«Две наши страны достигли значительного прогресса в переговорах за последние месяцы. Мы близки к важным соглашениям по ограничению ядерных вооружений, торговле и множеству других вопросов.
Давайте не будем откатываться назад к мрачным теням предыдущего периода. Мы не просим вас приносить в жертву ваши принципы или ваших друзей, но вы не должны позволять, чтобы непримиримость Ханоя уничтожила перспективы, которые мы вместе так терпеливо готовили.
Мы, Соединенные Штаты и Советский Союз, стоим на пороге новых отношений, которые могут служить не только интересам наших двух стран, но и делу мира во всем мире. Мы готовы продолжать строить эти отношения. Ответственность в случае нашей неудачи лежит на вас».
В тот же самый вечер Питер Родман вручил письмо от Никсона Чжоу Эньлаю в китайское представительство в ООН в Нью-Йорке. Посол Хуан Хуа угрюмо прочитал письмо; его содержание не помешало ему провести протокольную беседу и предложить Родману несколько чашек жасминового чая. Письмо Никсона Чжоу Эньлаю описывало наши переговорные предложения как справедливые и напоминало о наших неоднократных предупреждениях, что мы будет реагировать сильно на наступление противника. Оно напомнило Чжоу Эньлаю в конкретной и обоснованной ссылке на Советский Союз о том, что «это не Соединенные Штаты стремятся к длительному присутствию в Индокитае». В письме выражалась надежда на то, что кризис не помешает прогрессу в американо-китайских отношениях:
«За последние три года Китайская Народная Республика и Соединенные Штаты терпеливо открывали новые отношения, основанные на глубинных интересах обеих стран. Сейчас мы стоим перед важным решением. Мы должны посмотреть, надо ли позволять краткосрочным перспективам меньшей страны, – разумные цели которой со всей очевидностью могут быть достигнуты, – угрожать всему тому прогрессу, которого мы достигли. Я надеюсь, что когда непосредственные страсти остынут, мы сосредоточим внимание на долгосрочных интересах».
Я проинформировал прессу на следующее утро в восточной комнате Белого дома. Как бы ни были важны все объяснения для нашей общественности, они выполняли жизненно важную дипломатическую функцию. Каждое заявление было частью усилия, направленного на то, чтобы убедить Москву и Пекин не выступать против нашего курса и тем самым сподвигнуть Ханой, изолировав его, на переговоры по существу дела. Нашей самой важной озабоченностью, разумеется, была встреча на высшем уровне, до проведения которой оставалось сейчас менее двух недель. Я придерживался позиции «все идет как обычно». Я объяснил, что мы ничего не получали из Москвы, – да и не могли, – но что «продолжаем подготовку к саммиту, и что не видим на данный момент никаких причин с нашей стороны откладывать встречу на высшем уровне». Мы признаем, что советские руководители столкнутся с «некоторыми краткосрочными трудностями» при принятии решения, но мы, в том, что касается нас, по-прежнему считаем, что новая эра в отношениях Восток – Запад возможна. В связи с тем, что мне не хотелось ставить в неловкое положение Советы, я обошел вопрос о том, что во время своего визита предупреждал Брежнева о предполагаемых действиях с нашей стороны. Я просто констатировал, что после моего визита у советских руководителей должно было сложиться «четкое представление относительно серьезности нашего подхода в том случае, если это наступление будет продолжено». Я закончил свой брифинг призывом к Ханою:
«Оставив в стороне возможность фактического завершения секретных встреч при сложившихся обстоятельствах, мы считаем, что самым эффективным способом завершения войны, самым определенным способом, являются переговоры. Мы уважаем Ле Дык Тхо как серьезного, преданного делу представителя своей стороны и готовы, с нашей стороны, возобновить переговоры с ним в любое время, когда он будет готов обсуждать предложения, соответствующие нашим принципам. И предпримем все усилия для того, чтобы попытаться понять его точку зрения».
На тот момент все объяснения и сигналы были заглушены негодованием в конгрессе и средствах массовой информации. Сенатор Уильям Проксмайер осудил действия президента как «безрассудные и ошибочные». Сенатор Майк Мэнсфилд был убежден в том, что наше решение продлит войну. Сенатор Джордж Макговерн призвал к действиям со стороны конгресса: «У президента больше не должно быть свободы действий в Индокитае. …Политический режим в Сайгоне не стоит потери больше ни одной американской жизни». Сенатор Эдмунд Маски полагал, что президент «подвергает угрозе важные интересы безопасности Соединенных Штатов». Сенатор Фрэнк Черч во время осуждения акции оказался в числе немногих, кто признал, что мы сделали крупное предложение на переговорах: «За всем этим упустили одно дело, что он [Никсон] в этой же речи сделал предложение о мире, которому следует уделить больше внимания, не только со стороны нашего конгресса, но также Ханоем и Москвой…»[93]
Негодование СМИ было почти однотипным. Первая реакция «Нью-Йорк таймс» была предсказуема: «Больше многих опасностей, подстерегающих в будущем во Вьетнаме, только угроза миру во всем мире, если новый советско-американский кризис заблокирует соглашение об ограничении стратегических вооружений, которое почти обеспечено в Хельсинки»[94]. После дальнейших размышлений газета решила повысить тон, осудив «отчаянную авантюру» президента. «Нью-Йорк таймс» призвала конгресс урезать всякое финансирование на военные цели для «спасения президента от самого себя и страны от катастрофы». «Вашингтон пост» объявила, что Никсон «утратил связь с реальным миром. …Московский саммит под угрозой, если он не оказался уже на грани срыва. …Единственным облегчением в этой мрачной сцене является то, что г-н Никсон приближается к концу своего срока, и американский народ вскоре будет иметь возможность вынести прямую оценку его политике». Даже «Крисчен сайенс монитор» нашла, что «мудрость решения и правота этого дела явно под большим вопросом». «Бостон глоуб» признала, что условия мира Никсона дополняют «самое разумное предложение, которое наша страна до сего времени делала». Но о рискованном вызове Москве эта газета писала так: «Как-то все это представляется даже более аморальным, чем вообще наше участие в этой войне»[95].
10 мая девять бывших членов моего аппарата подписали письмо протеста в мой адрес. Хотя почти во всех случаях их связь со мной продержалась несколько месяцев, два или три года назад они не гнушались использовать отношения, чтобы привлечь к себе внимание. В письме, получившем большие отклики среди общественности, они критиковали минирование и бомбардировки по различным причинам, – что никто не захотел прислушаться к «консилиумам [так в оригинале] здравого смысла», что действие президента «так подорвало» разрядку и контроль над вооружениями, что оно явно было «опасно и, вероятно, неэффективно». Оно было «бесполезным», «непродуманным», «вдвойне шокирующим», «опасным и ошибочным».
Если бы критики обратили больше внимания на реальность и меньше на личное негодование, они заметили бы, что коммунистическая реакция была намного сдержаннее, чем их собственная. Они могли бы не знать, разумеется, что мы с Добрынином беседовали 9 мая, когда я сказал ему о соглашении, выработанном между западногерманским канцлером Вилли Брандтом и лидером оппозиции Райнером Барцелем, которое привело бы к ратификации восточных договоров, лежащих на рассмотрении в бундестаге. Мы так не планировали – у нас не было влияния на процедуры западногерманского парламента, – но увязка, к которой с таким пренебрежением относились комментаторы, была очевидна. Я сказал Добрынину успокаивающе, что, по крайней мере, за пределами Юго-Восточной Азии мы продолжим сотрудничать (имея в виду, конечно, что если Советы займут жесткую позицию, то и мы поступим точно так же). Добрынин тогда ответил, что поскольку это был праздник в Советском Союзе (День Победы в Европе), официальная реакция на речь президента может на какое-то время запоздать – поистине необычное объяснение в разгар международного кризиса. Если советские руководители не были готовы прерывать празднование, они не могли рассматривать этот кризис таким уж серьезным. Добрынин предположил, что, так или иначе, рано или поздно, следует ожидать какое-то заявление или послание. Я сказал ему, что направлю копию моих высказываний на пресс-конференции, в которых позитивно говорится об американо-советских отношениях.
Наши критики, как я сказал, были не в курсе этих обменов. Но имело место множество открытых советских сигналов о том, что реакция будет, по всей вероятности, приглушенной. Ханой обрушился на «дерзкий вызов» и потребовал увеличения помощи со стороны коммунистических покровителей. Но никакой спешки на баррикады не было ни в Москве, ни в Пекине. Советская делегация на переговорах по ОСВ в Женеве работала по-прежнему. (Мы дали указание нашей делегации тоже продолжать работу так, будто ничего не произошло, – но отказываться обсуждать Вьетнам.) Советская торговая делегация во главе с министром внешней торговли Николаем Семеновичем Патоличевым находилась в Вашингтоне с визитом в ответ на визит министра торговли Мориса Станса в ноябре прошлого года. Она не участвовала в заседаниях один день, но оставалась в Вашингтоне. Единственным открытым комментарием с советской стороны была статья ТАСС 9 мая, кратко излагающая выступление президента и, что интересно, обращавшая внимание на заверение со стороны Никсона о том, что наши усилия не направлены против какой-либо другой страны. Довольно жалобно агентство ТАСС заявило, что наши действия несовместимы с заявляемым нами желанием прекратить войну.
Китайская реакция была более тонкой. Официальное заявление 9 мая выражало протест против нападений на китайские суда 6, 7 и 8 мая (до выступления президента), таким образом, устанавливая отличие последних месяцев: Пекин мог бы жаловаться на американские действия против Северного Вьетнама, но он стал бы «протестовать» (подразумевая некоторые правительственные санкции) только тогда, когда речь касалась китайских жизней или имущества. Мы немедленно уведомили китайское представительство в ООН в Нью-Йорке о том, что особое внимание будет обращено на то, чтобы под наши меры не попадали китайские суда; вопрос в любом случае терял смысл, поскольку теперь северовьетнамские порты были закрыты. Тем вечером китайцы дали нам еще один урок косвенного обращения. Их посольство в Париже, место контактов для обычных дел – в обычном порядке поинтересовалось техническими мероприятиями для организации поездки в Китай руководителей палаты представителей Хейла Боггса и Джеральда Форда, которая должна была состояться в конце июня, почти за два месяца до этого. Мы очень хорошо знали к тому времени, что китайцы ничего не делают случайно. Пекин говорил нам, что поездки остаются в силе; действие президента никак не повлияло на постепенное улучшение наших отношений.