енностью. Понимание этого остается фундаментальной задачей любой администрации.
На брифинге для группы руководителей от обеих партий в конгрессе относительно договора по ОСВ 15 июня 1972 года я так определил стоящие перед нами вызовы:
«Самый глубокий вопрос, который мы задаем, состоит не в том, можем ли мы доверять Советам, а в том, можем ли доверять самим себе. Некоторыми выражается озабоченность относительно соглашений не потому, что они возражают против их условий, а потому, что они боятся эйфории, вызванной этими соглашениями. Но, конечно, нас не следует просить сохранять напряженность, которая может быть снята, только для того, чтобы можно было выполнять наши программы, требуемые от нас нашим национальным выживанием в любом случае. Мы не должны развивать национальную психологию, при помощи которой мы можем действовать только на основе того, против чего мы выступаем, а не на основе того, за что мы выступаем.
Наши проблемы в таком случае сводятся к следующему: можем ли мы наметить новый курс с надеждой, но без иллюзий, с большими целями, но без сентиментальности? Можем ли мы быть и щедрыми, и сильными? Не часто бывает так, что страна получает возможность ответить на такие вопросы обдуманно и конструктивно».
Московская встреча на высшем уровне дала эту возможность ответа. Судьба распорядилась так, что не смогли ее реализовать, но мы сами себя истребили в противоречиях. Вероятно, невозможно дать исчерпывающий ответ через такой короткий период. Поскольку американо-советские отношения сейчас представляют собой постоянную проблему для американского народа, реакция которого будет определять не только нашу безопасность, но также и перспективы лучшего мира.
XПоследствия саммита
Разрушительное действие времени, эмоции и потрясения ввергли в совершенно иной контекст приятное путешествие, которое я совершил с Никсоном после того, как мы завершили московский саммит. Из Киева мы полетели в Тегеран 30 мая, где нас встречал один из ближайших союзников Америки шах Ирана.
В аэропорту стояла невысокая прямая фигура, то был Мохаммед Реза Пехлеви, шахиншах, император по титулу, властный по манере держаться. Америке нечем особенно гордиться, если говорить о нашей реакции на его свержение много лет спустя. Историю пишут победители, а шах не совсем в моде сегодня. И все же это вряд ли укрепляет нашу репутацию непоколебимости, когда мы сегодня слышим хор против руководителя, которого восемь президентов от обеих партий объявляли – вполне правомерно – другом нашей страны и столпом стабильности в нестабильном, но жизненно важном регионе.
Институт шаха или императора не был личным изобретением Пехлеви; его корни в далеком прошлом Ирана. Расположенный в самом центре среди великих культур мира, – начинаясь с Индийского субконтинента с его многоцветьем красок, страстей и высокой сопротивляемостью и заканчиваясь монохромной, одноцветной величественной Аравией, гранича с советской Средней Азией на севере и будучи отделенным от Африки только узкой полосой океана, – Иран непременно оказывался в водовороте мировой истории. Завоеватели выходили из этой суровой земли неприступных гор и выжженных пустынь, плодородных морских побережий и ярких красок; иностранные завоеватели присоединяли эти земли в качестве своих владений. Индийцы, монголы, афганцы, арабы, казаки, греки, европейцы соприкасались с элементами его славного прошлого, порой задерживаясь, но чаще всего двигаясь дальше. Все ушли со временем, оставшиеся ассимилировались с населением, которое никогда не теряло своей персидской идентичности. Величие персидских устремлений и культуры придавало свое собственное сознание, выходящее за рамки национального происхождения, расы или цели завоевателей. Результатом было не национальное государство в европейском смысле, а этакая мешанина персов, курдов, народа белуджи, афганцев, евреев, туркоманов, арабов и многих других.
На протяжении двух с половиной тысячелетий Иран управлялся как империя, даже когда менялись династии. Государству был нужен объединяющий принцип, который был бы общим для всех национальностей, составляющих его. По иронии судьбы самые индивидуалистично настроенные люди и центробежные общества подчас создают самые абсолютные формы правления, как будто только самая экзальтированная власть могла оправдать такую соподчиненность. В Иране, независимо от правящей династии, авторитет правления в конечном счете зиждился на удаленности императора: в этом была его историческая сила, как, впрочем, и его слабость. Нет сомнения в том, что шах был авторитарным правителем. Это не выходило за рамки традиций, возможно даже потребностей, общества. Какое-то время это было источником его силы, точно так же, как позже это стало причиной его падения.
Время шло, и я стал лучше узнавать шаха, тогда понял, что он по своей природе не был властной натурой. Действительно, он скорее был робким и замкнутым. Мне всегда казалось, что он был мягким, даже сентиментальным человеком, который в основу своего самовоспитания взял максиму о том, что правитель должен оставаться в стороне и быть жестким, но ему никогда не удавалось делать это естественным образом. Его величественная сторона была подобна роли, отрепетированной за многие годы. В этом, как я полагаю, он был заложником потребностей своего государства, точно так же, как в итоге оказался жертвой собственных успехов.
Шах был – несмотря на пародии мифа, относящегося к прошлому, – приверженцем реформ. Он был «прогрессивным» в том смысле, что старался индустриализировать общество; фактически главной причиной его катастрофы стало то, что он его модернизировал слишком быстро и что не приспособил свои политические институты в достаточной мере к тем социально-экономическим переменам, которые вводил. Он провел широкомасштабную земельную реформу. Он поощрял грамотность даже в большей степени, чем те попытки, которые предпринимались в соседних странах. Сотни тысяч студентов были отправлены на правительственные стипендии в зарубежные страны, в которых многие из них присоединились к радикальным движениям. Были расширены права женщин. Валовой внутренний продукт Ирана рос до 10 процентов в год с 1967 по 1972 год, после чего на смену беспорядочному росту пришли более стабильные шесть процентов. Разумеется, имели место также и темные стороны: высокий уровень коррупции, которая омрачала благородные устремления, и репрессивные методы, которые были недостойны возвышенных целей.
В своей основе шах применял аксиомы всей более продвинутой западной литературы. Даже его игнорирование политических институтов коренилось в западной мысли о взаимоотношениях между экономическим развитием и политической стабильностью. Большая часть американской теории об экономическом развитии отражала опыт плана Маршалла. Политическая стабильность, как предполагалось, последует за экономическим прогрессом; многие западные экономисты полагали, а шах в это поверил, что правительство, которое подняло уровень жизни, тем самым получит одобрение общественности. Другими словами, экономический прогресс был сам по себе вкладом в политическую стабильность. Эта теория оказалась катастрофической ошибкой и заблуждением.
В Европе и Японии, где политические институты и функционирующая бюрократия развивались столетиями, угрозой стабильности действительно была пропасть между реальностью и ожиданиями. Там экономический прогресс усиливал приемлемость правительства, которое вело к этому дело. Но в неразвитых странах экономический рост имеет тенденцию производить противоположный эффект; он осложняет политическую нестабильность. Установленные институты подрываются, а если таковое происходит до того, как новые учреждаются, создаются взамен, беспорядки неизбежны. Массовая миграция из сельской местности в города разделяет рабочих от традиционного образа жизни до того, как могут установиться новые отношения взамен старых. Именно в то время, когда экономическое развитие приобретает самый большой импульс, существующие социально-политические структуры становятся более всего хрупкими, а принятые ценности традиции находятся под самой большой угрозой. Счастлива та страна, которая может позволить себе сделать переход к новым политическим формам без потрясений и волнений. Мудр тот правитель, который понимает, что экономическое развитие не только не укрепляет его позиции, но несет в себе потребность создания новых политических институтов для того, чтобы учитывать растущую сложность общества.
Нельзя сказать, что шах или его друзья обладали такой мудростью; но следует отметить, не были таковыми и его враги. Самая непримиримая оппозиция шла не от тех, кто хотел большего политического участия в правительстве, а из традиционных кругов тех, кто был вынужден подчиниться рывку модернизации, – землевладельцы, муллы, лишенные привилегий, сторонники старого порядка. Кроме того, оппозиция шла от радикалов, которые посчитали наследственный авторитаризм досадным явлением, преимущественно по той причине, что они хотели заменить его более эффективной структурой власти, основанной на идеологии. Оказались между этими силами настоящие сторонники демократии и толерантности – небольшая группа получивших образование на Западе интеллектуалов, которым было предначертано судьбой подвергнуться гонениям со стороны любого режима, правившего Ираном. Итак, успехи шаха в нарастающей степени оказались подорванными, поскольку чем дальше он продвигался, тем больше врагов себе создавал. И он не был достаточно дальновидным, чтобы создать новые политические институты или пополнить ряды верными ему людьми для того, чтобы поддерживать политическую стабильность.
Нельзя также сказать, что закупки шахом вооружений отвлекали ресурсы от экономического развития, как традиционно критикуют продажи вооружений развивающимся странам. Шах делал и то, и другое. Экономический рост Ирана не замедлялся, и политическое единство не подвергалось воздействию из-за расходов на оборону. Отрезанный от военных поставок, – в любом случае это было бы невозможно в свете готовой доступности британских и французских вооружений, – Иран оказался бы более уязвимым по отношению к давлению извне, не добившись внутренней стабильности. Возможно, это трагический урок истории, что только два вида структур, кажется, способны выдержать удары модернизации: либо тоталитарные правительства, навязывающие свою волю и дисциплину, либо демократические правительства, в которых плюрализм и конституционные традиции уже установлены