таты огромное количество подлинной русской водки, которая намного лучше эмигрантской, к которой мы привыкли[100]; Брежнев предложил, чтобы он и Киссинджер составили компанию. Никсон ответил, что я уже заработал достаточно денег – откуда ему пришло такое ошибочное мнение, не знаю.
Никсону не очень-то нравились светские беседы. Он по этой причине быстро перешел к формулировке увязки между торговлей и кредитами и прогрессом на переговорах по ОСВ. Он сказал, что соглашение по ОСВ поможет ему получить поддержку в конгрессе на расширение торговых отношений. Косыгин и Брежнев настаивали на том, что торговля важна сама по себе. К нашему удивлению, Подгорный внезапно вмешался и сказал, что ОСВ важнее торговых связей, потому что затрагивает национальную безопасность. Брежнев согласился с этим, но добавил, что торговые дела «ближе к сердцам народа». Но Подгорного, однако, было не так-то легко сбить с толку, и он повторил, что договор ОСВ намного труднее и важнее. Роджерс не удержался и высказался, повторив то, что Никсон сказал относительно трудности завоевания поддержки в конгрессе по предоставлению режима наиболее благоприятствуемой нации, если не будет других соглашений. Подгорный упорно стоял на своем: хотя торговля важна, договор ОСВ, тем не менее, гораздо важнее. В итоге Косыгин перешел на другую сторону, подчеркнув важность достижения соглашения по ОСВ в ситуации, когда Соединенные Штаты и Советский Союз сохраняют практически монополию на ядерное оружие, в действительности «другой альтернативы нет». Никсон, в поисках способа избежать взрыва, аналогичного тому, что случился в Ханчжоу, предложил, чтобы Громыко и Роджерс сосредоточились на вопросах европейской безопасности, и тем самым дал понять, что я должен заняться всеми остальными темами. Брежнев понял этот намек и предложил Громыко и мне поработать над договором по ОСВ. Пока мы будем заниматься этим, добавил он довольно умело, могли бы подумать и над основными принципами, которыми должны руководствоваться две наши страны в развитии своих взаимоотношений. Брежнев также отметил, что участникам переговоров по ОСВ в Хельсинки до сих пор не удалось достичь соглашения по одной или двум позициям, и предложил, чтобы он и президент рассмотрели их в 16.00 на своей отдельной встрече. Разрешив процедурно-бюрократические вопросы, первое пленарное заседание достигло своей главной цели и на этом закрылось. Самой очевидной ее жертвой стал Громыко, поскольку был уполномочен вести переговоры с каждым представителем американской бюрократии, а также и принимать участие во всех пленарных заседаниях.
Это определило тональность всех остальных официальных заседаний. За исключением дискуссии по ОСВ и краткой итоговой дискуссии по Вьетнаму, советская команда действовала по принципу «тройки» Косыгина, Подгорного и Брежнева. Брежнев обычно делал вступительное заявление от советской стороны, с демонстрацией получения полного согласия со стороны своих коллег и предоставления им широких возможностей для собственных высказываний. Подгорный использовал трибуну спорадически. Косыгин, дисциплинированный и решительный в своих суждениях, взял на себя бремя дискуссии по экономическим делам после вступительных высказываний Брежнева и председательствовал на одном пленарном заседании, на котором Брежнев отсутствовал.
С американской стороны состав зависел от тематики обсуждения, а поскольку советская сторона систематически меняла темы бесед, то временами возникали сражения по поводу состава участников. Я принимал участие во всех встречах на высшем уровне и был единственным старшим советником из тех, которые имели дело с ОСВ и Вьетнамом. Когда обсуждались экономические темы, – как на первом пленарном заседании 23 мая и после обеда 25 мая, – присутствовали Роджерс, Питер М. Фланиган (помощник президента по международным экономическим делам) и даже Рон Циглер. Дискуссии по Европе 24 мая проходили с участием Роджерса, как и его советников по Государственному департаменту. Обмен мнениями по Ближнему Востоку во второй половине дня 26 мая проходил с участием всего советского руководства, но только трех американцев – президента, меня и Питера Родмана в качестве записывающего. Но поскольку участие Государственного департамента во встрече на высшем уровне было более частым и более заметным, чем это было в Китае, мы избегали внутренних разногласий, которые так омрачили конец пекинского саммита.
Эти встречи с высшим советским руководством, хотя и ничего не решавшие, позволили получить представление о структуре советской власти. У Брежнева не было государственного поста, но он явно был самым главным человеком; и, тем не менее, как представляется, нуждался в поддержке Косыгина и Подгорного, чтобы политбюро поддерживало его. В любом случае Брежнев устроил большое представление из вовлечения их во все дискуссии, пойдя так далеко, что настаивал на том, что приглашение на ответный визит с советской стороны в Соединенные Штаты – которое входило в коммюнике – упоминало имена его коллег. По военным делам Брежнев как председатель Совета обороны, как представляется, имел исключительные полномочия; поэтому он встречался с Никсоном один для обсуждения вопросов по ОСВ. По Вьетнаму он также, как представляется, имел доминирующий голос, исходя из того, что отношения с Ханоем осуществлялись преимущественно как партийные дела – за исключением одной коллективной попытки нагнать страх на Никсона, во время которой Косыгин продемонстрировал самую большую активность.
Из коллег Брежнева Косыгин производил самое большое впечатление. Хотя он подчинялся Брежневу по степени властных полномочий и не был уполномочен вести определенные переговоры по чувствительным вопросам, он говорил по ним уверенно и всегда с большой точностью. Казалось, он владеет деталями в более полной форме, чем Брежнев. Среди наших собственных специалистов у Косыгина была репутация более либерального человека, чем Брежнев. На основе моего контакта с ним я считал это необоснованным суждением. В качестве премьер-министра он был на оперативном повседневном контроле над деятельностью всего советского правительства – за исключением сферы безопасности и внешней политики. Как следствие, это породило определенный прагматизм. Он явно был заинтересован в западной технологии и мог красноречиво говорить о преимуществах растущей торговли с Соединенными Штатами, хотя никогда не прекращал утверждать, что оказывает нам большую услугу, открывая советский рынок для нашего экспорта. Однако помимо экономической области, по вопросам внешней политики, например, Косыгин поразил меня своим консерватизмом, если даже не косностью. Представлялось, что он как будто почти компенсирует управленческий прагматизм строгим пиететом по отношению к идеологическим делам.
Косыгин был явно более обтесанным и лучше образованным, чем его коллеги. Возможно, благодаря тому, что он привык действовать в верхних эшелонах советской власти на протяжении почти 30 лет. Брежнев, к примеру, по-прежнему оставался партийным чиновником среднего уровня, когда Косыгин вошел в высшую группу 20 или около того советских руководителей. С другой стороны, способность к выживанию у Косыгина вполне могла проистекать из того факта, что он никогда не стремился попасть на самую верхушку власти. Руководители один за другим, начиная со Сталина, ценили его компетентность; никто не видел в нем потенциального соперника. С учетом того, что его главная карьера проходила в правительственной среде, ему недоставало, в любом случае, политической базы внутри партийного аппарата, с которой можно было бы нацеливаться на вершину. В то же самое время Косыгин не смог бы ни приблизиться так близко к верхушке, ни сохранить свое положение там в течение длительного времени, будь он совершенно неопытным в кремлевской политике. Он должен был сыграть одну из ключевых ролей в дворцовом перевороте, в ходе которого был свергнут Хрущев, например. Но его долгожительство сохранялось благодаря тому, что его действия не были направлены на реализацию личных амбиций. Его приверженность долгу ярко проявилась, когда его жена оказалась смертельно больной. Косыгин продолжал заниматься своими повседневными делами, даже стоял на трибуне Мавзолея и принимал парад на Красной площади после того, как ему сообщили о ее смерти.
Косыгин был проницательным в оценке характера – очевидное требование для выживания в советской системе. Брежнев, как представляется, играл на устремлениях, амбициях и слабостях своих партнеров сугубо инстинктивно; Косыгин производил впечатление человека, делающего это на основе умелого расчета. Он даже вдохновил министра торговли Мориса Станса на мечту о том, что они оба могут объединиться как два практичных бизнесмена для урегулирования мировых бед при помощи экономических обменов; множество других американских бизнесменов выходили после встречи с ним в нетерпеливом ожидании перспектив огромных контрактов и, будучи готовыми, со своей стороны, сражаться с неуступчивой администрацией за кредиты и экспортные лицензии. В то же самое время Косыгин был в такой же степени умелым во время Вьетнамской войны, предлагающим радужные перспективы по контролю над вооружениями таким гостям, как Аверелл Гарриман, при условии, что мы закончим конфликт во Вьетнаме на условиях Ханоя.
За Косыгиным закрепилась репутация мрачного человека. И у меня было мало подтверждений наличию у него чувства юмора, которое некоторые наши эксперты обнаружили под холодным внешним видом. Или моя единственная попытка провести легкомысленный разговор провалилась, или юмор Косыгина был слишком тонким для меня. Советы настаивали так же, как и китайцы, чтобы Никсон использовал один из их самолетов для полета по стране, из Москвы в Киев. Как всегда, секретная служба сопротивлялась; как и в Китае, ее возражения в итоге были преодолены. В конце встречи в верхах, после церемонии отъезда в аэропорту Внуково мы сели на борт советского самолета ВИП-класса, который был несколько больше и значительно более показным, чем наш президентский «борт номер один». На виду у всей мировой прессы и к большой досаде наших советских хозяев его двигатели отказывались завестись. Пока готовили резервный самолет, Косыгин ворвался в самолет и сказал: «Скажите, что бы вы хотели сделать с нашим министром авиации. Если вы хотите, чтобы его расстреляли на взлетном поле, мы так и сделаем». И выглядел он так, что серьезно именно это имел в виду. Я попытался разрядить обстановку, сказав о коварстве некоторых предметов. Если роняешь бутерброд, как сказал я, он непременно падает маслом вниз в прямой пропорции со стоимостью ковра. Когда роняешь монету, она всегда откатывается в сторону от уронившего, а не в его направлении. Косыгин не дал себя утешить такими явными попытками сменить ответственного. «Со мной такого не бывало, – сказал он, смерив меня злобным взглядом. – Я ронял монеты, которые катились в мою сторону».