Предложение, которое я высказал на усмотрение Никсона во время поездки в Кремль, состояло в том, чтобы установить базовый начальный уровень в размере 740 «современных» БРПЛ, за все, что будет за пределами этой цифры, Советы должны будут начать торг за счет старых ракет. Это вынудит Советы ликвидировать все их устаревшие МБР, если они захотят достичь согласованного общего количества БРПЛ в 950 единиц. Потом мы стали бы настаивать на том, что начальный уровень в 740 единиц включает все 30 ракет на подлодках Н-класса, дав Советам выбор обмена их позже или учета их в общем потолке в 950 единиц. Самое лучшее мы могли бы проделать с подлодками Джи-класса, но я предупредил Никсона, что мы, возможно, обратимся вновь к нему для дальнейших решений. Никсон сказал, что подумает над таким подходом и даст мне знать до моего отъезда на встречу с Громыко, которую запланировали провести в министерстве иностранных дел.
Вернувшись в предоставленный для нужд СНБ кабинет в Кремле, я обнаружил, что наша внутренняя база была на грани краха. 24 мая Бернард Гвертцман из «Нью-Йорк таймс» был получателем главной утечки, позволившей ему выдать базовые цифры, обсуждавшиеся в Хельсинки и в Москве. Неожиданно начался настоящий ад. Сенаторы Голдуотер и Джексон отреагировали выражениями серьезной озабоченности. Назревал мятеж со стороны консерваторов. Газетная «утка» о том, что мы «уступили» количественное превосходство Советам была запущена. ОКНШ, как докладывал Хэйг, забеспокоился; начальники штабов были на грани отказа от позиции, которую они одобрили перед нашим отъездом и которая включала большую часть их безотлагательных рекомендаций.
Довод о том, что было «уступлено» количественное превосходство, возник в результате либо недопонимания, либо демагогии. Неравенство возникло в первую очередь из-за решения наших предшественников ответить на советское наращивание не путем увеличения количества пусковых установок, а путем приращения количества боеголовок благодаря РГЧИН. Администрация Джонсона имела стратегическую доктрину «взаимного гарантированного уничтожения». Отказавшись от силы противодействия силам противника, она определила нашу программу на основе способности нанести ущерб промышленности и гражданскому населению противника. Коль скоро советская точность оставляла ожидать лучшего и у них не было РГЧИН – так что наши МБР были фактически неуязвимыми – наш стратегический потенциал не страдал от размера советских сил. Отсюда, во время советского наращивания 1960-х годов мы ничего не добавляли к нашим ракетам. Даже РГЧИН были созданы не как ответ ракетной программе Советов, а как ответ на их ПРО. Мы тогда приняли преднамеренное решение сосредоточить свои усилия прежде всего на новой программе создания подводных лодок с ракетами «Трайдент», чем выпускать больше уже существующих у нас типов субмарин. Поскольку требуется от шести до девяти лет на производство нового вида вооружений, Администрация Никсона была в весьма и весьма безвыходном положении в начале 1970-х годов, оказавшемся еще хуже, когда конгресс ежегодно выступал против новых стратегических программ и сокращал оборонный бюджет даже ниже минимальных уровней, предлагавшихся администрацией. Замораживания наступательных вооружений впервые потребовал заместитель министра обороны Паккард летом 1970 года для сохранения существующего количественного разрыва с нами и недопущения его дальнейшего роста. Затем этого потребовал министр обороны Лэйрд в памятной записке от 8 января 1972 года, как важного для нас дела, дающего нам возможность выправить стратегический баланс. Было известно, что ведутся переговоры по этому вопросу с мая 1971 года, против чего не было выражено никаких протестов. Если бы прервали переговоры сейчас, количественная пропасть стала бы шире. При том, что соглашение было уже на подходе, оно заставило бы Советы уменьшить количество своих вооружений. Ни одна из развиваемых нами программ не пострадала бы из-за пятилетнего срока замораживания. У нас не было иного выбора, кроме как продолжать со всем этим.
Именно эти соображения я изложил Никсону, которого застал лежащим на массажном столе после нашего возвращения с дачи примерно в час ночи. Его спиной занимался д-р Кеннет Райленд, бывший за свое волшебство в лечении больных спин и снятии симптомов мышечной напряженности одним из самых ценных членов президентской свиты. Мои объяснения требовали использования разных фигур речи, потому что Никсон отказывался использовать «глушилку», а мы могли быть уверены в том, что Советы нас подслушивали. Сомневаюсь, что мои недосказанности обманули многих. В любом случае советским руководителям будет невредно осознать, что наша внутренняя оппозиция устанавливает лимиты нашей гибкости. (Как было бы хорошо, если бы такого рода ограничения были в такой же степени очевидны для наших противников в Ханое!)
Лежа голым на массажном столе, Никсон принял одно из самых смелых решений за все свое президентство. Опасаясь утратить поддержку со стороны правых, которых он считал своей основной опорой, столкнувшись с рекомендацией главы делегации на переговорах по ОСВ о том, чтобы он вывел подлодки из-под переговоров, и с колебаниями объединенного командования начальников штабов, Никсон проявил серьезность намерения – после изматывающего заседания по Вьетнаму на даче – и приказал мне действовать в соответствии с изложенными мной тезисами. По его мнению, никто не поддержит подход, предлагающий замораживание как МБР, так и БРПЛ. Так или иначе, он сказал мне, чтобы я проигнорировал возражения Пентагона, если там выйдут за пределы ранее согласованных позиций, и твердо выступил против Смита. На него не окажет влияние политика у нас дома, и он не поддастся Советам на большее, чем предлагал я. Никсон занял героическую позицию, находясь в решительно негероической позе.
Перед отъездом в Министерство иностранных дел я послал резкую телеграмму Хэйгу, рассказав ему о президентском решении. Его задача была добиваться поддержки, а не просто передавать озабоченности. Ему следует тем временем попросить ОКНШ и заместителя министра обороны Раша высказаться о предложении Смита убрать БРПЛ из соглашения.
Подготовившись таким образом, я наконец-то встретился с Громыко в 1.15 ночи в небоскребе сталинского стиля в виде свадебного торта, в котором размещалось советское Министерство иностранных дел в сомнительной роскоши. Громыко сопровождало лицо, новое для всех присутствовавших американцев. Его представили как заместителя премьера Л. В. Смирнова. Хотя Брежнев упоминал его имя за столом во время ужина, я точно не знал, кто он. Потребовалось обменяться записками с моими коллегами Зонненфельдтом и Хайлендом, чтобы определиться с тем, что он занимал пост председателя советской военно-промышленной комиссии, партийно-государственной организации, отвечающей за всю оборонную промышленность[102]. Смирнов оказался круглоголовым, массивным и очень умным; он дал понять, что только приказ свыше смог заставить его оказаться в этой позиции, которая так сильно ограничила его и так ограниченные ресурсы самоконтроля. С учетом зацикленности советских на безопасности, сомнительно, чтобы он имел контакты со многими иностранцами. И уж точно он никогда не вел переговоры с потенциальными противниками. Мой стиль легкого трепа и подначек вначале вывел его из себя; это явно не соответствовало его представлениям о торжественности данного события. Когда я приступил к описанию характеристик советских вооружений, негодование Смирнова переросло в ярость. Не было окончательно ясно, был ли он в шоке от того, что капиталист знает так много деталей о советской программе вооружений, или что его собственные коллеги – включая, возможно, и Громыко – узнавали от меня то, что советская система успешно скрывала от них. Каковы бы ни были причины, Смирнов стал таким сердитым, что Громыко был вынужден вывести его из помещения и успокаивать его. Когда встреча возобновилась, – к этому моменту уже было 2.30, – я продолжил с того, чем закончил. Вызвав еще один взрыв, как, впрочем, и необходимость еще одного перерыва. Когда шок от столкновения с иным миром прошел, Смирнов и я отлично поладили. Он оказался одним из самых компетентных и самых умных советских руководителей, с которыми я имел дело. Как только он усвоил, что высокопарность не является обязательным условием дипломатии, он проявил отличнейшее чувство юмора.
На том заседании поздней ночью, однако, мы столкнулись с проблемой, суть которой заключалась в том, что Смирнов знал все об оружии и мало что о дипломатии, в то время как с Громыко, тогда еще он не был членом политбюро, – все было до точности наоборот. Его коньком была дипломатия; его информация о системах вооружения была со всей очевидностью на начальной стадии. Он мог выдвинуть официальную советскую позицию, но не мог вести по ней переговоры; эта задача была возложена на Смирнова и меня. Громыко оказался в необычном положении издающего успокаивающие междометия, когда дела между мной и Смирновым грозились выйти из-под контроля.
Прежде всего, Громыко был в мрачном расположении духа, что было необычно даже для него. Поскольку на него пала болезненная обязанность отзыва почти всего того, что выдвинул Брежнев во время встречи с Никсоном в предыдущий день. Он провел это мастерски, передавая документы, в которых подводились итоги состояния дел по различным вопросам, – все они расходились с позицией Брежнева. Он избегал каких бы то ни было сравнений с тем, что Брежнев говорил; он оставлял мне обнаружение всех нестыковок. В одном документе констатировалось, что расстояние между площадками ПРО должно быть 1300 километров. В другом документе говорилось о запрете «значительного» изменения размеров шахтных пусковых установок, но не давались ссылки на количество ракет и не определялся термин «значительный». По БРПЛ Громыко представил мне стандартную советскую позицию, согласно которой устанавливалось количество в 48 современных подводных лодок в качестве начального уровня. Я моментально заметил разницу и тут же подверг испытанию самого Громыко его же данными; меньше всего я рассчитывал на то, что он мог бы вернуться к ним, – что было совершенно невероятно с учетом реальностей советской программы вооружений – скорее, в надежде заставить его перейти к обороне и дать мне возможность потянуть достаточно времени и избежать серьезных переговоров в моем общем состоянии усталости. Я подкалывал советских представителей в связи с изменением их позиции, задавал уточняющие вопросы и притворялся удивленным и негодующим по поводу того, что заявление генерального секретаря не является окончательным. Все это з