханой прекратит наступление, а мы наши отношения.
Подводя итог вышесказанному, я должен сделать вывод о том, что Брежнев лично и советские руководители как коллектив оказались в самом сложном политическом положении за последние годы. Они должны бы хотеть, чтобы вьетнамская ситуация утихла, и я могу сказать, что имеется возможность того, что из всех неприятных курсов, открывающихся для них, они предпочтут оказать давление на Ханой – не для того, чтобы помочь нам, а самим себе. Направление доверенного лица Брежнева К. Ф. Катушева в Ханой, как представляется, является подтверждением этому.
Кнут Вашей решимости и пряник результативного саммита, с которыми я отправился в Москву, которые я использовал там и которые мы должны теперь сохранять, дают нам самый лучший рычаг воздействия на политику Кремля, как, впрочем, и самую лучшую позицию для нашей собственной политики».
К тому времени, когда Никсон прочитал мою памятную записку, он уже успокоился настолько, что написал на ней: «Превосходная работа». Это вполне могло отражать его подлинное суждение или его принятие свершившегося факта. Все это потому, что результаты Московской встречи набирали свои обороты. События показали, что ни один из вариантов не был брошен в жертву, а наша свобода маневра фактически намного возросла. 23 апреля мы отправили из Москвы предложение процедурного характера северным вьетнамцам через наш парижский канал. (После того как генерал Уолтерс был назначен заместителем директора ЦРУ, тот канал теперь работал эффективно, хотя и менее экспрессивно, под руководством нашего военно-воздушного атташе полковника Джорджа Р. Гуэя.) Если мы немедленно получим согласие Ханоя на тайную встречу 2 мая, мы будем готовы объявить 25 апреля о нашем возвращении на пленарное заседание 27 апреля. Другими словами, мы дали Ханою 24 часа на ответ. И Ханой, который держал нас в ожидании неделями и даже месяцами во время предыдущих контактов, принял наше предложение на следующий день.
25 апреля мы объявили в Белом доме о том, что я побывал в Москве. Мои оценки предполагаемой реакции оказались верными. Для того чтобы получить особый эффект в новостном цикле позже в тот же день и довольно долго после этого, мы объявили о нашей готовности возобновить пленарные заседания парижских мирных переговоров. Без каких-либо намеков с нашей стороны средства массовой информации были склонны увязать это с моими переговорами в Москве, как я и предполагал. И когда стало известно об отбытии Ле Дык Тхо в Париж, обнадеживающие предположения относительно дипломатических инициатив получили дополнительный импульс.
Важность наличия раздельной советской и северовьетнамской политик становилась все очевиднее. 19 апреля «Нью-Йорк таймс» в острой передовой статье под заголовком «Стратегия поражения» сурово обрушилась на администрацию за то, что подвергла риску соглашение по ОСВ бомбардировками Северного Вьетнама. Однако 26 апреля, после того как стало известно о моей московской поездке, гораздо более оптимистичная статья выражала убеждение в том, что будет удивительно, если мой визит в Москву «не добавит еще одну главу в историю секретной дипломатии в отношении Вьетнама». Другие периодические издания, включая «Вашингтон пост» и «Уолл-стрит джорнэл», выражали общее мнение.
Моя поездка в Москву создала впечатление того, что нам не обязательно делать выбор между нашей советской и нашей вьетнамской политикой; это, таким образом, позволило нам выиграть какое-то время. Но она не ответила на наш основной вопрос: как далеко мы можем подтолкнуть Москву, не подвергая риску встречу на высшем уровне и не вызывая внутренние волнения? Мой визит в Москву дал Кремлю возросшую заинтересованность во встрече в верхах, потому что он разжег советские аппетиты и практически гарантировал успешный исход. Он устранил извечное подозрение по поводу того, что мы можем пересмотреть свой курс. Но он не дал нам возможности разрешить загадку точных пределов советской терпимости. Ответ на этот вопрос будет зависеть от двух факторов: успеха северовьетнамского наступления и исхода моих секретных переговоров с Ле Дык Тхо 2 мая.
VIIIПроба сил: минирование северовьетнамских портов
В связи с приближением решающего момента во Вьетнаме мы оказались на прочных позициях как в военном, так и в политическом отношениях. Южные вьетнамцы держались, мы не паниковали. Наша военно-воздушная и военно-морская мощь усиливалась в больших масштабах. Бомбардировки Севера возобновились. Моя поездка в Москву и важный визит до этого президента в Китай ослабили внутреннюю напряженность, по крайней мере, временно. Было ясно, что наша дипломатия не парализована этой войной и что администрация предпринимает важные и успешные усилия по созданию нового международного порядка. Москва и Пекин, относившиеся с подозрением друг к другу и осведомленные о тех ставках, которые делались на отношения с нами, осторожно дистанцировались от своего северовьетнамского союзника.
Однако Ханой по-прежнему сохранял наступательный удар; он ни за что не хотел все прекратить, не сделав, по крайней мере, еще одну полномасштабную попытку. 24 апреля, в тот самый день, когда Ханой принял наше предложение провести секретные переговоры 2 мая, он начал военное наступление в Центральном нагорье. Мощное нападение угрожало провинциальным столицам Контум и Плейку, уничтожив в ходе его проведения почти половину южновьетнамской 22-й дивизии. Увеличилось также количество ударов по Анлоку, еще одной провинциальной столице, расположенной в примерно 100 километрах от Сайгона. Совершенно очевидно, что северные вьетнамцы не верили в практическую силу тех жестов доброй воли, которые с такой настойчивостью требовали от нас наши критики. Они хотели загнать нас в максимально невыгодное положение, когда возобновились переговоры; они надеялись добиться краха Южного Вьетнама еще до того, как могло бы сработать наше давление, как политическое, так и военное.
Тем не менее мы должны были пройти через переговоры с Ле Дык Тхо 2 мая, как ни мучительно было ожидать до начала ответных мер на это новое наступление. Наша проблема была настолько же психологической и политической, насколько и военной. Нам необходимо было координировать наши внутренние, дипломатические и военные шаги в их взаимоувязке. Предпринятые нами меры должны были стать ответными и показать, что именно Ханой выбрал испытание на прочность, а не пошел на урегулирование путем переговоров. Внутренняя поддержка была для нас существенной частью эффективности любых наших военных мер. И чем ближе к встрече в верхах мы могли действовать, тем больше советское руководство будет рассчитывать на их успех, и тем вероятнее всего оно отреагирует самым минимальным образом на любую военную операцию, которую мы предпримем.
Вначале все представлялось совершенно ясным. Утром 25 апреля мы раскрыли мою секретную поездку в Москву; вечером сообщили о возобновлении парижских пленарных встреч. На следующее утро, 26 апреля, Никсон информировал о следующей порции подлежащих выводу войск. Это было вновь навязано нам завершением вывода 70 тысяч военнослужащих, о котором было объявлено три месяца тому назад. Возникла проблема, которая усложнялась с каждым увеличением нашего вывода войск. Чем меньше их у нас оставалось, тем меньше воздействие, если мы будем продолжать вывод на постоянной основе. При нынешних темпах у нас вскоре не останется мер воздействия на переговорах. Но если мы замедлим темп, наши критики объявят вьетнамизацию провалившейся и добавят еще одно внутреннее осложнение к растущей обеспокоенности из-за результатов северовьетнамского наступления.
Оказавшиеся между Сциллой нашей неспособности остановить вывод войск и Харибдой нежелания осложнить бремя, которое уже легло на Сайгон, мы занялись нашим обычным межведомственным маневрированием. Лэйрд, как всегда, выступил за максимальный вывод как самое лучшее средство успокоения общественного мнения. Он хотел вывести 54 тысячи военнослужащих в период с 1 мая по 31 декабря 1972 года. Это привело бы к тому, что наши оставшиеся войска сократились бы до 15 тысяч человек, что, по его заявлениям, продемонстрировало бы нашу веру в способность выдержать это наступление, убеждая при этом нашу общественность в том, что выводы войск будут продолжены. Я возражал. Сокращение мне представлялось избыточным перед лицом непосредственной угрозы и слишком негибким с переговорной точки зрения. Оно деморализовало бы Сайгон и лишило бы нас оставшегося рычага воздействия на Ханой. Никсон, в конечном счете, остановился на числе в 20 тысяч в течение двух месяцев после достижения еще одного взаимопонимания с генералом Абрамсом о том, что большая часть выводов войск будет проведена к концу этого срока. К тому времени мы рассчитывали, что северовьетнамское наступление закончится. Главное преимущество объявления о выводах заключалось в том, что Никсон мог сообщать о военной ситуации по телевидению в контексте, который предлагал надежду, а не в критической ситуации, которая сопровождала бы выступление президента, будь оно посвящено исключительно северовьетнамскому наступлению. Никсон, выступавший из Овального кабинета, смешал решимость с умиротворением. Он сравнил перечень наших мирных предложений с постоянным наращиванием сил противника для нового наступления. Это «вторжение» было «очевидным случаем неприкрытой и неспровоцированной агрессии через международную границу». 12 из 13 северовьетнамских регулярных боевых дивизий находилось в Южном Вьетнаме, Лаосе или Камбодже. Южновьетнамские войска вели сухопутные бои при поддержке военно-воздушных и военно-морских сил Соединенных Штатов. Никсон объявил о выводе 20 тысяч человек. Его указание послу Уильяму Портеру принять участие в пленарном заседании на следующий день (объявленном Циглером за день до этого) было свидетельством нашей готовности к переговорам. Никсон мог бы по праву гордиться записью: