Серьезность проявилась, однако, когда Брежнев выдвинул предложение, чтобы, несмотря на поздний час, Громыко и еще один высокопоставленный советский представитель ожидали меня в Москве для того, чтобы продолжить переговоры по ОСВ. У меня не было особого желания после гонки в кортеже, на катере на подводных крыльях, отвратительной дискуссии по Вьетнаму и обильной пищи встретиться со свежей советской командой во главе с неутомимым Громыко. Хотя уже было за полночь, Никсон, не испытывая мук совести, дал согласие на мое участие. Это означало, что передо мной маячила перспектива серьезных переговоров примерно в 1 час ночи. Косыгин сказал, что, если я потерплю поражение, озеро Байкал будет слишком хорошим местом для моей ссылки. Я предположил, что он подстрекает меня, чтобы посмотреть, сможет ли поддатый дипломат нормально соображать. Я решил тянуть время ночного заседания, если вдруг неожиданно советская сторона не примет наши условия.
Мы ушли от веселого юмора во враждебное окружение и вновь к веселью в течение пяти часов. Советские руководители шумно проводили нас вниз. К явно заметному облегчению секретной службы, мы отправились в американском кортеже с эскортом советских мотоциклистов. Я ехал вместе с президентом обратно в Кремль. Он мог предвкушать сон в своей постели, я – встречу с не уставшей советской переговорной командой.
Брежнев и Никсон завершили свои дискуссии по договору об ОСВ 23 мая, предложив, чтобы Громыко и я встретились для продолжения работы на следующее утро. В прошедшем мероприятии Громыко не появлялся. И это неудивительно. Было очевидно, что советским участникам переговоров необходимо было перегруппировать силы после разных уступок, предложенных их непостоянным генеральным секретарем. Джерард Смит полагал, что мы, должно быть, неправильно поняли Брежнева. Его советские коллеги тоже опасались, что мы поняли его слишком хорошо. И пока Советы совещались между собой, переговоры по договору об ОСВ были приостановлены почти на 30 часов. Именно в это время меня бросили в бой, после заседания на даче, ранним утром 25 мая.
Этот промежуток времени дал нам возможность получить совет от Смита. На это понадобилось много времени, потому что связь с Хельсинки была на удивление нескладной. Центр связи Белого дома, как и всегда во время всех президентских поездок, перемещался вместе с президентом; на сей раз он размещался в Кремле. Центр связи Государственного департамента находился вместе с Роджерсом в гостинице «Россия». Задержка с информированием всех была вызвана физическими структурами; передача одних и тех же документов в руки всех руководителей была практически невозможна. Обычные информационные телеграммы из Хельсинки проходили через каналы Государственного департамента в Вашингтон, копия при этом направлялась в посольство в Москве. Они затем направлялись в гостиницу «Россия», в которой секретариат Госдепа объединял их с многочисленными другими «интересными» телеграммами и направлял в аппарат СНБ в Кремле. Там их раскладывали в папки для ознакомления, которые сотрудники СНБ изучали между заседаниями и другой работой. Если материал признавался достаточно важным, для президента готовились краткие справки-«выжимки».
Для более секретных посланий Смит мог использовать закрытый канал связи со мной через ситуационную комнату Белого дома в Вашингтоне. Это добавляло дополнительные часы запаздывания с доставкой, потому что ситуационная комната должна была пересылать послание Смита с особыми ограничениями в отношении секретных материалов в комнату связи Белого дома в Кремле. Существовала открытая телефонная линия с Хельсинки, по которой нельзя было вести серьезные дискуссии. Был также закрытый телефон, размещавшийся в посольстве, которое находилось в нескольких километрах от Кремля.
Если говорить ретроспективно, то лучше всего было бы вызвать обе делегации в Москву и дать им возможность продолжить их работу там, синхронизировав ее со встречей на высшем уровне. С учетом настроя Никсона в отношении того, кому следует приписать заслуги, я сомневаюсь, что он согласился бы, если бы я предложил это. Мы никогда не узнаем, потому что я не выдвигал эту идею, не без влияния тщеславия и желания контролировать окончание переговоров. Для делегации было до сумасшествия странно чувствовать себя отстраненной от завершения их терпеливых и умелых усилий на протяжении столь многих лет. И мы заплатили цену, поскольку переговорщики, исключенные из процесса, который они считали своей прерогативой, вероятнее всего, заняли более жесткую позицию после случившегося, чем если бы они провели все переговоры самостоятельно. (Пока мы не прибыли в Москву, делегация почти однозначно занимала «более мягкую» позицию, чем Белый дом, что вполне нормально для переговоров, которые ведутся за пределами страны.)
Это проявилось в реакции Смита на проблемы размеров шахтных пусковых установок и БРПЛ. Смит считал, что было бы отлично соединить брежневскую идею включения количества ракет в нашу арифметику определения понятия «значительного» изменения размеров установок:
«Если в Москве (телеграфировал он мне) вы сможете договориться о том, что не будет значительного увеличения а) в размерах шахтных пусковых установок МБР или б) в количествах МБР сверх самых больших легких МБР, которые сейчас размещены и той, и другой сторонами, и вы получите дальнейшее уточнение слова «значительный», согласно которому не будет превышения больше чем 10–15 процентов, это было бы отличным прогрессом».
Смит не совсем ясно выразился по поводу БРПЛ. Он настаивал на обязательной замене старых ракет с начала заключения соглашения. Он не предлагал никакого четкого метода расчетов в отношении начального уровня. Я подозревал, что он выжидает и не торопится принимать решение. Если мы не добьемся адекватной сделки по подводным лодкам, как утверждал Смит, нам следует ограничить замораживание МБР. Последнее предложение этой телеграммы показывало разочарования от нахождения далеко от места принятия решения и многолетнее – возможно, ошибочное – убеждение в том, что президентские помощники имеют преимущество в том, что скрывают от президента взгляды важных подчиненных: «Я надеюсь, что вы изложите эти соображения президенту». Все эти соображения действительно были отправлены на рассмотрение президента, как только они поступили, как это было со всеми другими сообщениями от Смита, поступавшими по закрытым каналам.
Я рассмотрел все это с Никсоном во время поездки обратно в Кремль с дачи. Я не считал, что вопрос о размерах шахтных пусковых установок готов, чтобы президент принял по нему решение. Нам, прежде всего, следовало бы увидеть, будет ли советская сторона отделываться от предложения Брежнева. Если они избавятся от него, то мы должны застолбить согласованное определение «значительного» как означающего от 10 до 15 процентов. Одностороннее заявление, как предлагала делегация, не будет, на мой взгляд, иметь юридической силы. Только если советская сторона докажет приверженность поддержанию позиций, достигнутых в Хельсинки, только тогда президент должен будет подключиться сам.
Все было иначе с БРПЛ. Не было спора о том, что в наших интересах добиться демонтажа самого большого количества устаревших советских ракет. Но было также важно иметь в виду реалии наших переговорных позиций. Исключая БРПЛ, как предлагал Смит, мы бы покончили с теоретической возможностью Советов производить, по крайней мере, на 200 больше современных БРПЛ, чем разрешалось по соглашению (на основе того, что восемь подлодок сооружалось ежегодно, что являлось советской программой последних пяти лет). Кроме того, они бы сохраняли все 209 устаревших МБР и 90 старых БРПЛ. Занять жесткую позицию было довольно легко. Практический вопрос заключался в том, как мы бы, вероятно, ощущали себя при замораживании БРПЛ и с 500 дополнительными советскими ракетами, когда, независимо от результатов встречи в Москве, наше объединенное командование начальников штабов противилось любой новой американской программе подводных лодок в течение пятилетнего срока действия предложенного соглашения.
Для того чтобы избежать манипуляций с цифрами, какое конкретно количество подлодок имеют Советы, сугубо эзотерических дебатов для посвященных, что представляет собой подводная лодка, фактически «находящаяся в процессе строительства», а также спора о том, сколько было подлодок Д-класса и У-класса, мои сотрудники и я выработали совершенно иной подход. Мы установили приоритеты среди советских ракет, которые мы хотели бы видеть демонтированными, и тогда вычли их из разрешенного общего количества в 950 единиц. Мы в таком случае определяли бы «начальный уровень» в количествах скорее ракет, чем подлодок. В числе самых срочных приоритетов были 70 устаревших МБР СС-7, размещенных в защищенных шахтных установках. Они имели очень большой запускаемый вес, но были уязвимы во время нахождения в шахтных установках. Если их не демонтируют, они, в конечном счете, могут быть модернизированы и значительно усилят советский потенциал. Следующими в очереди приоритетов были «пробные» стартовые площадки приблизительно 135 МБР СС-7 и СС-8. Уязвимость делала их опасными как оружие первого удара, а запускаемый вес давал им значительный потенциал уничтожения. Третий приоритет представляли собой ракеты на подводных лодках Н-класса, количество которых составляло 30 единиц. Их дальность полета (примерно 1500 км) была относительно невелика, но подводная лодка была атомной и в силу этого способной вести длительные операции. В меньших приоритетах в плане ликвидации были 60 ракет на старых подводных лодках Джи-класса. Дальность их полета была короткой (от 550 до 1126 км); подлодки Джи-класса были дизельными, шумными, имели ограниченный ресурс. Было невероятно, что страна, обладающая 1500 МБР и почти 1000 современных БРПЛ, будет тащить 60 ракет малой дальности через весь Атлантический океан на легко обнаруживаемых подводных лодках, которые должны всплывать перед тем, как они могут выстрелить. На самом деле ни одна подлодка Джи-класса не действовала у наших берегов с 1966 года.