Конкретное решение, стоявшее в то время перед Никсоном, представляла собой просьба шаха о поставках самолетов-истребителей F-14 или F-15 и связанного с этим оборудования. Возникла оппозиция: некое нежелание Министерства обороны расставаться с передовой технологией и опасения Государственного департамента относительно того, что продажи могут носить провокационный характер. Альтернативой для шаха была покупка слегка менее передовых французских самолетов «Мираж». Никсон преодолел возражения и добавил оговорку о том, что в будущем иранские запросы не должны рассматриваться как второстепенные. Назвать это «бессрочным» обязательством было бы явным преувеличением, учитывая готовность и умение бюрократии выхолостить директивы, которые она не очень-то хочет претворять в жизнь. Это качество постоянно демонстрировалось за годы работы Администрации Никсона (как во время индийско-пакистанского кризиса). И вскоре оно было осложнено развалом власти самого Никсона в результате Уотергейта. Позднее при формировании решения менее всего руководствовались указаниями Никсона, во внимание более всего принимались суждения самого нашего правительства, когда они возникали. Во время работы администрации Форда, например, у министра обороны Джеймса Шлезингера было старшее должностное лицо, приписанное к шаху в качестве связного и для анализа просьб на закупки вооружения. На его заключение, несомненно, не оказывали никакого влияния директивы Никсона, которые к тому времени уже устарели на целых два года. Он, однако, пришел к тому же заключению и по тем же в основном причинам, что и Никсон в 1972 году. Как следствие, оружие продолжали продавать в значительных количествах на основе суждения всех уполномоченных старших должностных лиц – и тех, которые работали при наших преемниках. Речь, естественно, шла о том, что оно, это оружие, было необходимо для поддержания баланса сил и что Иран был жизненно важным союзником, несущим бремя, которое – в противном случае – пришлось бы брать на себя нам самим. Ничто не случилось из того, что могло бы изменить это мнение в промежутке.
Никсон также согласился посодействовать шаху в его поддержке автономии для курдов в Ираке. Курдское дело и его трагический исход в 1973–1975 годах выходят, разумеется, за рамки содержания этого тома. В ходе развернувшейся острой полемики и соответствующих публикаций на этот предмет забыли упомянуть о том, что вышедшие публикации были сделаны без каких-либо свидетельств, содержавших подтверждения относительно решений и мотиваций Белого дома. Я постараюсь объяснить это позже[112]. В 1972 году, в любом случае, все это было в будущем.
Польза от решения Никсона по курдам стала очевидной через год с небольшим: только одна иракская дивизия смогла принять участие в ближневосточной войне в октябре 1973 года.
Визит в Тегеран, таким образом, ознаменовал важный шаг в поддержании баланса сил на Ближнем Востоке. Наша дружба с Ираном сослужила нам хорошую службу в те кризисные ситуации, которые вскоре обрушились на нас. Геополитическая важность этой страны должна побуждать любую администрацию на поиски хороших взаимоотношений с любой группой, которой управляет Иран. Но это веление времени не должно претворяться в жизнь, когда при этом игнорируются те, кто были нашими друзьями во времена их мучительных испытаний. Не в интересах нашей страны предаваться мелкому и ретроспективному очернению единомышленников целого поколения или демонстрировать безразличие к их человеческим потребностям в их час мучительных испытаний. Мы были всегда готовы к тому, чтобы шах сотрудничал с нами как друг и союзник на протяжении 37 лет; мы никого не удивим своим осуждением его в настоящее время. Мы не можем всегда гарантировать будущее наших друзей; мы получим больше возможностей обеспечить наше будущее, если станем помнить тех, кто является нашим другом.
Коммунистический мир не мог так легко отделаться от Никсона. На пути домой из Ирана он сделал остановку в Польше, самой большой и самой населенной стране из всех находящихся под господством Советов стран Восточной Европы. Никсона тянула туда смесь ностальгии, влияния внутренней политики и внешней политики. Ностальгия Никсона по Польше возникла из-за того, что в 1959 году она бурно приветствовала его, когда он посетил ее в качестве вице-президента. Он никогда не забывал редкие случаи в его жизни, когда бы вызывал спонтанный энтузиазм. Если что-то подобное этому могло повториться в год президентских выборов, то это, несомненно, не пропустили бы миллионы американских избирателей польского происхождения. И, наконец, то была наша политика поощрения чувств национальной независимости в Восточной Европе. Эта цель привела нас в Бухарест в 1969 году и в Белград в 1970 году. Она же привела нас в Варшаву в 1972 году.
Нет в Европе страны, в которой устремление к национальной независимости так неотделимо от ее истории. Прошлое Польши была настолько же славным, насколько и трагичным, настолько же вдохновляющим, насколько ее страдания были велики. Редко народ сочетал такую высокую приверженность свободе с таким яростным нежеланием подчиняться иностранной власти, с такой донкихотской готовностью постоянно ставить на карту свою свободу в погоне за романтическим представлением о ней. Расположенная на той же самой равнине без естественных границ, что и Россия, но не имеющая буфера, который предоставляли России ее обширные пространства, Польша была втянута в водоворот всех противоборствующих сил в Европе и подвергалась периодическому давлению как со стороны Востока, так и со стороны Запада. Ее собственные границы свидетельствуют о колебаниях исторической фортуны; Польша перемещалась на карте, словно стул по комнате. Ее передвигали к западу или к востоку по мере движения исторических течений. Совсем недавно, еще в 1945 году Польша была фактически передвинута к западу на 241 километр. Россия забрала себе восточные области Польши, а Польше компенсировали в качестве подарка восточные земли Германии. Эта необычная трансформация, делавшая заложником будущее Польши на обоих направлениях, была предпринята по решению держав-победительниц, в котором поляки участия не принимали.
На протяжении примерно 150 лет, начиная с конца XVIII века и вплоть до окончания Первой мировой войны, Польское государство, когда-то одно из самых важных в Европе, исчезло с карты Европы вообще, Польша была разделена Пруссией, Австрией и Россией. Но в одном из самых необыкновенных подвигов национальной веры Польша оставалась вписанной в сердца ее народа, даже в то время, когда он был разделен среди соседних государств. И действительно, в соответствии с неистово романтическим и индивидуалистическим характером страны вклад Польши в освобождение Европы возрастал с годами ее национального угнетения. В XVIII и XIX веках польские патриоты были охвачены героическим и трогательным убеждением в том, что они могут восстановить свободу своего народа только путем усиления свободы повсюду вокруг. Не было ни одной войны за национальную независимость, – включая независимость Америки, – не облагороженной участием польских добровольцев, которые, рискуя своими жизнями за принципы независимости далеких стран, верили в то, что они тем самым отстаивают право на свободу своей собственной.
Вера в нацию подкреплялась в этой героической стране верой в Бога. Польша была восточным форпостом католической церкви, священники которой стали одновременно представителями духа нации, чьи угнетатели исповедовали другую религию. Церковь в Польше была средоточием национальных чувств, как ни в каком другом месте. Ни одна страна не пострадала во время Второй мировой войны больше, чем Польша, чья политическая и интеллектуальная жизнестойкость, казалось, вызывает такой ужас у ее соседей, что ее руководители были систематически ликвидированы то немцами, то Советами. Нацисты распорядились убить миллионы тех, кого они считали элитой Польши. Сталин уничтожил несколько сотен представителей польского офицерского корпуса в Катынском лесу во время заключения пакта между Молотовым и Риббентропом. Красная армия стояла и безразлично наблюдала через реку Вислу, когда немцы подавляли Варшавское восстание 1944 года, считая, что польские патриоты неизбежно станут препятствием на пути реализации советских послевоенных планов. И вот Польша возникла из Второй мировой войны с незнакомыми границами как на востоке, так и на западе, с чужеродным режимом, навязанным ей, и с советскими войсками, расквартированными, как представлялось, на постоянной основе в этой стране. И все же даже ее коммунистические правители, поставленные у власти при помощи иностранного оружия, могли сохранить свое положение, только увеличив свободу принятия национальных решений до максимально возможной степени. Против воли коммунистическая суперструктура была вынуждена сотрудничать с католической церковью, которая добилась огромной степени духовной автономии, в ответ выполняя свою историческую роль, символизируя о том, что некие моральные принципы находятся за пределами политических решений. Восстания 1956 и 1970 годов предупреждали о том, что польский дух может быть уничтожен только массированной демонстрацией военной силы, от которой Советский Союз отказался в обоих случаях.
Ярая преданность польской идентичности отразилась в восстановлении красивого старого города, какой была Варшава. Так сильна была национальная традиция, что даже коммунистические правители, унаследовавшие кучи щебня, в которые превратилась Варшава (90 процентов города было разрушено) начали свою задачу восстановления с перестройки прошлого Польши: поднялась Варшава XVI века, с любовью воссозданная по старинным планам, прежде чем коммунисты осмелились навязать свои собственные помпезные произведения сталинистской готики своим подданным.
Польше от нас нужны были не лекции о важности свободы. Все, что ей требовалось, так это психологические заверения в том, что ее устремления поняты старыми друзьями. И в силу этого само наше присутствие в Варшаве было гораздо важнее, чем существо переговоров.