Но главным достижением стали наметки общих принципов, на основе которых должно было строиться сосуществование между демократиями и советской системой. Договор по ОСВ воплотил в жизнь наше убеждение в том, что безудержная гонка ядерных вооружений не входит в интересы ни одной страны и не усиливает безопасность ни одной страны. «Основные принципы» дали, по крайней мере, словесное выражение необходимости ответственного политического поведения. Два элемента подкрепляли друг друга; они символизировали нашу убежденность в том, что ослабление напряженности не может основываться исключительно на контроле над вооружениями; окончательной проверкой на прочность стало бы сдержанное международное поведение. И тут двусторонние соглашения, подписываемые ежедневно в Москве, – об окружающей среде, космическом пространстве, техническом сотрудничестве, предотвращении инцидентов на морях, о создании экономической комиссии, – могли бы со временем установить кровную заинтересованность в мире. Это, несомненно, будет долгая дорога, и все-таки это было отражением настоятельной необходимости мира в ядерный век.
Мы были участниками сложного предприятия: быть приверженцами мира без того, чтобы устремление к миру превратилось в форму морального разоружения, без отказа от других ценностей; быть готовыми отстаивать свободу, давая при этом понять, что ничем не сдерживаемая враждебность может подвергнуть риску все, включая свободу, в результате ядерного холокоста. Только руководитель, твердо убежденный в своих полномочиях, обеспечивший себе поддержку со стороны общественности, мог пройти по такому туго натянутому канату, как по краю пропасти, – не склонный ни к сентиментальности при отождествлении сосуществования с хорошими личными отношениями, ни к бесшабашному позерству ради самого позерства. Имело бы все это необходимую поддержку со стороны общественности в администрации, возглавляемой Никсоном, мы никогда не узнаем. Я считал ценным преимуществом Никсона его несентиментальное отношение к международным делам. В любом случае, Уотергейт не дал в полной мере раскрыть все имевшиеся у нас результаты в их развитии, и не только в развитии американо-советских отношений, но и в более общем плане в развитии новой структуры международных отношений.
Насколько мы можем судить, задача Америки будет заключаться в том, чтобы воссоздать и сохранять два столпа нашей политики в отношении Советского Союза, которые мы начали строить в Москве: желание выступить против советского экспансионизма и одновременная готовность наметить будущее сотрудничество. Достижение более мирного мира будет невозможно, если мы слишком уклонимся в одном из этих направлений. Когда примирение превращается в самоцель, безжалостная советская политика может превратить ее, как это периодически случается, в инструмент для шантажа и прикрытия односторонних выгод. Когда более обнадеживающий американо-советский диалог прекращается в результате наших действий, приходится платить цену в виде отсутствия внутренней поддержки и сплоченности среди союзников. Успешная политика нуждается в обоих элементах: стимулах для советской сдержанности (таких как экономические связи) и в санкциях за авантюризм (таких как твердое противодействие со стороны США, включая военную помощь друзьям, оказание сопротивления советскому или кубинскому или радикальному давлению).
Для поддержания двойной дорожки твердости в политике и примиренческого настроя требовалась дисциплинированная исполнительная ветвь плюс конгресс и общественность, доверяющие своему правительству, а также глубокое понимание национального интереса и того, как события и проблемы в одной сфере соотносятся с этими же явлениями в другой. Это был комплекс задач, выходящий за рамки любого предыдущего опыта. Я тоже занимал двойственную позицию, с глубоким подозрением относясь к советским мотивациям. Полный решимости не допустить советский экспансионизм, с презрением реагируя на тех критиков, приниженно принимавших советские заходы или полагавшихся на историю для того, чтобы освободиться от них. Мой интерес к разрядке был до некой степени чисто тактическим, как к средству, которое помогло бы как можно больше затруднить положение Советского Союза и уменьшить советское влияние на Ближнем Востоке. Отчасти интерес был вызван внутренними соображениями для того, чтобы переиграть давление со стороны сторонников «мира», чтобы мы могли мобилизовать нашу общественность, если столкновение оказалось бы неизбежным. И все-таки оставался осадок, отражающий беспрецедентный вызов нашего времени; убежденность в том, что нравственный императив руководства в наше время состоит в том, чтобы открывать перспективы, какими бы непрочными они ни были, каких-то фундаментальных перемен, приложения максимальных усилий для того, чтобы с нами не случился Армагеддон из-за того, что мы что-то проигнорировали или недоглядели.
К сожалению, разрушение внутренней базы Никсона помешало нам в полной мере реализовать наше видение или нашу стратегию. Отношения с Советским Союзом развивались все более противоречивым способом, оказываясь под ударами как либералов, так и консерваторов. Либералы, которые на протяжении трех лет нападали на Никсона за его воинственность и непримиримость, теперь посчитали удобным критиковать, если не саму по себе разрядку, то якобы «излишнюю переоценку» ее в Америке. Примечательно, критику можно редко было услышать в 1972-м и в начале 1973 года, в разгар американо-советской разрядки. Впервые она появилась во второй половине 1973 года, когда Советы обрушились на диссидентов, Андрей Сахаров сделал свое обращение в августе 1973 года, поддержав поправку Джексона, в октябре 1973 года на Ближнем Востоке разразилась война (которая, по мнению некоторых, была спровоцирована Советами) – и когда возник Уотергейт и ослабил власть президента. Не было приведено никаких доказательств для того, чтобы продемонстрировать, в чем состояла эта «излишняя переоценка». Действительно, даже выборочное чтение потока выступлений, заявлений прессы и интервью в течение этого периода покажет образец осторожности со стороны администрации, постоянно демонстрирующей свои пределы, неоднозначность, соперничество, присущее взаимоотношениям, требование проявления бдительности, как и подлинный прогресс, который действительно имел место.
Это было признаком наших внутренних расхождений, выразившимся в том, что эта критика вообще могла быть развернута против администрации, которая поставила на место Советы в связи со Сьенфуэгосом, оказала сопротивление войнам, развязанных их марионетками Индией и Сирией, установила принципы взаимоувязки, начала визиты президента в Восточную Европу, билась за сильную оборону и подтвердила обязательства своих предшественников в Индокитае для того, чтобы поддерживать глобальное доверие к Америке, борющейся против агрессии, – и все это перед лицом самых острых нападок в этом столетии.
Разумеется, склонность Никсона к преувеличениям вряд ли могла бы быть под контролем в год выборов. Он начал выражать «надежду» на поколение мира. Вскоре он стал заявлять об этом как о некоем «свершении». А в последние дни избирательной кампании 1972 года он даже сделал шире свою цель – добиться «столетия мира». Его люди, имевшие отношение к пиар-кампании, были неутомимы в представлении такого рода предложений – по поводу моего нередко высказываемого, но довольно неэффективного, несогласия с этим. Но если не принимать во внимание красноречие агитационной кампании, официальные заявления Никсона всегда подчеркивали соревновательный характер между советской и американской системами и глубокую идеологическую пропасть соперничества. Хорошим примером является послание президента конгрессу по внешней политике от 3 мая 1973 года. В нем подчеркивалась необходимость баланса сил, а также сдержанности в международных делах. В послании вновь делался акцент на связях с союзниками. Звучало предупреждение о том, что разрядка не означает окончания опасности. Подтверждалось, что Америка готова разделять свою ответственность с другими, но не снимает ее с себя.
Москва, ОСВ и разрядка, однако, действительно вызвали более глубокую и правомерную озабоченность, но не ту, настолько неразумную и циничную, какая была выражена традиционными противниками Никсона слева, которые неожиданно переметнулись к антикоммунизму, когда Никсон обратился к разрядке. Многие консерваторы, прежде поддерживавшие Никсона, начали проявлять озабоченность не по поводу политики администрации, а в связи с психологическими последствиями идущего процесса. Америка жаждала облегчения после стольких лет горечи и беспорядков. Такие знаменательные события, как визиты Никсона в Пекин и Москву, олицетворяя реальные достижения и трезвый расчет, также представляли собой значительный эмоциональный контраст для американского народа после десятилетия волнений и чувства вины. Должна была бы быть этакая жизнерадостность, облегчение, избыток эмоций после усталости злословия, которое нещадно нас выматывало. Консерваторы опасались, что американский народ в своем историческом чередовании перехода от оптимизма к пессимизму в отношении советских целей качается слишком далеко в сторону эйфории, которая со временем поглотит его волю. Они предвидели разрушение всех отличий, утрату убежденности, когда американские и советские (или если на то уж пошло, то и в коммунистическом Китае) руководители показывались в товарищеских взаимоотношениях на экранах американских телевизоров. Они задавались вопросом: как мы будем сохранять нашу бдительность, – несмотря на защитительные оговорки в президентских заявлениях, – когда мы объявляли о наступлении новой эры. Они выражали сомнение относительно того, сможет ли Америка выдержать как желание противостоять, так и готовность сотрудничать в одно и то же время.
У них была определенная логика; на их стороне были определенные исторические аналогии. Ни один период сосуществования с советской системой не оказался постоянным. Каждый использовался Кремлем в качестве трамплина для нового продвижения. И все же в наше время все делалось от отчаяния. Стремление к мирному сосуществованию со всей очевидностью несло свои угрозы; но отсюда не вытекало, что политика конфронтации крестовых походов оказалась бы более успешной. Первое могло подточить нашу бдительность; последнее поставило под угрозу нашу национальную сплоченность и наши союзнические отношения, поскольку наше правительство стали бы осуждать с нарастающим неистовством как источник международной напряженности. Мы ни за что не признали бы такое положение, когда американский народ мог сохранять свою бдительность только благодаря непримиримой воинственности, которая уступила бы нашим противникам монополию на глобальное устремление к миру, а это постепенно привело бы правительство Соединенных Штатов к изоляции. Американцам нужно было научиться жить при наличии геополитического вызова в виде поддержания глобального баланса сил; нашим долгом было не допустить советского экспансионизма. Эти трезвые убеждения вдохновляли нашу политику. Но именно из-за того, что конфликт также носил идеологический и политический характер, мы думали, что можем ослабить самих себя, если не будем обращать внимания на военный баланс. С учетом истерии по Вьетнаму это почти совершенно очевидно было бы обречено на провал. После того как разрядка подверглась нападкам, конгресс США, как оказалось, больше не желал выступать против советского авантюризма в Анголе в 1975 году – и многие «ястребы» присоединились к большинству, блокирующему американские усилия там. Мы были полны решимости оказывать сопротивление советской агрессивности, но считали, что будет лучше, если наша политика тоже отражала бы надежду. Остается посмотреть, будет ли возможным, учитывая наш исторический опыт и горечь нашего недавнего прошлого, идти по такому узкому пути; обречены ли мы хаотично балансировать между примирением и избыточной воинств