до начала индустриализации. К сожалению, недавний период предлагает не так уж много новых примеров демократической эволюции в развивающемся мире. Для развивающихся стран одной из привлекательных сторон марксизма (или теперь возврат к теократии) является то, что он предоставляет обоснование для проявления власти и жестких структур, основанных на дисциплине и авторитарности в ходе распада традиционных форм.
Каковы бы ни были прегрешения шаха, боровшегося, наверное, с силами, находящимися за пределами контроля со стороны человека, он был для нас редчайшим из руководителей, безусловным союзником и тем правителем, понимание которым мировой ситуации подкрепляло наше собственное. На протяжении ряда лет я беседовал с ним. В своем восприятии международных тенденций и течений он был в числе производящих самое большое впечатление руководителей, которых я встречал. У него было ясное восприятие важности как глобального, так и регионального баланса сил. Он понимал, что опасности иранской независимости исторически исходили скорее с севера, чем из-за морей. Имея границу в почти две с половиной тысячи километров с Советским Союзом и противостоя все более радикализирующимся правительствам Ирака и Афганистана, он знал, что должен найти какое-то равновесие нарастающему давлению на всех его границах, за исключением границы с Пакистаном. Он мог бы попытаться отклонить нажим, став выразителем мнения Советского Союза в этом районе, проводя политику, которая технически была бы политикой неприсоединения, а фактически антизападной. Он мог бы попытаться сохранить свою независимость путем маневрирования между блоками – во многом так, как это делала Индия, – всегда стараясь, однако, не конфликтовать со сверхдержавой на севере. Он мог бы склониться в нашу сторону, но воспринимать нашу защиту как должное и попытаться, как это делали другие руководители, использовать любой возможный пустяк, играя на соперничестве между сверхдержавами для решения каких-то краткосрочных целей. Вместо этого шах Ирана предпочел дружбу с Соединенными Штатами. Он был восстановлен на троне в 1953 году благодаря американскому влиянию, когда левое правительство было готово свергнуть его. Он никогда этого не забывал. В этом, вероятно, коренилось его чрезвычайное доверие к американским целям и американской доброй воле, и его психологическое разложение, когда он ощутил, что эта дружба испаряется. До некоторой степени излишне, даже болезненно подозрительный в отношении возможных попыток уменьшить его власть, он, тем не менее, сохранил почти наивную веру в Соединенные Штаты. Аналогичным образом он был не готов к американской нерешительности в его час трагедии.
Шах пытался формировать судьбу своей страны и превратить Иран в главного партнера Запада. Он верил в то, что возьмет на себя бремя собственной обороны, по крайней мере, до той степени, когда он уравновешивал мощь таких своих радикальных соседей, как Ирак, и когда он мог вынудить Москву, если она когда-либо вообще пыталась подчинить Иран, предпринять прямое вторжение такого масштаба, что Соединенные Штаты не смогли бы его проигнорировать. И он пытался заполучить нашу поддержку, не только серьезно относясь к обороне своей страны, – которая, пожалуй, имела важное стратегическое значение, – но также демонстрируя нам свою дружбу в те времена, когда мог вполне держаться в стороне.
Под руководством шаха мост, связующий Азию и Европу, так часто являвшийся стержнем мировой истории, был, вне всякого сомнения, проамериканским и прозападным. Будучи одиноким среди стран этого региона, – Израиль не в счет, – Иран превратил дружбу с Соединенными Штатами в отправную точку своей внешней политики. Она базировалась на трезвой оценке того факта, что угроза Ирану вероятнее всего будет исходить от Советского Союза, с учетом наличия радикальных арабских государств, иносказательно можно говорить о том, что взгляды шаха на реальности мировой политики были параллельны нашим. Влияние Ирана всегда было нам на пользу; его ресурсы подкрепляли наши даже в каких-то отдаленных предприятиях – при оказании помощи Южному Вьетнаму, во время Парижского соглашения 1973 года, поддержке Западной Европы во время ее экономического кризиса в 1970-е годы, оказании содействия умеренным политикам в Африке против советско-кубинских поползновений, поддержании президента Садата в проведении последним своей ближневосточной дипломатии. Во время ближневосточной войны 1973 года, к примеру, Иран был единственной страной, граничащей с Советским Союзом, не разрешившей Советам использовать свое воздушное пространство, – в отличие от нескольких союзников по НАТО. Шах впитал энергию радикальных арабских соседей с тем, чтобы помешать им угрожать умеренным режимам в Саудовской Аравии, Иордании и в Персидском заливе. Он заправлял наши корабли без всяких вопросов. Он никогда не использовал свой контроль над нефтью с целью оказания политического давления; он никогда не присоединялся ни к какому нефтяному эмбарго в отношении Запада или Израиля[109]. Короче говоря, Иран при шахе был одним из лучших, самых важных и самых преданных друзей Америки в мире. Самое меньшее, чем мы были обязаны ему, ретроспективно не очернять действия, которые восемь американских президентов, – включая действующего, – благодарно приветствовали.
В связи с этим по нашем прибытии в Тегеран в мае 1972 года все мы почувствовали почти физическое ощущение облегчения. Каким бы дружественным ни был прием в Москве и какой бы успешной ни была американо-советская встреча на высшем уровне, в атмосфере висели те миазмы тоталитаризма, которые неизменно угнетают прибывшего гостя, то тяжелое однообразие, которое предупреждает человеческий дух о будущем, ждущем его, если свободные люди утратят веру в свои свободы и прекратят отстаивать свои ценности и институты. В Тегеране теплая атмосфера благорасположения была весьма осязаемой.
Визит, который по-человечески был весьма и весьма интересным, оказался не без неловких моментов. Никсон был, подобно шаху, в своей замкнутой застенчивости. Шах устроил для президента пышный прием во фраках и белых галстуках. По его завершении Никсон должен был сымпровизировать тост, поскольку свет телевизионных фонарей ослепил его, а тщеславие не позволило ему надевать очки, когда его снимало телевидение. Тост шел вполне нормально, но Никсон не знал, как бы его закончить. Трижды он подбирался к тому, чтобы на этом отлично завершить его, но решил пройтись по еще одному разу. С четвертой попытки он подумал, что напал на удачное заключение: он процитировал наблюдение президента Эйзенхауэра о том, что какими бы ни были разногласия, у всех успешных политических руководителей, как представляется, имеется одно общее, а именно «способность вступать в мезальянс». И затем он предложил тост за шаха и «его очаровательную императрицу, которая с ним…». Царь царей с грустью смотрел куда-то вдаль.
Но хотя Никсон был утомлен из-за напряженности и стресса, пережитых им в Советском Союзе, а в Тегеране было мало времени для более углубленного диалога, беседы между шахом и Никсоном носили все-таки характер бесед ближайших союзников. Катастрофа для Запада, сопровождавшая падение шаха, привела к лихорадочным поискам поводов обвинить Ричарда Никсона в событиях, которые случились за семь лет до них. Визит Никсона в 1972 году ретроспективно был представлен как бы крайним, своего рода козлом отпущения; звучали обвинения в том, что визит вызвал излишнюю самоуверенность у императора, который к тому времени был у власти в течение 30 лет и которого поддерживали американские администрации от обеих партий[110],[111].
Не вполне очевиден, конечно, тот факт, что самоуверенность союзника такая уж плохая вещь. Да и в 1972 году эта проблема выглядела совсем не так. Реальный вопрос в 1972 году состоял в том, что требуемый баланс в этом регионе, столь существенный для безопасности и даже больше – для процветания всех индустриально развитых демократий, оказался под серьезной угрозой. Более 15 тысяч советских военнослужащих по-прежнему находились в Египте, с которым мы все еще не имели дипломатических отношений и который был связан с Советским Союзом договором о дружбе, подписанным годом ранее. Всего за семь недель до этого, 9 апреля, Советский Союз заключил подобный договор о дружбе с Ираком, за чем последовали огромные поставки самого современного вооружения. Сирия уже давно была крупным получателем советских вооружений – и вторглась в умеренную Иорданию 20 месяцами ранее. Великобритания в конце 1971 года только завершила исторический вывод своих войск и военно-охранных подразделений из Персидского залива как раз в тот самый момент, когда радикальный Ирак при помощи советского оружия оказался в положении, дающем ему возможность добиваться своих традиционных гегемонистских целей. Наши друзья – Саудовская Аравия, Иордания, Эмираты – попали в окружение.
Важно было для наших интересов и интересов западного мира сохранять региональный баланс сил с тем, чтобы умеренные силы не были поглощены никем, а экономические жизненные артерии Европы и Японии (и, как оказалось позже, наши собственные) не попали во враждебные руки. Мы могли либо сами обеспечить силы для сбалансирования ситуации, либо дать такую возможность какой-либо региональной державе. Никак было нельзя направить американские вооруженные силы в Индийский океан в разгар Вьетнамской войны и сопутствующей ей травмы. Конгресс не потерпел бы подобного обязательства; общественность не поддержала бы его. К счастью, Иран был готов играть эту роль. Вакуум, оставшийся после ухода англичан, оказавшийся под угрозой со стороны Советов и радикального движения, был бы заполнен местной державой, дружественно относящейся к нам. Ираку отбили бы желание совершать авантюры против Эмиратов в нижней части Персидского залива, а также против Иордании и Саудовской Аравии. Сильный Иран мог бы удержать Индию от соблазна закончить завоевание Пакистана. И все это было достижимо без американских ресурсов, поскольку шах был готов платить за боевую технику из своих доходов от нефти. Если бы не удалось противостоять потоку советского оружия в соседние страны, то это ускорило бы деморализацию умеренных сил на Ближнем Востоке и ускорило бы радикализацию региона, включая Иран. Осмелюсь утверждать, что это помешало бы или сделало бы намного труднее последовавший затем поворот Садата в сторону Запада.