елей нет более почетного долга, чем уменьшать опасность ядерной войны. В сравнении с ее угрозами достижения, полученные в результате постоянных посягательств, несомненно, будут весьма ничтожными. Но в наших умах усилия по уменьшению опасности ядерной войны при помощи установления контроля над вооружениями должны были быть связаны с окончанием постоянного советского давления с целью нарушения глобального баланса сил. Мы были привержены мирному сосуществованию и в такой же степени были полны решимости отстаивать баланс сил и ценности свободы. Если мы выполним нашу обязанность блокировать советские посягательства, сосуществование сможет оказаться надежным, а принципы разрядки могут рассматриваться как вехи на пути к более обнадеживающему будущему.
Только три события разделяли нас и завершение саммита: частная встреча между Никсоном и Брежневым (на которой я присутствовал), краткое пленарное заседание двух делегаций и торжественный прием в Георгиевском зале Кремля.
Никсон и я вышли из царских апартаментов и направились в кабинет генерального секретаря в паре сотен метров под небольшим дождем. Мы уезжали в такую же неясную погоду, как и во время прибытия. Весь день солнце и тучи сражались за преобладание. Настроение было приподнятым. Мы добились успеха в проведении встречи на высшем уровне, несмотря на твердую позицию по Вьетнаму. Мы добились всех наших целей в Москве. Безусловно, будущее было мрачноватым; не все было ясно с советскими намерениями, да и нам все еще надо было завершать Вьетнамскую войну. Мы были на грани урегулирования нашего внутреннего кризиса. Многое в будущем, как представлялось, останется под нашим контролем, хотя это окажется не так спустя какое-то время.
Последний разговор с глазу на глаз между Брежневым и Никсоном был расслабляющим, шло подведение итогов. Брежнев спросил, будем ли мы считать полезным, если советский руководитель – конкретно Подгорный – посетит Ханой. Громыко сказал мне за день до этого, что Брежнев, вероятно, поднимет эту тему (дав Никсону и мне возможность обсудить ее вначале между собой). Мы считали невероятным, что Москва организует поездки одного из своих высокопоставленных руководителей в зависимости от нашего предпочтения. Следовательно, не было смысла возражать; Брежнев хотел заработать какие-то очки за согласование неизбежного с нами. Подгорный, несомненно, направлялся снять негодование со стороны Ханоя. С другой стороны, такой визит мог принести мало вреда. Если Москва была действительно готова сдерживать Ханой, это усилило бы его изоляцию. Никсон сказал, что будет приветствовать поездку Подгорного. Брежнев, который был не способен упустить возможность и использовать малейший повод в своих интересах, предложил прекратить бомбардировки всего Северного Вьетнама во время визита Подгорного. Никсон, предвидевший такую просьбу, согласился только не бомбить Ханой и Хайфон – при условии, что Подгорный не останется там на три месяца. Потом Брежнев спросил, можно ли будет заставить Нгуен Ван Тхиеу уйти в отставку за два, а не за один месяц до выборов; Подгорный представил бы это как результат встречи в верхах. Никсон дал понять, что, если все наши другие условия будут приняты, он готов рекомендовать эту корректировку к своему выступлению от 25 января. Нет сомнений в том, что Брежнев передал эту информацию в Ханой. Мы никогда больше не слышали о ней. Поскольку позже, летом, Ханой решил пойти другим путем.
Брежнев и Никсон вернулись к идее о понимании относительно неприменения ядерного оружия. Никсон мастерски ввернул этот вопрос в русло закрытого канала связи. Тема, как она была обрисована, неизбежно вызвала бы хаос внутри НАТО и в наших отношениях с Китаем. Брежнев вызвался подтвердить «понимание» по Кубе в целом и применительно к подводным лодкам в частности. Он высказал заверение в мирных намерениях Северной Кореи для ровного счета. (Мы, таким образом, заполучили заверения относительно Кореи, как в Пекине, так и в Москве в течение каких-то трех месяцев.) Брежнев затем осторожно представил, возможно, самый потаенный интерес Кремля в разрядке. Намекнул на то, что обе страны могли бы с пользой отследить ядерные устремления Пекина. Никсон никак не поддержал это. Оба руководителя в итоге согласились сдерживать пропаганду, направленную против другой страны, настолько, насколько это возможно.
Не следует делать слишком большой акцент на личные отношения между руководителями, особенно в период расслабления после серии событий, укрепивших внутреннее положение их обоих. Несомненно, Советский Союз тоже добился каких-то своих целей; только дилетанты полагают, что переговоры между крупными державами могут привести к серии односторонних побед. Даже если это и возможно, такой исход редко приводит к желаемым результатам; ни одна страна не станет все время придерживаться соглашения, которое не отвечает ее интересам. Мудрый государственный деятель будет стремиться к балансу целей; некоторые «победы» не стоят того, чтобы их достигали, поскольку они закладывают в залог будущее. Совершенно очевидно, что советским целям отвечало обретение советским народом надежды на лучшие отношения с Западом. Кремль, безусловно, надеялся на то, что разрядка негативно скажется на воле к сопротивлению со стороны демократических обществ. Но кое-какие сторонники жесткой линии в Кремле выступали против нее (например, Шелест), опасаясь рисков, которые она несла для Советского Союза. Брежнев, на мой взгляд, имел несколько мотивов. Он хотел мира; был готов заплатить какую-то цену за него, хотя не отказывался от надежды на продвижение перспектив глобальной победы коммунизма. И, подобно многим национальным руководителям, он, наверное, стремился избежать окончательного выбора как можно дольше. Однако это не больше, чем сказать, что будущее остается открытым. Никсон и Брежнев, короче говоря, каждый ставил на свою способность формировать события в соответствии с целями и ценностями своих обществ. Никакой результат не был предопределен.
Эти перспективы придали странный и бурный импульс окончательному приему. Белый и сверкающий Георгиевский зал Кремля, освещенный огромными канделябрами, был полон советскими шишками (там были Анастас Иванович Микоян и Дмитрий Дмитриевич Шостакович), советские чиновники среднего и высокого уровня, ведущие иностранные журналисты, представители дипломатического корпуса. Брежнев и Никсон вошли вместе и прошествовали через толпу к концу зала, который был огорожен для высшего руководства. Прозвучали гимны двух стран. Напряженность последних месяцев растворилась в никуда в этот волнующий момент, и многие из нас в этом зале были охвачены надеждой на то, что мы, наверное, действительно участвовали при рождении лучшей эры. Несмотря на все сомнения и оговорки, было возможно в Москве в тот вечер увидеть, по крайней мере, отдаленные черты мира, в котором человечество преодолеет свой обреченный марш через кризисы и риски в царство сдержанности и сотрудничества.
Возвращение Никсона из Москвы 1 июня было знаменательным. После приземления на базе ВВС США Эндрюс он на вертолете долетел до Капитолийского холма. Его приветствовало руководство конгресса, после чего его сразу же повели на совместное заседание обеих палат конгресса. Он говорил с примесью надежды (временами пытаясь заигрывать от возбуждения) и осторожности. Он утверждал, что «было заложено основание под новые отношения между двумя самыми мощными странами мира». Но также подчеркнул, что «конкретные результаты, а не только атмосфера, будут критерием встреч на самом высоком уровне». Он перечислил различные двусторонние соглашения, включая соглашения по ОСВ, которые представляли собой «первый шаг к новой эре к взаимно согласованному сдерживанию и ограничению вооружений между двумя главными ядерными державами». Но также подчеркнул жизненно большое значение крепкой национальной обороны, указав на то, что соглашения по ОСВ не ограничили ни одной американской программы, связанной с наступательными вооружениями. «Основные принципы отношений» были охарактеризованы как «дорожная карта», отмечающая вехами путь, которого обе стороны должны придерживаться, если мы хотим прочного мира. Но он напомнил своим слушателям, что «сохранение мощи, целостности и непоколебимости наших союзнических отношений свободного мира представляет собой основы, на которые должны опираться все наши иные инициативы в отношении мира и безопасности в мире. Находясь в поиске лучших отношений с теми, кто был нашим противником, мы не должны предавать наших друзей и союзников во всем мире».
Это была объективная оценка наших достижений, наших проблем и наших возможностей. И все-таки, казалось бы, его жизни присуще – и это было его трагедией – то, что он был не способен закрыть любую главу или найти примирение с любым новым начинанием. Каждый предпринимаемый им шаг тут же становился предметом противоречий и недоверия, которые он накапливал всю свою жизнь. Вскоре он оказался в парадоксальном положении бывшего рыцаря «холодной войны», обвиненного в излишней приверженности ослаблению напряженности с Советским Союзом. Что же было на самом деле?
Смысловой контекст, как, впрочем, и содержание встречи в верхах превратили ее в главный успех для американской политики. Тот факт, что мы хорошо осадили Ханой и все-таки завершили важные переговоры с Москвой (через три месяца после эффектного представления в Пекине), повлек за собой перспективу более обнадеживающего будущего и позволил увидеть Вьетнам в развитии. Обе встречи на высшем уровне помогли нам завершить изоляцию Ханоя, заинтересовав Москву и Пекин отношениями с нами. Что было уж совершенно необычным и новым, так это то, что мы были свободны в течение большей части года от внутренних пертурбаций, которые до сего времени Ханой всегда умел использовать. Это вкупе с военным поражением северовьетнамского наступления привело к прорыву на мирных переговорах в течение нескольких месяцев. Встреча в верхах была в той же степени значимой для развития событий на Ближнем Востоке. Как я покажу дальше, она обозначила поворотный пункт, с какого умеренные арабские лидеры начали движение к Вашингтону. Это был шаг в движении, которое полтора года спустя стало свидетелем того, как бывшие противники пошли по тернистому пути к миру под американской эгидой.