Наконец-то советские руководители и Никсон проследовали в конференц-зал, чтобы сесть друг против друга за овальным столом. Дискуссия началась довольно миролюбиво, когда Брежнев начал с разбора состояния разных переговорных процессов. Он предложил, чтобы Громыко и я взяли на себя дискуссии по вопросам ОСВ, чтобы подработать какие-то общие инструкции для делегаций в Хельсинки. Никсон поддался сложившейся атмосфере сотрудничества и перечислил кое-какие вопросы, по которым казалось возможным достижение прогресса, таким как создание американо-советской экономической комиссии. В итоге, когда Брежнев упомянул мимоходом, что Ближний Восток и Вьетнам вполне заслуживают, чтобы эти вопросы были обсуждены в какой-то степени, и уже казалось, что такое создание видимости активности может продолжаться всю ночь, Никсон решил прямо перейти к обсуждению Вьетнама. Если бы он этого не сделал, то это, совершенно очевидно, сделали бы советские руководители. Они были настроены по-боевому.
Никсон начал с утверждения о том, что «второстепенный вопрос» Вьетнама не должен помешать основополагающему прогрессу в наших отношениях, который сейчас имеет место. (Сторона, которая ищет полную свободу действий, всегда утверждает, что увязка не применима к ней.) Он затем дал краткое изложение нашей позиции. Он знал, что Советский Союз идеологически близок к Ханою. Но мы не стали использовать этот момент для «разжигания» ситуации во Вьетнаме. Это делал Ханой с помощью советской боевой техники. Когда произошло наступление, «мы должны были прореагировать так, как мы это проделали». Мы не могли пересмотреть нашу политику до тех пор, пока Ханой не продемонстрирует новую гибкость в своей переговорной позиции. Москва, как он уколол, должна использовать свое влияние, которое она имеет за счет поставок военного оборудования, чтобы заставить Ханой еще раз подумать. В том, что касается нас, то мы полны решимости завершить войну, предпочтительно путем переговоров, но если понадобится, то и военным путем.
Теперь, когда темой обсуждения стал Вьетнам, легкая атмосфера товарищества исчезла. Тучи стали собираться по мере продолжения беседы. Каждый из трех советских руководителей по очереди выдал резкую критику в адрес Никсона, который, за исключением восклицаний из одного предложения, пережил все это в достойном молчании. Не только содержание было жестким, но и тон был грубо задиристым. Начало положил Брежнев. Он пожаловался не только на «безжалостные» бомбардировки, но и на всю историю нашей вовлеченности во Вьетнаме, которая, как казалось ему, была предназначена для того, чтобы поставить в затруднительное положение Советский Союз. Он вспомнил, что Северный Вьетнам впервые подвергся бомбардировке в 1965 году во время визита Косыгина в Ханой. Он отверг обоснование того, что военные действия были необходимы для прекращения войны. Ханой хотел вести переговоры; все, что мы должны были сделать, так это избавиться от Нгуен Ван Тхиеу и принять «разумную» политическую программу Ханоя. Был сделан ряд не очень тонких отсылок на грани сравнения американской политики с политикой Гитлера. Фактически подтверждая обоснованность нашей стратегии, Брежнев объяснил советскую мотивацию продолжения подготовки к встрече на высшем уровне:
«Несомненно, нам было трудно согласиться на проведение встречи при сложившихся обстоятельствах. И, тем не менее, мы согласились ее провести. Хочу объяснить, почему. Мы ощущали, что подготовительная работа перед встречей давала надежду на то, что две державы с такой экономической мощью и таким высоким уровнем цивилизации и со всеми другими предпосылками могут собраться вместе для развития лучших отношений между двумя нашими странами».
Делая совершенно нелогическое заключение, которое вновь выдало болезненное отношение Советов к Китаю, Брежнев подверг критике китайцев за безнравственную внешнюю политику и процитировал шанхайское коммюнике в качестве подтверждающего доказательства. По его мнению, тот факт, что каждая сторона констатировала свою собственную позицию, не определяя общего подхода, делал весь документ беспринципным.
Прежде чем мы смогли проникнуть в логику этой любопытной атаки на документ, который мы подписали, настала очередь Косыгина. Там, где Брежнев проявлял эмоциональность, он действовал аналитически, там, где Брежнев постукивал по столу, Косыгин был хладнокровно безошибочен, хотя, как я сказал, по существу был самым агрессивно настроенным из всей этой «тройки». Он вспомнил свои беседы с Линдоном Джонсоном, который вначале предсказывал победу и потерпел поражение. Он подразумевал ту же судьбу и для Никсона. Он горько жаловался на ущерб, причиненный советским судам и потери жизни советских людей в Хайфонской гавани. Он намекал на то, что Ханой может пересмотреть свой предыдущий отказ позволить войскам других стран воевать на его стороне – заставив Никсона сказать в ответ, что нас не запугать такой угрозой. Косыгин превратил это в шпильку в адрес Китая, указав на то, что в 1965 году Пекин был готов направить свои войска, но северные вьетнамцы отклонили это предложение. Косыгин предложил, чтобы мы избавились от Нгуен Ван Тхиеу; московская встреча на высшем уровне является логичным местом для того, чтобы объединиться вокруг такого предложения; он был довольно уверен в том, что оно будет принято Ханоем. (И мы тоже. Мы не считали, что нам нужна советская помощь при капитуляции.)
Подгорный завершал выступления. Третий руководитель в табели о рангах сейчас демонстрировал советскую незащищенность в связи с Китаем. Есть нечто в их огромном сложном соседе, что выбивало Советы из колеи. Он был в Ханое прошлым летом, по его словам, когда узнал о моей секретной поездке в Китай. Он смог заверить северных вьетнамцев тем, что сказал им о планах Никсона посетить также и Москву – как будто двойное предательство и изоляция было лучше для Ханоя, чем одно! Он затем поддержал высказывания своих коллег: война во Вьетнаме «противозаконна» и является «чистой агрессией». Эпитеты Подгорного не уступали эпитетам его коллег, хотя его выступление было безликим, а тон фактически гораздо мягче. Во время выступления Подгорного Брежнев ходил за его спиной взад и вперед, бормоча что-то про себя. Было не совсем ясно: старается ли он придать особое значение высказываниям Подгорного или ему стало скучно.
Неожиданно мне пришла в голову мысль о том, что со всей этой напыщенностью и грубостью мы стали участниками некоего фарса. Хотя тон оставался воинственным, а поведение чрезвычайно грубым, ни одно из советских заявлений не имело практического содержания. Эти три руководителя воздерживались от угроз. Их так называемые предложения были обыкновенными лозунгами парижских пленарных заседаний, которые, как они знали, мы постоянно отвергали и которые у нас не было никаких причин принимать сейчас, когда военная ситуация почти ежедневно меняется в нашу пользу. Советские руководители не давили на нас, кроме как на словах. Они говорили для записи, а когда они наговорили достаточно, чтобы было что переслать в Ханой, они остановятся.
Так и случилось. Никсон, который вел себя с замечательным достоинством в течение всего этого времени, ответил тихо, но твердо, сказав, что он верит в то, что война скоро будет улажена. Он холодно отметил, что СССР «внес вклад» в апреле в дело возобновления секретных переговоров; мы были в «какой-то степени разочарованы», когда северные вьетнамцы оказались «более непримиримыми, чем даже раньше». Он прямо сослался на предложение Брежнева о прекращении огня, которое мы приняли, а Ханой с ходу отверг. Он предложил, чтобы вернулись к Вьетнаму вновь ближе к концу недели. Мы продолжим переговоры с северными вьетнамцами, но это будет бесполезно, если они не захотят примириться. Мы не рассчитываем на то, что советская сторона решит эту проблему, но, по его словам, «может быть, вы сможете нам помочь». Косыгин незамедлительно прокомментировал, сказав, что нужно новое предложение. И президент ответил так же быстро, что дискуссия и так продолжается слишком долго.
В этот момент Брежнев явно решил, что запись достаточно полна. Он допустил, что мы провели «самые серьезные дискуссии по проблеме мирового значения», как будто это были абстрактные дебаты среди профессорского состава. Он сказал, что пришел к выводу после высказываний Никсона, что Соединенные Штаты готовы к поиску разумного урегулирования, – предложение, с которым было трудно поспорить. Косыгин присоединился к предыдущим высказываниям, сказав, что ни единого корабля с военным снаряжением нет на пути во Вьетнам; «только мука и продукты питания, никакого вооружения нет». Это давало повод предположить, что Москва оказывает давление на Ханой, или могло ничего не означать, поскольку все северовьетнамские порты были, так или иначе, закрыты из-за минирования.
Факт оставался фактом: помимо задиристого тона в ходе этого заседания, советские руководители рассматривали Вьетнам как второстепенный вопрос этого саммита. Высшие руководители вернулись к Вьетнаму только один раз, когда Брежнев спросил Никсона, сможем ли мы пересмотреть наше предложение от 25 января, чтобы Нгуен Ван Тхиеу ушел в отставку за два месяца до новых выборов, а не за один, как мы предлагали. Никсон намекнул, что будет готов предложить это, если Ханой примет другие условия.
Что касается вечера на даче, то к тому времени, когда советские руководители отговорили свою часть по Вьетнаму в течение трех часов, было уже 11 вечера. Настроение в этот момент сместилось неожиданно вновь к дружелюбию, как это было несколькими часами ранее, когда оно повернулось к враждебности. Нас провели наверх в столовую, которая, как оказалось, занимала почти весь второй этаж. Несмотря на поздний час, был подан ужин из четырех блюд, этому предшествовало обычное обилие закусок, от которых ломился стол.
Брежнев был теперь необычно сдержанным, возможно, от усталости, хотя он вступал в игру весьма в веселом настроении по разному поводу. Сразу же после начала ужина Косыгин начал предлагать тосты, пытаясь заставить гостей выпить как можно больше советского коньяка. Во время подачи каждого блюда он выпил, по меньшей мере, две рюмки коньяка за каждого американского гостя. Он шутливо недооценил питейные возможности двух самых молодых членов с американской стороны, когда заметил, что Лорд и Негропонте пили не до дна после каждого тоста. Все с радостью избегали говорить о чем-то серьезном. То тут, то там раздавались остроты, анекдоты, хотя радостное настроение временами казалось до какой-то степени вымученным. Было такое впечатление, что все вместе договорились восстановить хорошие личные отношения, которые были созданы до вьетнамской дискуссии и которые отныне будут длиться в течение всего оставшегося времени саммита. Русские говорили романтично и гордо об озере Байкал – его огромных размерах, его красоте и более всего о его чистоте. Брежнев пожаловался на то, что Никсон неточно описал его как загрязненное, когда пытался продемонстрировать глобальный характер проблемы окружающей среды в одном из его выступлений. Великие озера, по словам Брежнева, очень загрязнены, но не озеро Байкал. Высказывание Никсона, как он сказал, вероятно, было подготовлено д-ром Киссинджером – меня следовало обвинить и выслать. Никсон предложил Сибирь. Брежнев предложил озеро Байкал, чтобы я мог сам узнать все его прелести. Ссылка людей в Сибирь вызвала шумное веселье с советской стороны стола.