Каковы бы ни были причины позора Советов, мы были намерены воспользоваться этой возможностью. Прежде всего, мне понадобилось успокаивать Добрынина. 20 июля я сказал ему откровенно, хотя, может, несколько робко, что мы не знаем, что происходит в Египте; для нас все стало неожиданностью, и никто нас заранее ни о чем не предупреждал. Мы готовы продолжать изучение «принципов», обсуждавшихся в Москве. Добрынин, должно быть, воспринял это сугубо как эффект плацебо. В тот день после обеда он принес мне письмо для Никсона от Брежнева. С поразительной наглостью в письме Брежнева утверждалось, что советский уход из Египта представляет собой часть претворения в жизнь предложения о выводе войск, представленного Громыко Никсону в сентябре 1971 года; этакий аванс, так сказать, в ответ на предложение вывести советские войска! Таким образом, как утверждалось, Соединенные Штаты обязаны были сейчас выполнить свою часть сделки, а именно: оказать влияние на Израиль в плане урегулирования, «главным элементом которого должно было бы стать освобождение всех арабских территорий, оккупированных им в 1967 году». Я не видел никакого смысла в дебатировании по поводу этого поразительного требования; я повторил мое предложение изучить московские принципы. Это было самое лучшее для того, чтобы выиграть время и выяснить, что себе думает Каир.
Нам не пришлось долго ждать. В тот же самый день я получил сообщение о том, что глава египетской разведки обратился к нам по секретному каналу. Он подчеркнул, что нам следует серьезно отнестись к приглашению Каира выступить с новыми идеями в качестве первого шага к секретной встрече на высоком уровне. Египтяне, как нам было сказано, особенно заинтересованы в промежуточном соглашении о зоне вдоль Суэцкого канала.
Я по-прежнему не хотел принимать участия в предложении «новых» идей, которые могли только разочаровать Садата и прервать контакт с самого начала. Предпочитал общее исследование, которое давало бы нам возможность определить, что достижимо, прежде чем привязывать нас к какому-то курсу действий. 29 июля, соответственно, я дал ответ Каиру, подтвердив нашу готовность провести конфиденциальные переговоры, которые описал как «потенциально чрезвычайно важные»:
«В связи с египетским заявлением о том, что эти переговоры могут состояться только на основе новых предложений со стороны США, то позиция США такова: на всех предыдущих успешных переговорах, проведенных на уровне Белого дома, стороны, прежде всего, стремились и достигали в предварительных дискуссиях понимания относительно принципов и общего направления соглашения перед началом конкретных переговоров. Новые предложения, которые вели лишь к новому тупику, не будут отвечать целям ни одной из сторон. В силу этого, американская сторона предлагает, чтобы начальные контакты были сосредоточены на детальном обсуждении того, что реально достижимо. В этом суть проблемы и единственное оправдание прямого подключения президента. Если может быть достигнуто детальное соглашение, то могут и возникнуть детальные предложения».
Ничего примечательного не было слышно от Садата в течение августа. Два новых перспективных посредника появились на сцене: один египтянин, утверждавший, что он друг Садата, и европейский бизнесмен, утверждавший о наличии у него контактов в высокопоставленных египетских кругах. Находясь на ранних стадиях установления контактов с другим правительством, я, как правило, был готов изучать множество разнообразных путей и никогда не подрывал доверие к действующему каналу, если он когда-то был установлен. Оба самовыдвинутых посредника по этой причине были вежливо отставлены в сторону. То, что Египет еще не определил свой курс, стало очевидно 22 августа, когда нам было сказано по секретному каналу, что Садат все еще рассматривает свой ответ, но он поступит совсем скоро. Затем нам сообщили, что потребуется еще несколько дней. 4 сентября нас уведомили о том, что Садат принял переговоры в принципе, но попросит дать какие-то «разъяснения» через несколько дней.
В итоге 7 сентября мы получили длинное и чрезвычайно тонкое послание из Каира. Нас информировали о том, что выдворение советских советников было сугубо внутренним решением, принятым не для того, чтобы «вызвать симпатии или антипатии у кого-либо»; другими словами, Египет просил не обращать особого внимания в связи с этим. В послании содержалась жалоба на непропорциональное влияние, которое, как представляется, Израиль имеет на американскую политику; в нем упоминалось разочарование Египта дипломатическими обменами предыдущих лет и готовность Египта возобновить работу Суэцкого канала. Ничто из этого, как было сказано, не выдвигалось в качестве предварительного условия для переговоров.
В этом был весь, как я позднее пойму, классический Садат. Его переговорная тактика состояла в том, чтобы не торговаться по мелочам, а создать атмосферу, которая делала разногласие психологически трудным. Он (подобно Чжоу Эньлаю) делал упор на философском понимании, признавая, что выполнение соглашений между суверенными государствами не может быть достигнуто насильственным путем, оно требует готовности с обеих сторон. Соглашение по концепциям – это нечто более важное, чем по деталям. Я не могу сказать, что полностью разобрался в проницательности Садата в то время. Великие люди встречаются настолько редко, что требуется какое-то время, чтобы к ним привыкнуть.
Я ответил на следующий день, приняв в принципе проведение секретной встречи с Хафизом Исмаилом и пообещав более полный ответ после моего возвращения из Москвы, куда я собирался с очередным визитом. Мой более пространный ответ от 18 сентября вновь обошел стороной специфические вопросы, поднятые Египтом, потому что я хотел оставить их на очную встречу. Я выдвинул некоторые вопросы организационного характера, такие как возможное место проведения секретных переговоров, и закончил ответ общим заявлением о наших намерениях:
«США хотят заверить правительство Египта в своей твердой решимости добиваться прекращения порочного круга насилия на Ближнем Востоке и подчеркнуть, что они придают величайшее значение предстоящим переговорам между представителями двух правительств во имя достижения этой цели».
К тому времени послания стали носить больше, чем просто процедурный характер. К примеру, Египет использовал закрытый канал, чтобы озвучить свое недовольство тоном нашего открытого осуждения террористического нападения на израильских спортсменов на Олимпийских играх; он выразил опасение относительно того, что израильские ответные меры против Ливана могут побудить некоторые другие арабские страны просить Советский Союз оказать военную помощь – интересный признак того, что Садат был фактически против советских военных действий на Ближнем Востоке. 30 сентября мы получили еще одно египетское послание с жалобой на то, что наш призыв к реализму слишком был похож на констатацию позиции Израиля. Нам было сказано, что все, чего хочет Египет, это какие-то заверения относительно того, что мы станем встречаться с «открытыми сердцами». Мне мало что было известно о психологии египтян в то время, чтобы ответить с проявлением аналогичного рода человеческих качеств. Не так поэтично, но я заявил, что мы готовы начать переговоры «в духе открытости, чтобы решить, какую полезную роль (мы) можем сыграть в деле продвижения справедливого урегулирования».
«Эти секретные переговоры предназначены для выработки курса действий, который может привести к выполнению Резолюции Совета Безопасности № 242. Главный вопрос состоит в том, чтобы определить практические меры для достижения этого. Ни в чьих интересах давать пустые обещания. В этом значение понятия реалистичности.
Две стороны, встречаясь в духе доброй воли, должны изучить все возможности в целях начала непрерывного обмена серьезными и открытыми мнениями».
В то время как проходили эти обмены, советский министр иностранных дел Громыко осуществил свой ежегодный визит на Генеральную Ассамблею Организации Объединенных Наций. Во время встреч и с президентом, и со мной он подтверждал стандартную советскую линию, как будто абсолютно ничто не изменилось. Он не хотел уходить со ставших священными позиций, хотя у него не было ни малейшего представления о том, как претворять их в жизнь. Он принижал значение промежуточного урегулирования, заявляя, что Египет отвергнет его. (Мы знали лучше.) И он в ритуальном плане проталкивал всеобщую договоренность, в которой Израиль получал бы только заявление об отказе от военных действий в ответ на границы 1967 года. Я был настолько погружен во Вьетнам, а Никсон – в свою избирательную кампанию, чтобы вести какие-то серьезные переговоры. Никсон просто сказал Громыко, что обратит личное внимание на Ближний Восток после урегулирования во Вьетнаме. Я вновь напомнил о своем предложении о том, чтобы брать московские «общие рабочие принципы», – которые Громыко пытался похоронить, – и применять их к каждому из соседей Израиля (Египту, Иордании, Сирии). Я знал, безусловно, что эта процедура не будет работать быстро; она дала бы нам еще время для того, чтобы изучить египетский канал. Американо-советский диалог по Ближнему Востоку оставался в состоянии неопределенности, что, собственно говоря, нас вполне устраивало.
Все, что оставалось сделать, так это – определить дату моих секретных переговоров с представителем Садата. Тот продемонстрировал большое понимание, когда я был сильно занят на весьма хаотичной финальной фазе вьетнамских переговоров и не смог принять предложенные египтянами даты 16 или 23 октября. Моя встреча с Хафизом Исмаилом, советником Садата по национальной безопасности, состоялась только в феврале 1973 года. Эпохальная возможность получить смену альянсов в арабском мире должна была подождать вплоть до того времени, когда мы окончательно покончили с Вьетнамской войной.
XIIОт тупика к прорыву
К тому времени, когда мы вернулись домой из Москвы, наступление Ханоя стало выдыхаться. Свою роль сыграли несколько факторов. Северные вьетнамцы не осуществили вслед за захватом Куангчи нападения на древнюю императорскую столицу Хюэ, падение которой могло бы оказаться решающим. Как и в 1968 году, Ханой предпочел скорее психологическое, нежели военное воздействие, развернув наступление в масштабах всей страны, которое, как это случилось тогда, привело к военному поражению. Оказалось, что трудно синхронизировать действия по трем фронтам, а еще сложнее осуществлять снабжение. Сайгон сумел подключить свои небольшие стратегические резервы для противодействия каждой угрозе по мере ее возникновения. Распыление усилий также означало, что северным вьетнамцам понадобилось почти три недели на то, чтобы собрать подкрепления для организации нападения на Хюэ. К тому времени часть стратегического резерва Юга уже была переведена в тот район. Воздушная дивизия Сайгона воевала и у Анлока, и у Хюэ. Морские пехотинцы были использованы и на Центральном плато, и в первом военном округе. И южновьетнамские дивизии воевали лучше, чем в предыдущих сражениях. Наши масштабные подкрепления в виде самолетов В-52, количество которых возросло до 200 единиц к концу мая, обрушили на атакующие войска колоссальную концентрацию огневой мощи, тем самым сильно затруднив массированные атаки. Проблемы Ханоя умножились и дальше, так